Снова пронесся офицерский крик, и перед эскадроном появился генерал на гнедой лошади в сопровождении адъютантов. Лошадь под генералом играла, нервно раздувая ноздри. Самому генералу не было и двадцати лет, его смуглое лицо ка залось исполнено воодушевления, волосами играл ветер. Правое плечо повязано красным шарфом – он был легко ранен во время предыдущей стычки с неприятелем. – Братцы, гусары! – крикнул он, – Положим животы наши за Отечество! Покажем ему, что и как! – он выбросил руку с саблей в сторону неприятеля.
– Сам поведу! Благослови Бог! За Россию!
– За Расею! – отозвался нестройный гул голосов, сопровождающийся лязгом сбруй. – С Богом!
Знаменосец развернул знамя, трубач протрубил атаку, и первый луч рассвета рассек синий туман вместе со звуком трубы. И на этот звук, далекий и ясный, ответил такой же трубный клич со стороны неприятеля.
– Гусары, к бою! – раздался крик генерала. – За мной! Вперед!
И эскадрон хлынул вперед, вслед за генералом и знаменосцем, постепенно наращивая скорость и гром скачки. Как странный механизм, тяжелый и звенящий, состоящий из людей, коней и железа, эскадрон двигался вперед, разгоняясь: земля дрожала и сотрясалась под копытами, облака пыли вздымались, окутывая всадников…
Издалека, оттуда, куда они скакали, донеслась ответная дрожь земли, горизонт окутался светлыми волокнами пыли, и сквозь эту пыль стали видны скачущие навстречу всадники. Там тоже плескалось знамя над головами, и по команде обе надвигающиеся друг на друга волны ощетинились светлыми на солнце клинками.
Если бы кто взглянул на все это с темных синих облаков, что неподвижно висели на уже ярком утреннем небе, то содрогнулся бы от предвкушения того неминуемо близящегося мига, когда две эти силы сойдутся, ударятся друг о друга со страшным лязгом и грохотом, смешаются – и все потонет в дыме, криках, пыли, огне и стонах сражения…
Но расстояние, разделяющее наступающие армии, было больше, чем казалось, – как-то странно выгибался ландшафт, странно гнулась лощина, которой предстояло стать полем битвы.
Пыль и воздух, смешиваясь, трепетали и надувались живой переливающейся линзой, увеличивая далекие цепи всадников.
И чем быстрее и грознее скакали гусары, чем ближе они были к неприятелю, тем сильнее загадочное оцепенение проступало в их душах. Это оцепенение проступало сквозь экстаз атаки, сквозь упоение бешеной скачки, сквозь решимость погибнуть за Отчизну, сквозь беззаветную решимость рубить и быть зарубленными… Да, сквозь это святое и извечное бесстрашие проступало изумление – смертельный враг отваги.
И вот уже рты, распахнутые для воинственного совокупного вопля, онемели, оставшись широко открытыми, глаза под сведенными яростью бровями округлились и остекленели, не в силах поверить тому зрелищу, что неминуемо надвигалось, становясь с каждым мгновением все очевиднее… все отчетливее.
В клубах пыли несущейся на них армии они все явственнее видели всадников в таких же точно черных с красным мундирах, в которые были облачены они сами, такое же точно желто-белое знамя с двуглавым орлом плескалось над головой знаменосца, скачущего рядом с неприятельским генералом…
Знаменосец черных гусар, старый солдат с красным лицом, исполосованном шрамами, с белыми длинными бакенбардами, словно повторяющими своей формой размах орлиных крыльев на его флаге, с кустистыми сросшимися бровями над оловянно-светлыми вытаращенными глазами он первый увидел свое собственное лицо в ряду скачущих навстречу солдат. Он не мог не узнать себя – эти бакенбарды, светлые, прозрачные волосяные крылья его лица, он пестовал их истово, он знал эти бледные волосья наизусть, каждый их завиток отпечатался в его сердце – да, он не мог не признать эти крылья на красном лице, не мог не признать неповторимый узор шрамов, которыми расписались когда то на его лице вражеские сабли, не смог не взглянуть в хрустальные от изумления глаза, на которые падала метущаяся тень от желто-белого шелка знамени… И в этих глазах он узрел ответную оторопь, ответное узнавание…
Вторым узнал свой облик молодой генерал – навстречу ему скакал бледно-смуглый юноша, почти мальчик, худой, изможденно-яростный, без треуголки, с растрепанными черными волосами на голове, в черном мундире с белыми отворотами, раненый в правое плечо, перевязанное красным шарфом. И сквозь пыльное марево он явственно различил у него на груди букетик сухих белых цветов – тех самых, что подарила во время последнего свидания… княжна Варенька…
И другие гусары стали узнавать свои лица в наступающем шквале. Возникло смятенье, воздетые клинки дрогнули, кто-то натянул поводья… Смятенье это объяло равномерно обе стороны, и когда войска сошлись, царствовало оно и в тех, и в других. Но были ли другие другими?
Ряды их смешались, две волны наконец-то схлестнулись, но как-то отяжелев и оцепенев в последний момент: солдаты не рубились, лошади изумленно ржали, тыкаясь в шеи и морды своих двойников, люди ошалело прикасались к своим живым копиям, словно желая убедиться, что это не морок и не зеркальная ткань, растянутая в пространстве.
Но это был не морок, все было удруча юще материальным – и запах конского пота, и пыльные рукава мундиров, и потемневшие перчатки, и усы… Кто-то из особо страстных вояк попытался рубануть сгоряча своего двойника, но вышло это настолько слабо и неуверенно, что оставило лишь царапины, и потрясенные зрелищем крови на теле, как две капли воды сходным с собственным, гусары уже оцепенело перевязывали раны своим двойникам. Кто-то переговаривался, спрашивая по-русски: свои ли, не обман ли – и отвечали по-русски: «Свои!», но выговаривали это одеревеневшими от шока губами. Кое-где вспыхивали слова «братцы», «родные», но тут же эти слова, неуверенные в своей уместности, гасли, словно угли в огуречном рассоле. Кто-то обнял двойника и, тяжело поникнув буйной головой, они ехали шагом, седло к седлу… Многие плакали, сидя на земле, глотая медленные соленые слезы – плакали о погибшей войне, об утраченной гибели… Другие, вспомнив гусарскую удаль, танцевали со своими двойниками комаринского и барыню, кто-то, дурачась, затеял кадриль и прошелся в менуэте – ну это, конечно, офицеры, известные озорники. Кажется, уже послали в лагерь за шампанским, за водкой… Замаячили пунш, карты. Один особо лихой, безмозглый и похабно расторможенный балагур-капитан, по прозвищу Дамский Ужас, уже громогласно предлагал своему двойнику помериться мужским достоинством, и ставил целковый, что у него хоть на дюйм, а длиннее…
И только молодой генерал неподвижно сидел в седле, с ненавистью глядя в юное лицо своего двойника. Нервные гнедые под ними словно окаменели, и в ответ генерал ловил столь же ненавидящий взгляд смуглого изможденного мальчика в черном мундире. Их раны на правом плече одновременно почему-то открылись и начали кровото чить, их смуглые лица становились все бледнее, слабость слегка покачивала их в седлах, и струйки крови, словно шнурки, скатились у каждого на белые сухие цветы, приколотые на груди…
Оба с горечью думали о том, что поединок невозможен, что война проиграна, и что никогда больше никто уже не сможет ничего понять.
22 сентября 2005
НЕУДАЧНАЯ ИСПОВЕДЬ
Был один майор, служил в СС, прославился своей жестокостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49