И вот наступал предвкушаемый момент: его открывали и бережно укладывали в него холодное тело. В этот момент душа гроба трепетала, как трепетать может разве что девичье сердце в тот миг, когда рука мужчины впервые обнажает ее тело, раздвигает ее ноги, и она понимает, что вот-вот в ее сокровенные телесные владенья вступит тот гость, для коего эти владенья и устроены так, как устроены они.
Гроб являлся бесполым существом, но разновидность его упоений, кажется, ближе к женским ощущениям от физической любви: его открывали, он принимал в себя… Мы с удовольствием называли бы его в женском роде, но нам не позволяют правила русского языка, в котором слово «гроб» относится к роду мужскому. Это и к лучшему: в дальнейшем мы увидим, что мужские радости отдачи и выплеска были ему целиком и полностью присущи, так что можно считать этот гроб гермафродитом.
Гроб любил не всех мертвецов, он предпочитал молодых девушек и военных. Вообще, к мужчинам относился прохладно, недолюбливал стариков и старух, но делал исключение для тех, что воевали, особенно если хоронили их в полной форме, при орденах и регалиях. Трудно сказать, почему он так обожал все военное, почему так млел от униформ, от золотого шитья, от ружейных выстрелов над свежей могилой. Возможно, на планете, откуда он происходил, шла вечная война – конечно, мы не знаем, был ли он и в самом деле инопланетянином, но ведь и на нашей планете постоянно идет война, так что страсти этого гроба могут считаться страстями вполне земными. Тем более, он любил землю, любил периодически уходить в ее прохладную глубину.
Но долго он там не оставался, его слишком переполняло ликование, ему хотелось дать выход своей радости, и тут по углам гроба появлялись своеобразные ручки да ножки, на манер тех, которыми обладают предметы в диснеевских (да и не только в диснеевских) мультфильмах. Этими ручками и ножками он начинал брыкаться, ворошить землю, рыться и откапывать себя – тут наступало время для той классической сцены, которую так часто приходится видеть в фильмах ужасов: ночь, кладбище, земля на могиле начинает дрожать, вспучиваться и оттуда нечто вылезает. В упомянутых фильмах вьыезает обычно обитатель гроба, мертвец, ставший, скажем, вампиром… Но тут вылезал сам гроб, мертвое же тело, хранимое им, оставалось мертвым – и что тут начиналось! Когда никто не видел его, гроб давал волю своему восторгу: он прыгал, скакал, носился по кладбищу, но кладбище казалось ему уже тесным и унылым, он убегал и старался выбраться за город, на просторы, в безлюдье и в привольную глушь – туда он добирался или перебежками, хоронясь от ночных прохожих (бегал он с поразительной скоростью), или в товарняках и на крышах поездов, прыгая туда с железнодорожных мостов.
И там уже, в лесу, в поле, при луне, становилось ему так хорошо и весело, как, может быть, никому никогда – он носился без устали среди трав, вдыхая их ароматы, танцевал под луной на полянах, он пел – да, он пел, он умел петь, причем всеми мыслимыми голосами, которые струились из его якобы древесных щелей, он играл своим мертвецом – подбрасывал, ловил, пока наконец не находил подходящее место, как правило, это бывал высокий обрыв над рекой, откуда открывался прекрасный и далекий вид.
И тут он выпускал мертвеца на волю, он открывал себя, распахивал настежь и, стоя на самом краю обрыва, встряхивался всем телом с восторженным криком: «Флай!» И мертвец выпадал, и то был момент счастливого упоительного полета, который этот живой гроб дарил своим мертвецам – он ведь любил их и сберегал от унылого тлена, он дарил им полет, и в этот момент видел их совершенно ясно, как бы в замедленной съемке: видел, как падает девушка или офицер, как парят длинные девичьи волосы, как руки ласкают воздух прощальными всплесками… и тело падает долгодолго, чтобы затем с торжеством обрушиться в серебристую речную воду – и это Коронация, ибо что может быть великолепнее той короны свежих алмазных брызг, что взметнется при таком падении?
И затем тело, все в светящихся пузырьках, плывет и кружится в потоках, словно став русалкой или ночным пловцом или лодочкой для своих орденов… И эхо несет над ландшафтом, над купавами и тропами рыбаков освобождающий крик живого гроба: «Флай! Fly once more!»
Почему мы должны доверять лишь тем ядовитым речам, что нашептывает нам печаль? Почему не уверовать детскому лепету счастья, которое иногда вкатывается в нашу душу ненароком, словно разноцветный мячик? Нас учат, что лишь мрачные речи правдивы, но я говорю вам: этот гроб был добрым, он не только был весельчаком, но и великодушнейшим созданием, и следовал не столько прихотям своего сладострастия, сколько тому своеобразному милосердию, которое сообщила ему странная его природа. Он хотел, чтобы не только души людей, освобожденные смертью, отправлялись в блаженный полет, но и тела, и, крича им вслед «Флай!», он верил, что, возможно, этот полет – не последний и что когда-нибудь все тела воскреснут и рука об руку со своими душами еще полетают над землей в ночном и свободном небе.
Пережив очередной катарсис, выплеснув чашу своих чувств вместе с очередным невинным телом (ибо все тела невинны), гроб перебежками, прячась, возвращался в город – и замирал где-нибудь на складе гробов, впадал в сладкое оцепенение – до следующего раза. А над лесами и полями эхо еще долго носило его воодушевленный крик «Флай! Fly once more!»
Почему гроб кричал по-английски? Кто знает.
Наверное, потому, что этот язык стал интернациональным, а живой гроб любил перебираться из страны в страну, избегая, правда, тех краев, где в силу традиций и обычаев не принято хоронить людей в гробах.
2004 Поезд Цюрих-Берлин
КАЗАНТИП
Через час после рассвета энергия танцующих пошла на убыль: силы оставляли людей так внезапно, что они падали на песок и засыпали прямо на пляже под лучами утреннего солнца. Постепенно все больше спящих людей устилало пляж, парочки замерли, сплетясь, некоторые беззаветные танцоры лежали, раскинувшись морскими звездами, и позы их хранили отпечаток последней фигуры танца, девочки спали, свернувшись калачиками, уложив головы на рюкзачки, некоторые в беспамятстве уткнули лица прямо в песок – здесь и так все были молоды, а сон придавал лицам окончательно детское, даже младенческое выражение. Все эти тела в пестрых одеждах образовывали собой сложный узор, нечто вроде орнамента, покрывшего собой эту часть берега. Музыка стихла, и остался лишь шелест моря и редкие крики чаек.
Но я не уснул и ходил среди них, рассматривая спящих. Потом я поднялся на опустевший помост, усыпанный конфетти и золотой пылью, где одиноко развевались оранжевые флаги, и встал там, обозревая усеянный спящими пляж. Внезапно что-то произошло со мной – могущественный flash back прокатился по моему мозгу, и в то же время присутствовало в этом состоянии нечто из ряда вон выходящее, непохожее ни на что прежде испытанное. В той вязи, которую образовывали тела, обозначились вдруг пробелы пустого истоптанного песка, и эти прорехи, эти паузы между группами тел вдруг стали как бы светиться почти режущей белизной, и внутри этой белизны словно что-то зарождалось, назревало, собиралось проступить…
И действительно, в этих пустых местах пляжа стали обозначаться некие очертания, вроде бы тоже лежащие фигуры – где-то рука в разорванном рукаве, где-то козырек, где-то спина, перетянутая портупеей… Они проступали все явственнее, материализуясь на глазах, и вдруг стало видно, что это тела павших солдат, судя по униформам, времен Великой Отечественной войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Гроб являлся бесполым существом, но разновидность его упоений, кажется, ближе к женским ощущениям от физической любви: его открывали, он принимал в себя… Мы с удовольствием называли бы его в женском роде, но нам не позволяют правила русского языка, в котором слово «гроб» относится к роду мужскому. Это и к лучшему: в дальнейшем мы увидим, что мужские радости отдачи и выплеска были ему целиком и полностью присущи, так что можно считать этот гроб гермафродитом.
Гроб любил не всех мертвецов, он предпочитал молодых девушек и военных. Вообще, к мужчинам относился прохладно, недолюбливал стариков и старух, но делал исключение для тех, что воевали, особенно если хоронили их в полной форме, при орденах и регалиях. Трудно сказать, почему он так обожал все военное, почему так млел от униформ, от золотого шитья, от ружейных выстрелов над свежей могилой. Возможно, на планете, откуда он происходил, шла вечная война – конечно, мы не знаем, был ли он и в самом деле инопланетянином, но ведь и на нашей планете постоянно идет война, так что страсти этого гроба могут считаться страстями вполне земными. Тем более, он любил землю, любил периодически уходить в ее прохладную глубину.
Но долго он там не оставался, его слишком переполняло ликование, ему хотелось дать выход своей радости, и тут по углам гроба появлялись своеобразные ручки да ножки, на манер тех, которыми обладают предметы в диснеевских (да и не только в диснеевских) мультфильмах. Этими ручками и ножками он начинал брыкаться, ворошить землю, рыться и откапывать себя – тут наступало время для той классической сцены, которую так часто приходится видеть в фильмах ужасов: ночь, кладбище, земля на могиле начинает дрожать, вспучиваться и оттуда нечто вылезает. В упомянутых фильмах вьыезает обычно обитатель гроба, мертвец, ставший, скажем, вампиром… Но тут вылезал сам гроб, мертвое же тело, хранимое им, оставалось мертвым – и что тут начиналось! Когда никто не видел его, гроб давал волю своему восторгу: он прыгал, скакал, носился по кладбищу, но кладбище казалось ему уже тесным и унылым, он убегал и старался выбраться за город, на просторы, в безлюдье и в привольную глушь – туда он добирался или перебежками, хоронясь от ночных прохожих (бегал он с поразительной скоростью), или в товарняках и на крышах поездов, прыгая туда с железнодорожных мостов.
И там уже, в лесу, в поле, при луне, становилось ему так хорошо и весело, как, может быть, никому никогда – он носился без устали среди трав, вдыхая их ароматы, танцевал под луной на полянах, он пел – да, он пел, он умел петь, причем всеми мыслимыми голосами, которые струились из его якобы древесных щелей, он играл своим мертвецом – подбрасывал, ловил, пока наконец не находил подходящее место, как правило, это бывал высокий обрыв над рекой, откуда открывался прекрасный и далекий вид.
И тут он выпускал мертвеца на волю, он открывал себя, распахивал настежь и, стоя на самом краю обрыва, встряхивался всем телом с восторженным криком: «Флай!» И мертвец выпадал, и то был момент счастливого упоительного полета, который этот живой гроб дарил своим мертвецам – он ведь любил их и сберегал от унылого тлена, он дарил им полет, и в этот момент видел их совершенно ясно, как бы в замедленной съемке: видел, как падает девушка или офицер, как парят длинные девичьи волосы, как руки ласкают воздух прощальными всплесками… и тело падает долгодолго, чтобы затем с торжеством обрушиться в серебристую речную воду – и это Коронация, ибо что может быть великолепнее той короны свежих алмазных брызг, что взметнется при таком падении?
И затем тело, все в светящихся пузырьках, плывет и кружится в потоках, словно став русалкой или ночным пловцом или лодочкой для своих орденов… И эхо несет над ландшафтом, над купавами и тропами рыбаков освобождающий крик живого гроба: «Флай! Fly once more!»
Почему мы должны доверять лишь тем ядовитым речам, что нашептывает нам печаль? Почему не уверовать детскому лепету счастья, которое иногда вкатывается в нашу душу ненароком, словно разноцветный мячик? Нас учат, что лишь мрачные речи правдивы, но я говорю вам: этот гроб был добрым, он не только был весельчаком, но и великодушнейшим созданием, и следовал не столько прихотям своего сладострастия, сколько тому своеобразному милосердию, которое сообщила ему странная его природа. Он хотел, чтобы не только души людей, освобожденные смертью, отправлялись в блаженный полет, но и тела, и, крича им вслед «Флай!», он верил, что, возможно, этот полет – не последний и что когда-нибудь все тела воскреснут и рука об руку со своими душами еще полетают над землей в ночном и свободном небе.
Пережив очередной катарсис, выплеснув чашу своих чувств вместе с очередным невинным телом (ибо все тела невинны), гроб перебежками, прячась, возвращался в город – и замирал где-нибудь на складе гробов, впадал в сладкое оцепенение – до следующего раза. А над лесами и полями эхо еще долго носило его воодушевленный крик «Флай! Fly once more!»
Почему гроб кричал по-английски? Кто знает.
Наверное, потому, что этот язык стал интернациональным, а живой гроб любил перебираться из страны в страну, избегая, правда, тех краев, где в силу традиций и обычаев не принято хоронить людей в гробах.
2004 Поезд Цюрих-Берлин
КАЗАНТИП
Через час после рассвета энергия танцующих пошла на убыль: силы оставляли людей так внезапно, что они падали на песок и засыпали прямо на пляже под лучами утреннего солнца. Постепенно все больше спящих людей устилало пляж, парочки замерли, сплетясь, некоторые беззаветные танцоры лежали, раскинувшись морскими звездами, и позы их хранили отпечаток последней фигуры танца, девочки спали, свернувшись калачиками, уложив головы на рюкзачки, некоторые в беспамятстве уткнули лица прямо в песок – здесь и так все были молоды, а сон придавал лицам окончательно детское, даже младенческое выражение. Все эти тела в пестрых одеждах образовывали собой сложный узор, нечто вроде орнамента, покрывшего собой эту часть берега. Музыка стихла, и остался лишь шелест моря и редкие крики чаек.
Но я не уснул и ходил среди них, рассматривая спящих. Потом я поднялся на опустевший помост, усыпанный конфетти и золотой пылью, где одиноко развевались оранжевые флаги, и встал там, обозревая усеянный спящими пляж. Внезапно что-то произошло со мной – могущественный flash back прокатился по моему мозгу, и в то же время присутствовало в этом состоянии нечто из ряда вон выходящее, непохожее ни на что прежде испытанное. В той вязи, которую образовывали тела, обозначились вдруг пробелы пустого истоптанного песка, и эти прорехи, эти паузы между группами тел вдруг стали как бы светиться почти режущей белизной, и внутри этой белизны словно что-то зарождалось, назревало, собиралось проступить…
И действительно, в этих пустых местах пляжа стали обозначаться некие очертания, вроде бы тоже лежащие фигуры – где-то рука в разорванном рукаве, где-то козырек, где-то спина, перетянутая портупеей… Они проступали все явственнее, материализуясь на глазах, и вдруг стало видно, что это тела павших солдат, судя по униформам, времен Великой Отечественной войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49