не вошел бы кто? Словно увидят прогонят. Вдруг вспомнил все намеки и ясные разговоры не скрывавшихся сторонников Москвы и ее врагов и струхнул до боли внизу живота, так что присесть пришлось. Помоги, Господи! Как я буду, как?! Ослабнув, он опустился на широкую кровать Ионы и так сидел недвижимо до прихода постельничего, который помог ему разоболочиться на ночь.
Ночью Феофил проснулся в трепете. Иона, прозрачный, стоял перед ним.
Ризничий сполз с чужой постели, повалился на колени… В окно светила луна, в ее призрачном неверном луче перед ним сияло его собственное нижнее белое облачение, повешенное на спицу прямь кровати. Он не сразу пришел в себя, не сразу решился лечь и задернуть полог.
Назавтра новый владыка начал осматривать хозяйство Софийского дома и принимать дела. К нему потянулись начальники мастерских, пекарен, медовуш, конинных и скотинных стад, владычные наместники, посельские, воевода, казначей, ключники. Разворачивались бесконечные ленты списков, столбцы и вощаные доски, берестяные и харатейные грамоты, которым не было конца.
Отложив грамоты, он двинулся в обход своих владений.
В ризнице осмотрел ряды стихарей, расправленных и вздетых на спицы, по несколько штук один сверху другого, драгоценные облачения из персидской и цареградской парчи, оксамита, обояри, шелков восточных и западных, атласа и бархата, с подбоями из тафты и зендяни синих, лазоревых, вишневых, черевчатых, зеленых и алых цветов. Как бывший ризничий, он знал их наперечет: все эти рясы и ряски, саккосы, украшенные дробницами и литыми чеканными пуговицами, густо унизанные жемчугом и золотой канителью; орари и епитрахили, покровы и пелены, наручи, составленные рядами, шитые шелком и низанные лалами, жемчугом, золотой и серебряной нитью, со священными изображениями на иных, архиепископские митры, посохи с рукоятями в самоцветных каменьях или резные из рыбьего зуба, афонского кипариса, из рога Индрик-зверя, что привозят из Индийской земли и достают у народов северных, нагрудные панагии на драгоценных цепочках, усыпанные алмазами, яхонтами, изумрудами, розовым жемчугом и кораллом, иные с заключенными в них чудотворящими останками; сионы: большой золотой, малый золотой, серебряный архиепископа Василия, сион Евфимия Великого… И те, сугубою святостью отличные реликвии, кои хранились особо: крещатые ризы архиепископа Моисея, цареградский белый клобук и саккос с символами евангелистов, шитым изображением Богоматери и святых; а также омофорий, современный, как уверяло предание, третьему вселенскому собору, и святые мощи в ковчежцах, из греческой земли привезенные. Он чуть не сделал замечания служке, увидев небрежно брошенную фелонь, замялся — он же не ризничий! И после уж понял, что как владыка может и должен замечать всякому чину и о всяком нестроении, будь то в большом или в малом, как со злосчастною фелонью. Понял и озлобился на себя и на них на всех пугающего его Иону, на стольника Родиона, на Пимена, с которым он не знал, как говорить, и избегал встречаться глазами… Все они тут были неревляне, все друзья Борецких, и все, если не в лицо, то позаличью смеялись над ним!
Он решительно стал обходить огромное хозяйство владычного двора — поварни, кладовые, набитые добром, в иные из коих еще позавчера его бы и не пустили, зашел в молодечную, где сытые, раскормленные ратники лениво полеживали, перекидываясь в кости и шахматы, спускался в винные погреба и медовуши.
В чашнице Феофил допустил вторую оплошность. Как ризничий, он понимал толк в драгоценностях и потому задержался, въедливо рассматривая собранные здесь блюда, украшенные финифтью мисы, алавастры — узкогорлые сосуды для мира, золотые и хрустальные ладанницы, серебряные с чернью кунганы, чеканные чары, братины с надписями и ликами святых мучеников в золоченых кругах, серебряный панагиар Евфимия, с подставкою в виде четырех ангелов, ендовы, кубки, достаканы, ковши и тарели, кратиры — дары великих бояр и приобретения прежних владык, а также драгоценные цепи и пояса, за право хранить которые бывший ризничий бесполезно ссорился когда-то с чашником Еремеем. Он был один, прислуга осталась у дверей, и мог разглядывать без помех. Залюбовавшись, он взял в руки яшмовый потир, чтобы ощутить приятную тяжесть камня и драгого металла, и весь вздрогнул, чуть не уронив потира, почуяв за спиной человеческое дыхание. Оглянулся — за ним и над ним, возвышаясь на голову, стоял чашник Еремей Сухощек (Еремея бог не обидел ни ростом, ни статью). Феофил с излишней быстротой поставил потир на место, ибо первое, что ему пришло на ум, что чашницкая — это не его вотчина, и, уже поставив, вспомнил опять, что он — владыка. Еремей, пряча улыбку в усы, почтительно пояснил ему, что потир сей цареградской работы, он назвал имя патриарха, при коем потир был сотворен, и другого, при котором он был привезен в Новгород, но Феофил почти не слушал, ощущая мучительный стыд от того, что тотчас поставил потир на место и не мог уже заставить себя вновь взять его в руки, а Еремей, поясняя, взял с бережным спокойствием хозяина.
И ничего тут не было особенного, если бы не мгновенная улыбка Еремея, не тайная насмешка над ним, и Феофил опять люто озлобился, с ненавистью глядя в спину удалявшемуся чашнику, который с этого мига становился первым, после Пимена, врагом Феофила, врагом, от коего надлежало избавиться как можно скорее.
Феофил прошел затем в Софию по внутренним переходам, по которым ходил лишь архиепископ, и где он был лишь два или три раза, сопровождая Иону.
Заглянул в Грановитую палату, в которой должен будет возглавлять Совет господ (сама мысль об этом ужаснула его). А потом начался прием иерархов церкви и вятшей новгородской господы, и снова речи, прямые и уклончивые, советы и поучения, облаченные в форму почтительных подсказок его преосвященству. А затем предстояло рассмотреть договор с литовским королем, о коем он прежде слыхал только.
У Феофила голова пошла кругом. Он ел, не ощущая вкуса пищи. Одно лишь ясно помнил и знал новый владыка, и из намеков и прямого разговора с архимандритом Феодосием, и собственной потрясенной душой — что ставиться он будет только на Москве, у московского митрополита, ни в какую Литву поганую, в латынскую униатскую ересь, к отступнику и еретику Григорию, будь тот трижды митрополитом русским, он не поедет…
Лишь на второй день, и то по подсказке, Феофил уразумел, что имеет власть смещать и назначать на должности. Он тотчас отстранил Пимена от заведования софийской казной и избрал себе духовника, старца Корнилия, сотоварища по Вяжицкой обители. В тот же день срывающимся голосом, визгливо, впервые он накричал на младшего кравчего (мстил через него Еремею) и, с неожиданной легкостью, удивившей его самого (он не знал, что легкость эта происходила от могущественной поддержки многих и властных лиц, которые ждали только, чтобы Феофил взял на себя почин этого дела), настоял на посольстве в Москву, к великому князю, за «опасной грамотой», на проезд в Москву его, Феофила, к московскому митрополиту Филиппу.
Разорванные после высылки великокняжеского наместника отношения с Москвой привели к тому, что положение на границе содеялось, яко ратное, и новому владыке для того, чтобы без задержки добраться до Москвы и быть рукоположенным митрополитом Филиппом в сан архиепископа новгородского, необходим был опас, подписанный великим князем Иваном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135