А теперь давайте присядем на эту скамью, ибо я больше не могу оставаться на ногах, и будьте добры выслушать, какое поразительное открытие я сегодня сделал.
Они сели, и лорд Гленаллен в кратких словах поведал печальную семейную трагедию, рассказав о своем тайном браке и об ужасном обмане, посредством которого его мать рассчитывала сделать невозможным союз, тогда уже заключенный. Он подробно описал, с каким коварством графиня, имея в руках все документы, касавшиеся рождения мисс Невил, показала лишь те, которые относились к периоду, когда отец графа по семейным причинам выдавал молодую леди за свою внебрачную дочь. Граф рассказал, что у него не было ни малейшей возможности раскрыть или даже заподозрить обман матери, подкрепленный клятвами ее прислужниц Терезы и Элспет.
— Я покинул отчий дом, — закончил он, — и умчался так, словно все фурии ада гнались за мной. Я несся с бешеной быстротой, сам не зная куда. Из моей памяти совершенно изгладилось, что я делал и где побывал, прежде чем меня разыскал мой брат. Не буду докучать вам рассказом о своей тяжкой болезни и выздоровлении или о том, как — много позже — я осмелился спросить о той, которая делила мое несчастье, и узнал, что она нашла ужасное средство избавиться от всех житейских невзгод. Впервые я начал задумываться, когда прошел слух о том, что вы ведете расследование этого мрачного дела. И вы едва ли удивитесь, что я, веря внушенной мне версии, поддерживал шаги, предпринятые братом и матерью, чтобы прекратить это расследование. Сведения, которые я им дал относительно обстоятельств и свидетелей моего тайного брака, помогли им поставить преграду вашему рвению. Священник и свидетели, как люди, старавшиеся только угодить могущественному наследнику Гленаллена, конечно, не устояли перед посулами и угрозами. Их так вознаградили, что они без возражений покинули страну. Что же касается меня, мистер Олдбок, — продолжал бедный граф, — то с этого времени я считал, что вычеркнут из книги живых и не имею больше ничего общего с внешним миром. Мать всяческими ухищрениями пыталась примирить меня с жизнью и доходила даже до намеков, в которых я теперь вижу попытки вселить в меня сомнение в достоверности той ужасной истории, которую она сама же сочинила. Но я истолковывал все, что она говорила, лишь как выдумки, продиктованные материнским чувством. Я воздержусь от упреков, — ее ведь больше нет на свете, и, по словам ее жалкой пособницы, она не знала, насколько отравлена была пущенная ею стрела и как глубоко она могла поразить. Но, мистер Олдбок, если все эти двадцать лет на земле влачил жизнь несчастный, заслуживающий вашего сострадания, этим несчастным был я. Еда не укрепляла меня, сон не освежал, молитвы не успокаивали; все, что радует человека и необходимо его душе, превращалось для меня в яд. Мне были ненавистны даже редкие и краткие встречи с другими людьми. Мне чудилось, что я несу этим веселым и невинным людям заразу противоестественной и неизъяснимой вины. Бывали мгновения, когда мои мысли принимали иное направление и я готов был подвергнуться превратностям войны или опасностям путешествия по диким странам с вредоносным климатом, вмешаться в политические интриги или удалиться в суровое уединение отшельников, исповедующих нашу религию. Все эти намерения сменялись в моем уме, но все они требовали энергии, которой после перенесенного мною сокрушительного удара я больше не обладал. Я прозябал кое-как в своем углу; воображение, чувства, ясность суждений и здоровье постепенно разрушались, подобно дереву с содранной корой, на котором сперва вянут цветы, потом отсыхают ветви, пока оно не становится похоже на тот прогнивший, умирающий ствол, который вы видите перед собою. Так теперь вы пожалеете и простите меня?
— Милорд, — ответил глубоко тронутый антикварий, — вам не приходится просить о моем сострадании или прощении, ибо сама ваша печальная история не только вполне оправдывает все, что могло казаться загадочным в вашем поведении, но и представляет собой повесть, способную вызвать слезы и сочувствие у ваших злейших врагов (а я, милорд, никогда к ним не принадлежал). Но позвольте спросить вас, что вы теперь собираетесь делать и почему вы почтили меня, чье мнение не может иметь большого веса, своим доверием?
— Мистер Олдбок, — ответил граф, — поскольку я не мог предвидеть характер той исповеди, которую я сегодня услышал, я, конечно, не имел заранее в мыслях советоваться с вами или кем бы то ни было о своих делах, так как не мог даже подозревать, что они примут такое направление. Но у меня нет друзей, я лишен делового опыта, а из-за столь долгого уединения незнаком также с законами страны и обычаями нынешнего поколения. И когда так неожиданно я запутался в вопросах, в которых совсем не разбираюсь, я, как утопающий, схватился за первую представившуюся мне опору. Эта опора вы, мистер Олдбок. Я всегда слышал о вас как о человеке сведущем и умудренном жизнью. И я сам знал вас как человека решительного и независимых взглядов. Кроме того, есть еще одно обстоятельство, — добавил он, — которое должно было бы в известной мере объединить нас: мы оба когда-то отдали дань высоким душевным качествам бедной Эвелин. Вы предложили мне помощь, когда я в ней нуждался; к тому же вы знаете, как начались мои несчастья. К вам поэтому я и прибегаю за советом, сочувствием и поддержкой.
— И вы не напрасно просите о них, милорд, — ответил Олдбок. — Я помогу вам, насколько хватит моих скромных способностей. Я считаю за честь ваше обращение ко мне, продиктовано ли оно вашим выбором или подсказано случаем. Но это дело такого рода, что надо все тщательно взвесить. Разрешите узнать, что вы сейчас думаете обо всем этом?
— Я хочу выяснить судьбу моего ребенка, к чему бы это ни привело,
— сказал граф, — и хочу восстановить честь Эвелин, которую я согласился оставить под сомнением, боясь в то время возможных, как меня уверяли, еще более тяжких для нее разоблачений.
— А память вашей матери?
— Она останется омраченной ее же деяниями, — со вздохом ответил граф. — Пусть лучше, если это окажется необходимым, ее справедливо осудят за обман, чем напрасно обвинят других в гораздо более ужасных преступлениях.
— Тогда, милорд, — сказал Олдбок, — мы прежде всего должны изложить в принятой по закону форме и заверить показания старухи Элспет.
— Боюсь, — возразил лорд Гленаллен, — что в настоящее время это невозможно. Она измучена, и семья ее в большом горе. Может быть, это удастся завтра, когда она будет одна, да и то я сомневаюсь, чтобы она при своих сомнительных понятиях о том, что хорошо и что дурно, согласилась говорить в присутствии третьего лица. И, надо сказать, я тоже совсем без сил.
— Тогда, милорд, — сказал антикварий, которого интерес к обстоятельствам этой встречи вознес над соображениями о расходах и хлопотах, обычно имевших для него большое значение, — я предложу вашей светлости, поскольку вы совершенно измучены, вместо возвращения в далекий Гленаллен-хауз или еще более неприятной перспективы заночевать в какой-нибудь дрянной гостинице Фейрпорта и поднять на ноги всех городских сплетников, — вместо всего этого я предлагаю вам на эту ночь быть моим гостем в Монкбарнсе. Завтра эти бедные люди снова примутся за обычную работу, ибо даже горе не позволяет им передохнуть, и старуха снова останется одна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133