Правда, на место Сената они предлагали создать Технический Национальный Совет труда, индустрии, торговли и т.д., но и это предложение не казалось особым новшеством: представительство интересов фигурировало, как мы знаем, и в программе пополяров. Специфически характерен для фашизма был только мажорный националистический тон, всегда ему присущий. В области экономических взаимоотношений выдвигался принцип: «сотрудничество в производстве, борьба классов в распределении». В сфере внешней политики программа требовала непременной ревизии трактатов и осуществления национальных чаяний Италии. Что касается наличной государственной власти, то она объявлялась подлежащей смещению: «режим созрел для смены, – заявил Муссолини уже на первом собрании фронтовиков, – и это мы имеем право быть его наследниками, – мы, вызвавшие страну к войне и приведшие ее к победе».
Возможно, что в 1919 Муссолини и не мог выступить иначе, как в более или менее банальной демократической тоге: «история – объяснял он сам свое поведение, – вступает в период политики масс, гипертрофии демократии; мы не можем идти наперекор этому движению». Но побить радикализмом большевиков, хотя бы и итальянских, не представлялось возможным. И Муссолини предпочитает до времени оставлять в тени вопросы внутренней политики, чтобы зато крепче налечь на мотивы патриотизма, на пафос «национального величия Италии». Здесь и только здесь, на этой возвышеннейшей позиции поля битвы людских сердец, стремился он отнять массы у социалистов. Радикализму социальному он страстно противополагал радикализм национальный, но, в отличие от националистов, на ярко прогрессивной, ультра-демократической подкладке. Он выбирал линию наименьшего сопротивления, ни на минуту не упуская из виду своей основной цели. Антидемократическая заостренность фашизма создается позже, в период его прямой, безоглядной, не на жизнь, а на смерть, борьбы с красной революцией.
Осенью 1919 Муссолини солидаризируется с Д'Аннуцио. «Фиуме, – пишет он, не жалея громких слов, – есть восстание великой пролетарки (т.е. Италии) против нового священного союза мировой плутократии. Пролетарий! Социалисты продают себя Нитти и большим банкам!». Одновременно «Пополо» выбрасывает лозунг в духе старого Гарибальди: «Фиуме или смерть». Ардити во имя Италии братаются с фашистами. Но через год, после раппальского соглашения с Югославией, когда фашизм стал уже приближаться к политической авансцене, Муссолини покидает своего беснующегося попутчика и призывает когорты свои к лояльности. «Фашизм – заявляет он – не может быть непримиримым в вопросах внешней политики. Соглашение о Фиуме и восточной границе приемлемо». Старый лозунг забыт в новой обстановке: ни Фиуме, ни смерти. Д'Аннуцио долго не мог простить фашистам этого «предательства»: поэтический максимализм презирает реальные расчеты…
В области внутренней политики Муссолини держится пассивно до конца 1920 года. Мир как будто кренился влево и был насущен русским духом, революция заливала Италию. Фашизм не имел успеха, и его вождь, для успеха созданный, временами переживал припадки уныния, даже отчаяния… «Долой государство во всех его воплощениях! – писал он в один из таких припадков, весною 20 года. – Государство вчерашнего дня, сегодняшнего, завтрашнего. Государство буржуазное, государство социалистическое. Нам, верным умирающему индивидуализму, остается для печального настоящего и темного будущего лишь абсурдная, быть может, но зато утешительная религия Анархии».
Трудно себе представить нечто более чуждое и противоположное фашистской идеологии, нежели эти строки! Трудно даже поверить, что они принадлежат перу того Муссолини, который, придя к власти, не устает повторять боевой клич этатизма: «все для государства, ничего против государства, ничего вне государства!»…
В месяцы захвата фабрик фашизм нейтрален: он не решается вступиться за буржуазию. «Пополо» приветствует рабочий контроль, утверждая, что он – продолжение «революции, начавшейся в 1915». Красные штурмуют муниципалитеты; – фашизм опять безмолвствует. Бурлит взбудораженная деревня, – фашизм выжидает.
Что делал Муссолини? – Он ничего не делал, ни к чему не призывал. «Я даже готов спросить себя – пишет Камбо, – уж не взирал ли сочувственно на коммунистический задор его революционный и подвижный ум, полный воли к действию и жажды власти, и уж не казалось ли ему, что голова его могла весьма подойти этому движению, столь страдавшему от отсутствия головы?»… Не будем углублять рискованного предположения почтенного испанского автора. Но во всяком случае остается бесспорной политическая пассивность фашизма в период подъема итальянской революции.
И только тогда, когда, после сентябрьского соглашения Джиолитти, в стране начинается антисоциалистическая реакция, – фашизм быстро усиливается, расширяет круг приверженцев, обретает благоприятную среду, становится активным центром борьбы с красным движением. Убийство левыми революционными элементами популярного адвоката Джиордани в Болоньи 21 ноября 1920, всемерно использованное в агитационных целях, явилось ярким внешним толчком повсеместного оживления фашизма. «Кровь Джиордани – патетически восклицает Горголини – была божественным ферментом спасения Италии. Это убийство было каплей, переполнившей чашу. Оно обозначало собою начало великой эры фашизма». Повсюду, как грибы после дождя, вырастают отряды черных рубашек. Фашизм из маленького явления становится общеитальянским, национальным: «он растет, как снежный ком» – торжествующе пишет 25 ноября в своей газете Муссолини. О нем все говорят, он расправляет крылья. Груша созревает…
9. Муссолини.
Фашизм исторически неразрывен с Муссолини. Будучи в достаточной мере сложной социально-политической силой, он, разумеется, не есть произвольное «изобретение» одного лица. Но редко где историческая сила находила столь яркое и полное персональное выражение, как в данном случае. Вот почему изучать фашизм нельзя, не встречаясь на каждом шагу с личностью и словами его бессменного, его единого и единственного вождя.
«Бессмысленно говорить о фашизме, не говоря о Муссолини – пишет один из внимательных исследователей вопроса. – Быть может, фашизм никогда бы не родился, никогда не достиг бы масштабов, давших ему победу, если бы не было Муссолини. Они относятся друг к другу, как художник и творение его рук».
Правда, последняя фраза грешит известной неточностью. «Художник» обычно предполагается «свободным» в замысле, в трактовке темы и воплощении идеи. Но какая же «свобода» была дана творцу фашизма? Разве его не донимали своими условиями могущественные интересы, с которыми он связывал свои планы? И разве эти интересы не превращались в первостепенные факторы политической жизни? Разве ему не приходилось поэтому приспосабливаться, лукавить, наконец, эволюционировать? Он творил фашизм, – однако, бывало, что и фашизм давил на него, толкал в определенном направлении. Но при всем том верно, что всегда они были вместе, никогда не разлучались, верно, что путь фашизма есть путь Муссолини. «Муссолини был – судьбой» – говорит о нем Клара Цеткин.
Фашистское движение, опирающееся на пестрые силы, вбирающее в себя разнообразные тенденции, вдохновляющееся больше чувством, нежели четкой идеей, вряд ли могло победить, не будь у него способного вождя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Возможно, что в 1919 Муссолини и не мог выступить иначе, как в более или менее банальной демократической тоге: «история – объяснял он сам свое поведение, – вступает в период политики масс, гипертрофии демократии; мы не можем идти наперекор этому движению». Но побить радикализмом большевиков, хотя бы и итальянских, не представлялось возможным. И Муссолини предпочитает до времени оставлять в тени вопросы внутренней политики, чтобы зато крепче налечь на мотивы патриотизма, на пафос «национального величия Италии». Здесь и только здесь, на этой возвышеннейшей позиции поля битвы людских сердец, стремился он отнять массы у социалистов. Радикализму социальному он страстно противополагал радикализм национальный, но, в отличие от националистов, на ярко прогрессивной, ультра-демократической подкладке. Он выбирал линию наименьшего сопротивления, ни на минуту не упуская из виду своей основной цели. Антидемократическая заостренность фашизма создается позже, в период его прямой, безоглядной, не на жизнь, а на смерть, борьбы с красной революцией.
Осенью 1919 Муссолини солидаризируется с Д'Аннуцио. «Фиуме, – пишет он, не жалея громких слов, – есть восстание великой пролетарки (т.е. Италии) против нового священного союза мировой плутократии. Пролетарий! Социалисты продают себя Нитти и большим банкам!». Одновременно «Пополо» выбрасывает лозунг в духе старого Гарибальди: «Фиуме или смерть». Ардити во имя Италии братаются с фашистами. Но через год, после раппальского соглашения с Югославией, когда фашизм стал уже приближаться к политической авансцене, Муссолини покидает своего беснующегося попутчика и призывает когорты свои к лояльности. «Фашизм – заявляет он – не может быть непримиримым в вопросах внешней политики. Соглашение о Фиуме и восточной границе приемлемо». Старый лозунг забыт в новой обстановке: ни Фиуме, ни смерти. Д'Аннуцио долго не мог простить фашистам этого «предательства»: поэтический максимализм презирает реальные расчеты…
В области внутренней политики Муссолини держится пассивно до конца 1920 года. Мир как будто кренился влево и был насущен русским духом, революция заливала Италию. Фашизм не имел успеха, и его вождь, для успеха созданный, временами переживал припадки уныния, даже отчаяния… «Долой государство во всех его воплощениях! – писал он в один из таких припадков, весною 20 года. – Государство вчерашнего дня, сегодняшнего, завтрашнего. Государство буржуазное, государство социалистическое. Нам, верным умирающему индивидуализму, остается для печального настоящего и темного будущего лишь абсурдная, быть может, но зато утешительная религия Анархии».
Трудно себе представить нечто более чуждое и противоположное фашистской идеологии, нежели эти строки! Трудно даже поверить, что они принадлежат перу того Муссолини, который, придя к власти, не устает повторять боевой клич этатизма: «все для государства, ничего против государства, ничего вне государства!»…
В месяцы захвата фабрик фашизм нейтрален: он не решается вступиться за буржуазию. «Пополо» приветствует рабочий контроль, утверждая, что он – продолжение «революции, начавшейся в 1915». Красные штурмуют муниципалитеты; – фашизм опять безмолвствует. Бурлит взбудораженная деревня, – фашизм выжидает.
Что делал Муссолини? – Он ничего не делал, ни к чему не призывал. «Я даже готов спросить себя – пишет Камбо, – уж не взирал ли сочувственно на коммунистический задор его революционный и подвижный ум, полный воли к действию и жажды власти, и уж не казалось ли ему, что голова его могла весьма подойти этому движению, столь страдавшему от отсутствия головы?»… Не будем углублять рискованного предположения почтенного испанского автора. Но во всяком случае остается бесспорной политическая пассивность фашизма в период подъема итальянской революции.
И только тогда, когда, после сентябрьского соглашения Джиолитти, в стране начинается антисоциалистическая реакция, – фашизм быстро усиливается, расширяет круг приверженцев, обретает благоприятную среду, становится активным центром борьбы с красным движением. Убийство левыми революционными элементами популярного адвоката Джиордани в Болоньи 21 ноября 1920, всемерно использованное в агитационных целях, явилось ярким внешним толчком повсеместного оживления фашизма. «Кровь Джиордани – патетически восклицает Горголини – была божественным ферментом спасения Италии. Это убийство было каплей, переполнившей чашу. Оно обозначало собою начало великой эры фашизма». Повсюду, как грибы после дождя, вырастают отряды черных рубашек. Фашизм из маленького явления становится общеитальянским, национальным: «он растет, как снежный ком» – торжествующе пишет 25 ноября в своей газете Муссолини. О нем все говорят, он расправляет крылья. Груша созревает…
9. Муссолини.
Фашизм исторически неразрывен с Муссолини. Будучи в достаточной мере сложной социально-политической силой, он, разумеется, не есть произвольное «изобретение» одного лица. Но редко где историческая сила находила столь яркое и полное персональное выражение, как в данном случае. Вот почему изучать фашизм нельзя, не встречаясь на каждом шагу с личностью и словами его бессменного, его единого и единственного вождя.
«Бессмысленно говорить о фашизме, не говоря о Муссолини – пишет один из внимательных исследователей вопроса. – Быть может, фашизм никогда бы не родился, никогда не достиг бы масштабов, давших ему победу, если бы не было Муссолини. Они относятся друг к другу, как художник и творение его рук».
Правда, последняя фраза грешит известной неточностью. «Художник» обычно предполагается «свободным» в замысле, в трактовке темы и воплощении идеи. Но какая же «свобода» была дана творцу фашизма? Разве его не донимали своими условиями могущественные интересы, с которыми он связывал свои планы? И разве эти интересы не превращались в первостепенные факторы политической жизни? Разве ему не приходилось поэтому приспосабливаться, лукавить, наконец, эволюционировать? Он творил фашизм, – однако, бывало, что и фашизм давил на него, толкал в определенном направлении. Но при всем том верно, что всегда они были вместе, никогда не разлучались, верно, что путь фашизма есть путь Муссолини. «Муссолини был – судьбой» – говорит о нем Клара Цеткин.
Фашистское движение, опирающееся на пестрые силы, вбирающее в себя разнообразные тенденции, вдохновляющееся больше чувством, нежели четкой идеей, вряд ли могло победить, не будь у него способного вождя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52