«Не всё сразу», – слабо возражает генерал.
«Что это – не всё сразу?» – как пороховая бочка взрывается дед Сергей Василич. – «Что? Ещё хуже будет?» «Да, нет. Всё сразу не поправишь, что разрушено», – отступает генерал.
«А, это дело другое. А то ты мне опять со старой молитвой. Солидарность! Пролетари! Мы эту песню наизусть знаем! Спереди назад и сзади наперед».
Генерал молчит и апатично жует хлебную корку. Дед Сергей Василич не может успокоиться. Он собственноручно наливает дрожащими руками стакан водки и опрокидывает его в горло. Утерев рот ладонью, он оглядывается кругом, ища, кто осмелится противоречить.
Остальные члены семьи безучастно смотрят в свои пустые тарелки. Только лишь инвалид, сидящий в углу стола, нервно играет пальцами и беззвучно шевелит губами. Он хочет что-то сказать, но не решается выступить против генерала.
«Ты мне, Миколай, сказки не рассказывай», – решительно заявляет дед Сергей Васильевич и вызывающе смотрит через стол. – «Я твоё занятие насквозь вижу. Думаешь, я не знаю, как ты двадцать лет по белу свету с факелом носишься? Думаешь, я не знаю, откуда у тебя все эти блямбы?» Дрожащий старческий палец устремлен на иностранные ордена на груди сына.
«Когда ты в этой люльке лежал», – старик кивает головой через плечо на свешивающуюся с потолка колыбель. – «В этом доме тогда не то, что хлеба – всего полная чаша была.
Теперь ты в генералы вылез, а в той люльке ребёнок с голоду кричит. Где совесть твоя? Ты что – совесть свою на эти блямбы променял?» Старик снова сверкает злобным взглядом на ордена на груди сына.
«Дедушка Сергей, где у тебя лукошко?» – спрашивает Женя, до того молча сидевшая рядом с отцом. Она поднимается из-за стола и идёт в переднюю, где висят на стенке берестяные плетёнки.
«Что, стрекоза, надоело тебе?» – смотрит ей вслед старик. – «Пойди, сходи лучше по грибы. На ужин грибы с картошкой сделаем».
Женя стоит в дверях с лукошком через руку и кивает мне головой, приглашая следовать за ней. Когда я выхожу из комнаты, вслед мне доносятся слова деда Сергея Василича:
«Так-то вот, Миколай! Чтобы я в моём доме больше о пролетариях не слыхал! Это для меня как ругательство. Мы и есть самые, что ни на есть последние пролетарии. Если уж кого освобождать – так это нас. Понял! Так себе на лбу и запиши».
Генерал не отвечает ни слова. В родном деревенском доме господствует древний закон – закон старшинства, где права старческая седина и мудрость поколений.
Мы с Женей выходим за околицу деревни. Неподалёку начинается лес. Небо от края и до края подернуто серой пеленой. По-осеннему прозрачен воздух. Он наполнен запахом прелой листвы и сырости. Женя накинула на голову платок, повязала его узлом под подбородком. Свои туфли на высоких каблуках она сняла и бросила в лукошко.
Женя молча идёт впереди, осторожно ступая в траве босыми ногами. Я следую за ней, лаская глазами гибкую фигурку девушки. Мы всё дальше углубляемся в лес и, наконец, выходим на широкую поляну.
Огромные, поросшие мхом, пни спиленных деревьев, вокруг которых разрослось буйное царство диких ягод, грибов и трав. Между пнями тянется к жизни новый подлесок. Шелестят жёлтыми листьями стройные берёзки. Присели к земле молодые ёлочки, как будто пряча что-то под своими ветвями.
«Зачем только отец сюда ездит», – нарушает молчание Женя. Она бесцельно идёт вперед, опустив голову и глядя себе под ноги. «Дедушка Сергей ему каждый раз такой театр устраивает, а отцу это как будто нравится», – добавляет она.
«Может быть, отцу приятно лишний раз увидеть разницу, кем он был и кем стал», – говорю я. Несмотря на то, что я стараюсь говорить безразличным тоном, в моём голосе проскальзывает что-то новое.
«Меня уже давно тяготит эта комедия», – продолжает Женя, не оборачиваясь и медленно шагая вперед. – «И ещё больше неприятно, что ты теперь тоже увидел это».
«Женя!» – окликаю я тихо.
Девушка оборачивается так быстро и с такой готовностью, словно она уже давно ожидала этого оклика. Карие глаза устремлены на меня в ожидании.
«Женя, о какой комедии ты говоришь?» – спрашиваю я и чувствую, как внутри у меня поднимается скользкое и неприятное подозрение. Девушка смотрит растерянно, поражённая звуком моего голоса.
Я беру её осторожно за руки и прислоняю спиной к огромному мшистому пню, поднимающемуся вровень с её головой. Она покорно повинуется.
«Разве ты сам не замечаешь этого?» – пробует она уйти от вопроса.
«Дело не в самой комедии?» – я смотрю Жене в глаза и вижу, что она ожидает и одновременно боится моих слов. – «Кого ты считаешь здесь комедиантом?» «Я… я не знаю, Гриша…» «Женя, кого ты считаешь здесь комедиантом?» – сурово повторяю я.
«Мне жалко дедушку Сергея», – шепчет Женя, опустив глаза. По выражению её лица видно, что этот разговор для неё мучителен. «Но все это так несуразно…» – как будто извиняясь добавляет она.
«Так, по-твоему, дедушка Сергей комедиант?» – настаиваю я.
«Нет, он прав. Но…» – в глазах у Жени стоят слёзы.
Чувство облегчения смешивается в моей груди с тёплой волной нежности. Я медленно беру голову Жени между рук и молча целую её в губы. Я не хочу дальше мучить девушку, заставляя её отрекаться от родного отца. Остальное понятно и без слов.
«Знаешь что, Женя», – говорю я, лаская выбивающиеся из под косынки пряди волос. – «Я тебе сейчас очень благодарен».
«Почему?!» – шепчет она удивленно.
«Я боялся за тебя. Я очень боялся, что ты скажешь иначе…» Трепещут листья берёз от невидимого дыхания ветра. На ветке засохшего куста качается маленькая лесная птичка и смотрит на нас чёрной бусинкой глаза.
«Мне было обидно за старика», – говорю я в раздумье. – «До войны каждый жил в своем гнезде и каждый строил своё благополучие, как умел. Во время войны все изменилось – была опасность всем и все были равны перед смертью.
Среди крови и зла я видел слишком много добра от незнакомых мне людей, простых людей, таких как дед Сергей. Война нас кровью побратала. Сейчас я за этих людей душой болею».
По небу ползёт серая пелена. От земли тянет запахом сырости. Птичка вспархивает и улетает. Осиротело качается сухая ветка, где сидела птичка.
«Мы с тобой наверху», – тихо говорю я. – «Этого нельзя забывать, но этого нельзя и переоценивать. Наше пребывание наверху только тогда имеет смысл, когда мы не забываем этого. Мне кажется, что твой отец забыл об этом. Этого я боялся и в тебе…» Шорохи осеннего леса стелятся по лесной поляне. Я смотрю на босые ноги Жени, на её крестьянский платочек, на лукошко, стоящее рядом на земле. Девушка держит в руках сорванную по дороге кисть рябины.
«Я был бы бесконечно счастлив, если бы ты была только внучкой твоего деда и жила в этой избе», – говорю я.
Женя плотнее прижимается ко мне, как будто ей холодно. По мшистому пню, устало перебирая лапками, ползет муравей.
«…Тогда бы я знал, что ты моя», – шепчу я на ухо Жене.
«Знаешь, я сейчас с тоской вспоминаю наши первые дни. Когда ты была для меня просто Женей – очаровательной девушкой и подругой солдата. Помнишь, как я стучал в твои двери? В измятой шинели, с фронтовой дороги… Я каждый раз гордился тобой, маленькой солдатской женой…» Муравей ползает по круглому срезу пня, не находя выхода. Он доползает до края, удивлённо смотрит вниз, в открывающуюся перед ним бездну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158