ТОПОР ГУМАНИСТА
("Последнее оружие", изд."Мир и Семья", СПб,1995)
1. Я из лесу вышел
Лет мне - тридцать с приличным довеском. Однако три вещи я так
и не смог постичь - сколько чаю надо сыпать в заварку, сколько
туалетной бумаги расходовать за один присест, и как лучше
обнимать женщину, спереди или сзади.
Моя жизнь делится на три срока. Первый - до пяти лет. Впервые,
еще как эмбрион, я объявился в поселке Няксимволь Тюменской
области. Мама была родом из племени манси, которые также
известны как вогулы и югра. Обходилась она без мужика (насчет
моего отца особый разговор), поэтому питала себя и меня дарами
тайги - зайцами, оленями, медведями, клюквой, морошкой. Манси
вообще-то мелковаты, коротковаты, но мама имела и стать, и
крепость, поэтому могла и Топтыгина завалить, и волчаре
перерезать глотку. Звали ее Наташа Ростова. Это без балды. У
манси все имена-отчества-фамилии - русские, и вера как будто
православная, хотя колупни их немного и покажется настоящий
язычник-paganus. Вот и моя мать всегда просила прощения у
медвежьего духа, когда приносила домой шкуру невинно убиенного
Топтыгина. А лес для нее был воротами в прошлое и будущее,
большим миром, где короткие ниточки отдельных маленьких жизней
сплетаются в одну-единую ткань всебщей Жизни. Однажды она
осталась в этом большом мире, не вернувшись с охоты. То ли не
совладала с медведем, то ли волки перехитрили ее, то ли схватила
ее тело болотная трясина.
Итак, начался второй период моей жизни. Я где-то с месяц ждал
мать, вытягивал из мешка сухари и жевал их, размачивая в дождевой
воде, да откромсывал себе кусочки копченого оленьего бока,
висящего на крюке. Но вот стала наступать Арктика, полез морозец
через оконные щели, потому что сентябрь пришел. А мне и печку
растопить никак. Загрузился я в мамины унты, красивые такие,
изукрашенные орнаментом "мировое древо", и отправился к соседям,
пьющей семейке. Пустили они переночевать в теплом углу, а
на следующую ночь в моей избенке печь раскочегарили. Но к зиме
они от меня приустали. У самих пять штук ребят в соплях
бегают, а отвести меня в сельсовет не догадаться было. Так бы я
и околел в декабре месяце, кабы не появился отец.
Я никогда вообразить не мог, что у меня имется второй родитель,
да еще по фамилии Вайзман. Как я уже говорил, мать моя была
шибко самостоятельная и, похоже, шаманка: без заговоров и
заклинаний шагу не делала, поэтому мужички-манси обходили ее
стороной. Русские холостяки из поселка тоже ее остерегались,
водку она не пьянствовала, предпочитая отвары всяких трав,
корений и грибов-поганок. И притом, женщина выглядела не
страшно, как мне кажется; широко раставленные глаза были светлы
(югра изревле с новгородцами контачила интимными местами).
Кстати, в отличие от большинства соседей-манси мать моя срубила
баньку и мылась раз в неделю, если, конечно не на охоте. В
тайгу когда шла, то напяливала, само собой, малицу на голую
кожу, но в поселке, несмотря на свою первобытность, носила
нижнее белье и платье. Я видел у нее однажды французский журнал
мод; она, естественно, только картинки разглядывала - даже с
русским чтением у нее было туго.
А отец мой оказался строителем, только не практиком, а
теоретиком, изучал он вечную мерзлоту - уж чего-чего, а этого в
Няксимволе хватало. В одну из своих научных командировок то ли
он соблазнил первобытную Наташу Ростову, то ли она его оглушила
и заневолила, что маловероятнее. Но так или иначе возник я.
У отца имелось семейство в Ленинграде, двое ребятишек. Был он
комплексантом, потому, наверное, не завел себе цивилизованную
любовницу, а связался с таежной богатыркой. От погибели он меня
спас - и на том спасибо, но в свою семейку не пустил, чтобы я
не нервировал родных и близких, однако пристроил к бабушке,
очень местечковой старушке.
У сына таежной охотницы и внука местечковой бабушки мог вырасти
только комплексант. Хотя я вечно зубрил уроки и заранее, еще
летом, прочитывал учебники, но пред учителем слова застревали в
заднице, как будто я был медведем из леса. А на вступительных
экзаменах в ВУЗ меня вообще медвежья болезнь поразила, все
шпаргалки на сортир просадил.
Поэтому ровно полгода спустя побрили мне голову в солдаты.
Ростом Господь не обделил, ну а в остальном я был лох
лохом. Естественно, что призывная комиссия захотела шутку
отмочить и отправила меня в довольно элитные войска, в морскую
пехоту. Я первые несколько месяцев как в нирване жил, это меня
и спасло. Кто меня там под вздох или по чайнику лупил, кто
поджопниками награждал - я потом и вспомнить не мог. А далее
мое тело из Севастополя в Герат переслали. Тот неправ, кто
думает, что в Афгане не было нашей морской пехоты. Еще как была.
И что интересно, открылась там у меня охотничья лесная мудрость
- мамино наследство даже в горах пригодилось. Стал я
чувствовать вражью силу, то есть со мной ребята не напарывались
на засады, на минах и растяжках почти не подрывались.
Превратился я из лоха, из "черепа" в человека, даже в сержанта.
Когда израильтяне драили палестинцев в Ливане, я тоже был
неподалеку - на корабле в сирийском порту Латакия. В качестве
общеукрепляющего средства у прогрессивного режима. "Дам коня,
дам кинжал, вертолет, пулемет и бесплатно отдам вам десантников
взвод",- так, вероятно, напевали наши советники
товарищу-господину Асаду. Фамилия у меня после усыновления была
Вайзман, но национальность по паспорту - манси. Так что
командир роты все выпытывал: переметнусь ли я к сионистам, если
начнется драчка. Я, конечно же, отвечал, что переметнуться могу
только к манси и медведям.
После службы был какой-то занюханный институт, кажется,
холодильной промышленности, думать там было ровным счетом не о
чем, поэтому стал я выстукивать на машинке истории о животных
разного обличия. И вдобавок хаживал на всякие литературные
семинары, где кучковались интеллигенты разной степени
заплесневелости под присмотром парочки стукачей и делали вид,
что они - культура. Стукачи время от времени организовывали
сборничек для вечно молодых писателей от двадцати до
шестидесяти, отчего творцы, неохваченные кагэбэпросветом,
тоскливо лаяли на счастливчиков. В конце восьмидесятых
раскрепощенные Лигачевым комсомольцы стали оседлывать
издательства и добывать монету, распечатывая для народа всякую
муру. Тут бы мне подсуетиться, но не мог я пьянствовать с
заискиваниями и подхихикиваниями со всякой мишурой, поэтому к
тому времени, когда настала свобода, к 1991 году, я уже догорел.
Может, протяни я еще годик и стал бы катать книжки про разные
там мафии и борющихся с ними афганцев, или что-нибудь по
эротической части заделал бы, например роман "С елдой
наперевес". Но в сентябре я отчалил к папе, который уже с
полпятилетки проживал на одном иерусалимском пригорочке.
А еще 21 августа я находился в Москве и чувствовал себя чужим
на празднике жизни, и все сомневался в решении, но билет уже
елозил в кармане, а портвейна было во мне по самое горлышко.
Неожиданно среди уходящего из столицы танкового полка заприметил
знакомого по Герату офицера. Он мне сказал, показывая на
радостных интеллигентиков:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
("Последнее оружие", изд."Мир и Семья", СПб,1995)
1. Я из лесу вышел
Лет мне - тридцать с приличным довеском. Однако три вещи я так
и не смог постичь - сколько чаю надо сыпать в заварку, сколько
туалетной бумаги расходовать за один присест, и как лучше
обнимать женщину, спереди или сзади.
Моя жизнь делится на три срока. Первый - до пяти лет. Впервые,
еще как эмбрион, я объявился в поселке Няксимволь Тюменской
области. Мама была родом из племени манси, которые также
известны как вогулы и югра. Обходилась она без мужика (насчет
моего отца особый разговор), поэтому питала себя и меня дарами
тайги - зайцами, оленями, медведями, клюквой, морошкой. Манси
вообще-то мелковаты, коротковаты, но мама имела и стать, и
крепость, поэтому могла и Топтыгина завалить, и волчаре
перерезать глотку. Звали ее Наташа Ростова. Это без балды. У
манси все имена-отчества-фамилии - русские, и вера как будто
православная, хотя колупни их немного и покажется настоящий
язычник-paganus. Вот и моя мать всегда просила прощения у
медвежьего духа, когда приносила домой шкуру невинно убиенного
Топтыгина. А лес для нее был воротами в прошлое и будущее,
большим миром, где короткие ниточки отдельных маленьких жизней
сплетаются в одну-единую ткань всебщей Жизни. Однажды она
осталась в этом большом мире, не вернувшись с охоты. То ли не
совладала с медведем, то ли волки перехитрили ее, то ли схватила
ее тело болотная трясина.
Итак, начался второй период моей жизни. Я где-то с месяц ждал
мать, вытягивал из мешка сухари и жевал их, размачивая в дождевой
воде, да откромсывал себе кусочки копченого оленьего бока,
висящего на крюке. Но вот стала наступать Арктика, полез морозец
через оконные щели, потому что сентябрь пришел. А мне и печку
растопить никак. Загрузился я в мамины унты, красивые такие,
изукрашенные орнаментом "мировое древо", и отправился к соседям,
пьющей семейке. Пустили они переночевать в теплом углу, а
на следующую ночь в моей избенке печь раскочегарили. Но к зиме
они от меня приустали. У самих пять штук ребят в соплях
бегают, а отвести меня в сельсовет не догадаться было. Так бы я
и околел в декабре месяце, кабы не появился отец.
Я никогда вообразить не мог, что у меня имется второй родитель,
да еще по фамилии Вайзман. Как я уже говорил, мать моя была
шибко самостоятельная и, похоже, шаманка: без заговоров и
заклинаний шагу не делала, поэтому мужички-манси обходили ее
стороной. Русские холостяки из поселка тоже ее остерегались,
водку она не пьянствовала, предпочитая отвары всяких трав,
корений и грибов-поганок. И притом, женщина выглядела не
страшно, как мне кажется; широко раставленные глаза были светлы
(югра изревле с новгородцами контачила интимными местами).
Кстати, в отличие от большинства соседей-манси мать моя срубила
баньку и мылась раз в неделю, если, конечно не на охоте. В
тайгу когда шла, то напяливала, само собой, малицу на голую
кожу, но в поселке, несмотря на свою первобытность, носила
нижнее белье и платье. Я видел у нее однажды французский журнал
мод; она, естественно, только картинки разглядывала - даже с
русским чтением у нее было туго.
А отец мой оказался строителем, только не практиком, а
теоретиком, изучал он вечную мерзлоту - уж чего-чего, а этого в
Няксимволе хватало. В одну из своих научных командировок то ли
он соблазнил первобытную Наташу Ростову, то ли она его оглушила
и заневолила, что маловероятнее. Но так или иначе возник я.
У отца имелось семейство в Ленинграде, двое ребятишек. Был он
комплексантом, потому, наверное, не завел себе цивилизованную
любовницу, а связался с таежной богатыркой. От погибели он меня
спас - и на том спасибо, но в свою семейку не пустил, чтобы я
не нервировал родных и близких, однако пристроил к бабушке,
очень местечковой старушке.
У сына таежной охотницы и внука местечковой бабушки мог вырасти
только комплексант. Хотя я вечно зубрил уроки и заранее, еще
летом, прочитывал учебники, но пред учителем слова застревали в
заднице, как будто я был медведем из леса. А на вступительных
экзаменах в ВУЗ меня вообще медвежья болезнь поразила, все
шпаргалки на сортир просадил.
Поэтому ровно полгода спустя побрили мне голову в солдаты.
Ростом Господь не обделил, ну а в остальном я был лох
лохом. Естественно, что призывная комиссия захотела шутку
отмочить и отправила меня в довольно элитные войска, в морскую
пехоту. Я первые несколько месяцев как в нирване жил, это меня
и спасло. Кто меня там под вздох или по чайнику лупил, кто
поджопниками награждал - я потом и вспомнить не мог. А далее
мое тело из Севастополя в Герат переслали. Тот неправ, кто
думает, что в Афгане не было нашей морской пехоты. Еще как была.
И что интересно, открылась там у меня охотничья лесная мудрость
- мамино наследство даже в горах пригодилось. Стал я
чувствовать вражью силу, то есть со мной ребята не напарывались
на засады, на минах и растяжках почти не подрывались.
Превратился я из лоха, из "черепа" в человека, даже в сержанта.
Когда израильтяне драили палестинцев в Ливане, я тоже был
неподалеку - на корабле в сирийском порту Латакия. В качестве
общеукрепляющего средства у прогрессивного режима. "Дам коня,
дам кинжал, вертолет, пулемет и бесплатно отдам вам десантников
взвод",- так, вероятно, напевали наши советники
товарищу-господину Асаду. Фамилия у меня после усыновления была
Вайзман, но национальность по паспорту - манси. Так что
командир роты все выпытывал: переметнусь ли я к сионистам, если
начнется драчка. Я, конечно же, отвечал, что переметнуться могу
только к манси и медведям.
После службы был какой-то занюханный институт, кажется,
холодильной промышленности, думать там было ровным счетом не о
чем, поэтому стал я выстукивать на машинке истории о животных
разного обличия. И вдобавок хаживал на всякие литературные
семинары, где кучковались интеллигенты разной степени
заплесневелости под присмотром парочки стукачей и делали вид,
что они - культура. Стукачи время от времени организовывали
сборничек для вечно молодых писателей от двадцати до
шестидесяти, отчего творцы, неохваченные кагэбэпросветом,
тоскливо лаяли на счастливчиков. В конце восьмидесятых
раскрепощенные Лигачевым комсомольцы стали оседлывать
издательства и добывать монету, распечатывая для народа всякую
муру. Тут бы мне подсуетиться, но не мог я пьянствовать с
заискиваниями и подхихикиваниями со всякой мишурой, поэтому к
тому времени, когда настала свобода, к 1991 году, я уже догорел.
Может, протяни я еще годик и стал бы катать книжки про разные
там мафии и борющихся с ними афганцев, или что-нибудь по
эротической части заделал бы, например роман "С елдой
наперевес". Но в сентябре я отчалил к папе, который уже с
полпятилетки проживал на одном иерусалимском пригорочке.
А еще 21 августа я находился в Москве и чувствовал себя чужим
на празднике жизни, и все сомневался в решении, но билет уже
елозил в кармане, а портвейна было во мне по самое горлышко.
Неожиданно среди уходящего из столицы танкового полка заприметил
знакомого по Герату офицера. Он мне сказал, показывая на
радостных интеллигентиков:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37