Он занимался теорией игр, а кроме того, играл в шахматы сам с собой. Он научился это делать в темноте. Вечером, ложась спать, он раскладывал доску рядом с собой на постели и преспокойно играл после отбоя. Первое время надзиратели отбирали у него доску, потом смирились.
Фохт не протестовал, не отказывался работать, но он вел отдельное от других заключенных интеллектуальное существование, то есть оказался инородным телом в тюремной повседневности. Фохт пытался защититься от тюремной действительности с помощью отстраненности. Эта строптивость раздражала тюремщиков.
Раз в месяц он получал письмо от жены — один лист бумаги, исписанный с обеих сторон. Раз в три месяца она приходила на получасовое свидание.
Если в течение трех месяцев не удавалось ни с кем и словом перемолвиться и вдруг разрешали поговорить целых полчаса подряд, то через десять минут он с непривычки чувствовал себя так, словно без подготовки спел оперу Вагнера. Язык не слушался, и однажды он даже потерял голос.
Поскольку у Фохтов было шестеро взрослых детей, то каждый из них был темой трехминутного разговора. Еще две минуты посвящались самочувствию жены профессора. Остальное уходило на препирательства с охраной. Иногда при встрече присутствовали два офицера госбезопасности, тогда Фохт даже не мог подать жене руку. Их рассаживали по разным углам. Говорить о своем деле заключенным запрещалось.
После нескольких лет в одиночном заключении можно было просить о переводе в общую камеру. Но сами надзиратели советовали Фохту этого не делать:
— Вы не сможете привыкнуть к жизни с другими заключенными.
Они оказались правы. Когда Фохта поместили в общей камере с заключенными-уголовниками, он впервые почувствовал, что такое тюремная среда.
Для сидевших в камере он был, во-первых, новичком, над которым полагалось измываться, и, во-вторых, слабым физически интеллигентом, вдвойне достойным презрения.
Вся предыдущая жизнь приучила профессора к тому, что, когда он говорит, его слушают со вниманием. В камере его никто не слушал. Над ним потешались. Одним из любимых развлечений сокамерников было бросать профессору в миску испражнения.
Фохт не получал посылок, не курил, словом, ничем не мог завоевать симпатии товарищей по камере.
Через год в камеру привели новичков. Положение Фохта — теперь уже «старичка» — должно было улучшиться, но именно в этот момент его отправили в карцер.
На сей раз новички были не обычными уголовниками, а бывшими высокопоставленными функционерами, осужденными за экономические преступления, то есть интеллигентными людьми. Фохт буквально вцепился в них, радуясь возможности поговорить с образованными людьми, но уполномоченному госбезопасности в тюрьме эти контакты не понравились, и професора перевели в карцер.
В карцере было очень холодно. Два дня выдавали только по 400 граммов хлеба в день, каждый третий день приносили что-то горячее. Максимальный срок пребывания в карцере не должен был превышать 21 дня. Фохт провел там втрое больше, но как физиолог он сумел сохранить себя: он разламывал хлебную пайку на равные порции и съедал их каждый час.
Кристина фон Хассель читала рассказ профессора со странным интересом. С недавних пор её преследовала пугающая мысль: а не окажется ли она сама за решеткой?
Вот ведь Вилли Кайзера, который вернулся на Запад добровольно, все-таки не простили. Кайзер уверял, что он вовсе не собирался переходить в ГДР, что его, опоив наркотиками, похитила советская разведка. А что касается его пропагандистских выступлений, то он был вынужден притворяться, чтобы сохранить себе жизнь. Тем не менее его судили и приговорили к четырем годам тюремного заключения.
Но Кристи успокаивала себя. Все это выяснение внутригерманских отношений. Западногерманская контрразведка сумела выявить только разведчиков бывшей ГДР, потому что получила доступ к материалам Министерства госбезопасности Восточной Германии. Но она-то работала на советскую разведку. О Кристине фон Хассель восточные немцы ничего не знали и, следовательно, не могли её выдать.
Петра Вагнер повесилась у себя в камере. Ночью она выдернула провод из стоявшего в камере старого радиоприемника. Один конец привязала к вентиляционной решетке, из другого скрутила петлю. Она встала на стул, просунула голову в петлю и сильным движением ног оттолкнула стул. Он упал с грохотом, но надзиратель был в другой стороне тюремного коридора и ничего не слышал. Ее труп обнаружили только утром.
Следствие пришло к выводу: это самоубийство через повешение. Но на всякий случай, чтобы исключить сомнения, была проведена тщательная экспертиза. Если кто-то из террористов умирает в тюрьме, находятся люди, которые утверждают, что заключенного убили тюремщики.
Через две недели после смерти Петры Вагнер ведомство по охране конституции получило копию заключения независимой экспертизы: Петра покончила с собой. Это заключение принесли Кристине фон Хассель, хотя последние две недели она не исполняла обязанности руководителя отдела по борьбе с экстремизмом.
Хайнц Риттген попросил её отложить все текущие дела и подготовить доклад об истории леворадикального движения в стране. Доклад предназначался для самого канцлера, поэтому Кристи работала над ним, не отрываясь.
Всей оперативной работой в отделе занимался её опытный заместитель из бывших полицейских. Только он и, конечно же, сам Хайнц Риттген знали, что Кристи едва ли вернется к своей работе.
Петра Вагнер оставила предсмертную записку. Об этом Кристи не знала. Петра много чего написала. Но самой оглушительной информацией были её слова о том, что Кристина фон Хассель состоит в любовной связи с офицером КГБ и, вероятно, сама работает на русскую разведку.
Две недели письмо Петры проверяли. За Кристи следили, её дом обыскали и нашли кое-какие сомнительные бумаги. Сами по себе они ничего не значили, но направили сыщиков по следу.
Предварительное следствие по её делу было закончено в пятницу, и судья санкционировал задержание Кристины фон Хассель, государственной служащей, обвинявшейся в шпионаже. Но её было решено арестовать в понедельник, чтобы не заставлять следователей работать в выходные дни.
Трудно сказать, предчувствовала ли Кристи, что все кончено. Но страх поселился в её доме. Только внешне ничего не изменилось. Порядок и самодисциплина превыше всего. В половине шестого подъем, гимнастика, душ. Затем просыпался ребенок. Вместе завтракали, потом ребенка следовало отвезти в спецшколу и самой отправляться на работу.
В конторе тоже все было, как прежде. Элегантный начальник каждое утро целовал ей руку и желал удачного дня. В обеденный перерыв коллеги жужжали в служебном буфете, вполголоса обсуждая последние новости из Восточной Германии, которые устаревали прежде, чем их успевали осмыслить.
Правда, никогда ещё не было столько работы. Шифровки сыпались из Берлина и Москвы, как из мешка. Но начальник запрещал ей отвлекаться на текущие телеграммы и оставаться в кабинете сверхурочно.
— Занимайтесь докладом и сыном, — мягко говорил он.
Весь день Кристи методично вгрызалась в бумаги, как врубовый комбайн в твердую породу. В четверть седьмого она вставала из-за идеально чистого стола. Запирала сейф и выходила из комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57