-- Что случилось? -- спросил старик, внимательно глядя на меня. Обычно он избегал смотреть прямо в глаза. -- Ты не хочешь есть?
Я в бешенстве подняла глаза и, отбросив все попытки удержать себя в руках, обрушила на него всю тяжесть накопившегося во мне гнева и несбывшихся надежд.
Продолжая причитать, я внезапно ощутила проблеск рассудительности и попыталась убедить себя в том, что старик ни в чем не виноват, что он не делал мне ничего плохого, и я должна быть только благодарна ему. Но меня уже невозможно было остановить. Мои мелкие обиды обрели свою собственную жизнь, а голос становился все более пронзительным по мере того, как я все больше преувеличивала и искажала события последних дней. С чувством злорадного удовлетворения я рассказала ему, как подслушивала этой ночью.
-- Они ни в чем не хотят помогать мне, -- самоуверенно утверждала я. -- Они заняты только сплетнями и говорят ужасные вещи о женщинах-сновидицах.
-- Что же такое ты услышала?
С огромным удовольствием, удивляясь своей необычной способности припомнить каждую деталь их злобных замечаний, я рассказала ему все.
-- Очевидно, они говорили о тебе, -- заявил он, когда я кончила говорить, -- образно, разумеется.
Он подождал, пока его слова дойдут до меня, и не дожидаясь, когда я начну возражать, невинно спросил:
-- А разве ты хоть немного не похожа на всех тех, о ком они говорили?
-- На черта я похожа! -- взорвалась я. -- Мне надоел этот шизофренический бред. Я не хочу этого слышать даже от образованного человека, и меньше всего -- от тебя, проклятый пеон!
От неожиданности он широко раскрыл глаза, его худощавые плечи опустились. Я не чувствовала ни малейшего сострадания к нему, мне было только жаль себя и своего времени, потраченного на то, чтобы рассказать ему все это.
Я уже была готова признать, что зря проделала этот длинный и трудный путь ночью, когда заметила его взгляд, полный такого презрения, что мне стало стыдно за свою несдержанность.
-- Если ты будешь держать себя в руках, то поймешь, что маги ничего не делают только для собственного развлечения, чтобы произвести на кого-то впечатление или просто дать выход своей магической силе, -- сказал он с подчеркнутым спокойствием. -- Все их поступки имеют свою цель и причину.
Он внимательно посмотрел на меня с таким выражением, что мне захотелось убраться прочь.
-- И перестань ходить с таким видом, будто у тебя каникулы, -- отметил он. -- Для магов ты -- у них в плену, а не на празднике.
-- Что ты пытаешься объяснить мне? Говори сразу, не тяни! -- гневно потребовала я.
-- Как можно сказать еще понятней? -- обманчивая мягкость его голоса скрывала от меня истинный смысл слов. -- Маги все сказали тебе прошлой ночью. В образе четырех женщин планеты сновидящих они показали тебе, кто ты есть на самом деле: шлюха с манией величия.
Я была настолько ошеломлена, что на мгновение застыла. Затем гнев, горячий, как лава, мгновенно заполнил все мое тело.
-- Ты -- жалкий ничтожный кусок дерьма! -- завизжала я и двинула его ногой в пах. И еще не коснувшись его, я уже видела маленького старого ублюдка извивающимся от боли на земле. Однако мой пинок так и не достиг цели: с проворством призового борца смотритель отскочил в сторону.
Продолжая широко улыбаться, он смотрел на меня, тяжело дышащую и стонущую, -- жестко и холодно.
-- Ты пытаешься проделать с нагвалем Исидоро Балтасаром все те штуки, о которых они говорили. Ты так воспитана. Подумай об этом вместо того, чтобы злиться.
Я хотела заговорить, но не могла произнести ни слова. Меня поразило не столько то, что он говорил, сколько его отрешенно безразличный, холодный тон. Я бы предпочла, чтобы он накричал на меня. По крайней мере, я бы знала, что мне делать: кричала бы еще громче.
Сопротивляться не имело смысла. Я убеждала себя, что он не прав, что он просто злой и дряхлый старик. Я уже не сердилась на него, но и не собиралась воспринимать всерьез.
-- Я надеюсь, ты не собираешься лить слезы, -- предупредил он, прежде чем я оправилась от шока.
Несмотря на свою решимость не сердиться на старого ублюдка, я покраснела от злости.
-- Конечно, нет, -- бросила я и, желая достать его ногой еще раз, закричала, что он всего лишь уборщик куриного дерьма и заслужил, чтобы его поколотили за наглость; но его тяжелый безжалостный взгляд лишил меня энергии.
Все тем же учтивым невыразительным тоном он каким-то образом сумел убедить меня в том, что я должна попросить у него прощения.
-- Мне очень жаль, -- извинилась я искренне. -- Мое плохое настроение и ужасные манеры всегда берут верх.
-- Я знаю. Они предупредили меня об этом, -- сказал он серьезно и добавил уже улыбаясь: -- Ешь.
Весь завтрак я чувствовала себя не в своей тарелке. Я медленно жевала, незаметно наблюдая за ним, и видела, что он не злится на меня, хоть и не делает ни малейшего усилия, чтобы продемонстрировать это.
Я пыталась утешить себя этой мыслью, но не нашла в ней ничего успокаивающего. Я чувствовала, что его безразличие не было ни умышленным ни надуманным. Он не был зол на меня, просто все, что я говорила и делала, не произвело на него никакого впечатления.
Я проглотила последний кусок и, удивляясь собственной уверенности, сказала первое, что пришло мне в голову:
-- Ты не смотритель.
Он посмотрел на меня и спросил:
-- А кто, по-твоему?
Его лицо расплылось в забавной усмешке. Глядя на его улыбку, я забыла о всякой осторожности. Потрясающее безрассудство овладело мной.
-- Ты -- женщина, ты -- Эсперанса! -- выпалила я.
Облегчив душу этим признанием, я успокоилась и, громко вздохнув, добавила:
-- Вот почему ты единственная, у кого есть зеркало. Тебе необходимо смотреться в него, чтобы помнить, мужчина ты или женщина.
-- Должно быть, на тебя подействовал воздух Соноры. -- Он задумчиво посмотрел на меня. -- Известно, что разреженный воздух очень своеобразно влияет на человека.
Он потянулся к моему запястью и, крепко сжав его, добавил:
-- Или, возможно, у тебя такой скверный и тяжелый характер, что ты абсолютно уверенно болтаешь все, что придет в голову.
Посмеиваясь, смотритель наклонился ко мне и предложил:
-- Давай ляжем вместе отдохнем. Это будет нам полезно. У нас обоих тяжелый характер.
-- О, да! -- воскликнула я, не зная, обидеться или рассмеяться в ответ на его предложение. -- Ты хочешь, чтобы я спала с тобой? -- и добавила, что Эсперанса предупреждала меня об этом.
-- Почему ты отказываешься, если считаешь меня Эсперансой? -- спросил он, растирая мне затылок.
Его рука была мягкой и теплой.
-- Я не отказываюсь, -- слабо защищалась я, -- просто я терпеть не могу спать днем и никогда не делаю этого. Мне говорили, что даже ребенком я ненавидела дневной сон.
Я говорила быстро и нервно, путая слова и повторяясь. Мне хотелось встать и уйти, но едва заметное прикосновение его руки удерживало меня на месте.
-- Я знаю, что ты -- Эсперанса, -- настаивала я скороговоркой. -- Я узнаю ее прикосновение -- оно такое же успокаивающее.
Я почувствовала, как моя голова клонится вниз, глаза сами закрываются.
-- Так и есть, -- согласился он мягко. -- Я лучше уложу тебя, хоть ненадолго.
Приняв мое молчание за согласие, он вытянул из кладовки свою койку и два одеяла, и протянул одно мне.
Я не переставала удивляться. Не знаю почему, но я легла без возражений. Из-под полуприкрытых век я наблюдала, как он потянулся до хруста в суставах, сбросил ботинки, расстегнул ремень и наконец улегся рядом со мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88