она сказала, что им приготовлен подарок, но прежде фермеры получат знак. А затем голос упрекнул их в неумении отличить сон от яви и в неверии в возможность перемен. Женщина сказала, что глупо умирать, если не можешь изменить мир — это сродни пустому существованию. Фермеры, их жены и семьи поняли, что подарок они не получат — по крайней мере в этом году. И непонятно, что теперь делать. Посевная прошла, запасы еды уничтожены. Они знали, что наступит зима, и понятия не имели, как ее протянуть.
Клаус слушал напряженно, почти зло. Я продолжила:
— И вот они стоят на дороге, грязной пыльной дороге. Стоят и молят о знаке свыше. Им только хочется знать, что их не покинули.
— И что было дальше?
— С неба свесилась длинная веревка, будто откуда-то из космоса. На ее конце болталась человеческая кость. А потом фермеры заметили еще одну веревку, спускающуюся к земле, и к ней был привязан череп. И еще веревки, и еще — сотни костей, которые клацали, точно «музыка ветра». Фермеры поняли, что получили свое послание: их оставили, и теперь они в забвении, в глуши. Теперь они даже не люди, а пугала, манекены, лишенные души. Единственное их спасение в том, чтобы снова поверить в Сущность, которая их покинула.
— Ну и?
— На этом видения у Джереми прекратились. Его главная история так и осталась незаконченной.
— Значит, мой сын был мистиком.
— Можно сказать и так.
Зазвучал Штраус, будто музыка возродилась из глубины веков.
Мой спутник взглянул на меня и сказал:
— Я как и наш сын. Я тоже могу видеть. Мы остановились с ним в одном и том же пункте. Наткнулись на одну ту же стену.
Я расплакалась.
— Простите, Лиз.
— Почему в жизни никогда не бывает так, как хочется? — Я устала. Мне хотелось домой, но дома для меня больше не существовало. Я с таким же успехом могла бы решить поселиться на Марсе. Моя квартира казалась теперь просто конурой, клеткой.
Подошел официант и предложил десерт. Мы отказались. Клаус сидел, уставившись в блестящую поверхность стола, на которой отражались маленькие белые огоньки. И тут я решилась:
— Клаус…
Он ответил, не поднимая глаз:
— Да.
Я положила руку прямо перед ним и сказала:
— Клаус, ты ведь тоже одинок, правда?
И опять:
— Да.
Он взял мою руку в ладони и поцеловал ее. Взглянул в мои глаза, и тут мы влюбились друг в друга. Он знал, и я знала. Это ничего не меняло и все же меняло очень многое. «Так вот, значит, о чем все говорили… Вот она, любовь».
Мир — непонятное место. Я сейчас пролетаю над ним в «Боинге-777», рядом сидит Клаус. Дневник мой близится к концу — по крайней мере пришел конец той Лиз Данн, которой было слишком одиноко жить и слишком страшно умереть.
Мы летим в Ванкувер, на неделю поселимся в отеле, освободим квартиру и уступим ее первому же покупателю.
Я долго думала, что оставить себе из вещей — ничего не пришло на ум. Может, один из пыльных пузырьков с лекарствами Джереми да кое-какие фотографии на память. И его записи.
Что интересно, Клаус никогда раньше не летал на самолете — вы только представьте! Мне выпало наблюдать, как человек впервые смотрит на мир сверху. Редкий деликатес.
Последние три месяца дались нелегко. Клаус вытребовал-таки у немецкого правительства документ, где детально расписано, какому типу радиационного излучения я подверглась. Боюсь, новости не радуют, зато мне очень польстил праведный гнев Клауса. Я сказала:
— Знаешь, будь как будет. Я не сержусь — и ты не злись.
Он еще не отошел от потрясения, а я уже совсем успокоилась. У меня головные боли, и временами тошнит, а кроме того, я беременна — не ожидали?! Так что в моем организме идет борьба не на жизнь, а на смерть. А ведь так было всегда и будет всегда. Такова природа живых существ.
Клаус сидит у окна. Капитан сказал, что мы пролетаем Оркнейские острова — какое забавное название, Оркни — похоже на фамилию неспокойных соседей, которые разводят ротвейлеров. Клаус, будто ребенок, тычет пальцем в окно — в некотором удалении от нас увидел в небе еще одно воздушное судно. «В воздухе летят сразу два самолета!» Подумать только, этому взрослому человеку, который много повидал на своем веку, нужно было всего-то пойти и купить билет, чтобы взглянуть на мир.
Несколько дней назад, в тот день, когда подтвердилась беременность, так раскалывалась голова, что мной можно было комнату обогревать. Я кричала, молила дать какое-нибудь лекарство, лишь бы отпустило, и Клаус вытащил заначку из своего стоматологического набора — препарат, который, как он заверил, не повредит ребенку. Боль как рукой сняло, однако со мной произошло кое-что интересное. Я вдруг оказалась в прериях, где позабытые богом фермеры смотрели на гигантскую «музыку ветра» из костей. Те бряцали и клацали в легком, словно дыхание младенца, бризе.
А потом я оказалась над фермерами и над прериями; я смотрела на землепашцев, на их жен и детей и поняла, что голос, который говорил с ними, принадлежит мне.
Я сказала:
— Люди, вы в забвении. Перед вами стоит выбор, и решение придется принять в холодную, полную тягот зиму.
Они спросили:
— Какой выбор?
И я ответила:
— Вам надо решить, чего вы хотите: чтобы Бог был с вами в повседневной жизни или чтобы он оказался вдалеке от вас и не возвращался, пока вы не создадите столь совершенный мир, в который он бы мог войти.
— Это наш выбор?
И я ответила:
— Да.
Я щелкнула пальцами: веревки с костями попадали с неба, конусами свернувшись на дороге и в прошлогоднем жнивье. Когда я пришла в себя, в голове было свежо, как в комнате с открытыми окнами, где гуляет холодный свежий ветер.
Пилот сообщил, что мы пролетаем над Рейкьявиком. Мне кажется, здесь действительно пора поставить точку, ведь нет ничего плохого в окончании? В некотором роде даже приятно оставаться в неведении относительно того, что с нами происходит до рождения или после смерти. Или что случится в нервное, непредсказуемое время между мигом, который обозначает нашу готовность к переменам в жизни, и моментом, когда эти перемены происходят.
Клаус только что потянул меня за рукав и показал на звезды над Исландией, видные на небе среди бела дня. Неужели нет предела чудесам? Я смотрю на сверкающие искорки, срываю их с неба и бросаю вам, как бриллианты, как семена.
Вы — все, и все — в вас.
До свидания.
Ваша подруга Лиз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Клаус слушал напряженно, почти зло. Я продолжила:
— И вот они стоят на дороге, грязной пыльной дороге. Стоят и молят о знаке свыше. Им только хочется знать, что их не покинули.
— И что было дальше?
— С неба свесилась длинная веревка, будто откуда-то из космоса. На ее конце болталась человеческая кость. А потом фермеры заметили еще одну веревку, спускающуюся к земле, и к ней был привязан череп. И еще веревки, и еще — сотни костей, которые клацали, точно «музыка ветра». Фермеры поняли, что получили свое послание: их оставили, и теперь они в забвении, в глуши. Теперь они даже не люди, а пугала, манекены, лишенные души. Единственное их спасение в том, чтобы снова поверить в Сущность, которая их покинула.
— Ну и?
— На этом видения у Джереми прекратились. Его главная история так и осталась незаконченной.
— Значит, мой сын был мистиком.
— Можно сказать и так.
Зазвучал Штраус, будто музыка возродилась из глубины веков.
Мой спутник взглянул на меня и сказал:
— Я как и наш сын. Я тоже могу видеть. Мы остановились с ним в одном и том же пункте. Наткнулись на одну ту же стену.
Я расплакалась.
— Простите, Лиз.
— Почему в жизни никогда не бывает так, как хочется? — Я устала. Мне хотелось домой, но дома для меня больше не существовало. Я с таким же успехом могла бы решить поселиться на Марсе. Моя квартира казалась теперь просто конурой, клеткой.
Подошел официант и предложил десерт. Мы отказались. Клаус сидел, уставившись в блестящую поверхность стола, на которой отражались маленькие белые огоньки. И тут я решилась:
— Клаус…
Он ответил, не поднимая глаз:
— Да.
Я положила руку прямо перед ним и сказала:
— Клаус, ты ведь тоже одинок, правда?
И опять:
— Да.
Он взял мою руку в ладони и поцеловал ее. Взглянул в мои глаза, и тут мы влюбились друг в друга. Он знал, и я знала. Это ничего не меняло и все же меняло очень многое. «Так вот, значит, о чем все говорили… Вот она, любовь».
Мир — непонятное место. Я сейчас пролетаю над ним в «Боинге-777», рядом сидит Клаус. Дневник мой близится к концу — по крайней мере пришел конец той Лиз Данн, которой было слишком одиноко жить и слишком страшно умереть.
Мы летим в Ванкувер, на неделю поселимся в отеле, освободим квартиру и уступим ее первому же покупателю.
Я долго думала, что оставить себе из вещей — ничего не пришло на ум. Может, один из пыльных пузырьков с лекарствами Джереми да кое-какие фотографии на память. И его записи.
Что интересно, Клаус никогда раньше не летал на самолете — вы только представьте! Мне выпало наблюдать, как человек впервые смотрит на мир сверху. Редкий деликатес.
Последние три месяца дались нелегко. Клаус вытребовал-таки у немецкого правительства документ, где детально расписано, какому типу радиационного излучения я подверглась. Боюсь, новости не радуют, зато мне очень польстил праведный гнев Клауса. Я сказала:
— Знаешь, будь как будет. Я не сержусь — и ты не злись.
Он еще не отошел от потрясения, а я уже совсем успокоилась. У меня головные боли, и временами тошнит, а кроме того, я беременна — не ожидали?! Так что в моем организме идет борьба не на жизнь, а на смерть. А ведь так было всегда и будет всегда. Такова природа живых существ.
Клаус сидит у окна. Капитан сказал, что мы пролетаем Оркнейские острова — какое забавное название, Оркни — похоже на фамилию неспокойных соседей, которые разводят ротвейлеров. Клаус, будто ребенок, тычет пальцем в окно — в некотором удалении от нас увидел в небе еще одно воздушное судно. «В воздухе летят сразу два самолета!» Подумать только, этому взрослому человеку, который много повидал на своем веку, нужно было всего-то пойти и купить билет, чтобы взглянуть на мир.
Несколько дней назад, в тот день, когда подтвердилась беременность, так раскалывалась голова, что мной можно было комнату обогревать. Я кричала, молила дать какое-нибудь лекарство, лишь бы отпустило, и Клаус вытащил заначку из своего стоматологического набора — препарат, который, как он заверил, не повредит ребенку. Боль как рукой сняло, однако со мной произошло кое-что интересное. Я вдруг оказалась в прериях, где позабытые богом фермеры смотрели на гигантскую «музыку ветра» из костей. Те бряцали и клацали в легком, словно дыхание младенца, бризе.
А потом я оказалась над фермерами и над прериями; я смотрела на землепашцев, на их жен и детей и поняла, что голос, который говорил с ними, принадлежит мне.
Я сказала:
— Люди, вы в забвении. Перед вами стоит выбор, и решение придется принять в холодную, полную тягот зиму.
Они спросили:
— Какой выбор?
И я ответила:
— Вам надо решить, чего вы хотите: чтобы Бог был с вами в повседневной жизни или чтобы он оказался вдалеке от вас и не возвращался, пока вы не создадите столь совершенный мир, в который он бы мог войти.
— Это наш выбор?
И я ответила:
— Да.
Я щелкнула пальцами: веревки с костями попадали с неба, конусами свернувшись на дороге и в прошлогоднем жнивье. Когда я пришла в себя, в голове было свежо, как в комнате с открытыми окнами, где гуляет холодный свежий ветер.
Пилот сообщил, что мы пролетаем над Рейкьявиком. Мне кажется, здесь действительно пора поставить точку, ведь нет ничего плохого в окончании? В некотором роде даже приятно оставаться в неведении относительно того, что с нами происходит до рождения или после смерти. Или что случится в нервное, непредсказуемое время между мигом, который обозначает нашу готовность к переменам в жизни, и моментом, когда эти перемены происходят.
Клаус только что потянул меня за рукав и показал на звезды над Исландией, видные на небе среди бела дня. Неужели нет предела чудесам? Я смотрю на сверкающие искорки, срываю их с неба и бросаю вам, как бриллианты, как семена.
Вы — все, и все — в вас.
До свидания.
Ваша подруга Лиз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53