Совсем прямо супом каким-по пахло…
Коротыш с бледным и потным лицом остановил Индиану, когда Людмила Александровна снимала для Индианы («будет вам память о вечере») плакат-объявление.
«Я поэт Ганчев. Не хотите, мы там сидим в буфете, выпить с нами?»
«Кто это вы?»
«Молодежь Союза. Мы вас очень ценим…»
Людмила Александровна как будто не планировала для него никаких групповых возлияний в буфете или где б это ни было. Яков Михалыч уехал, Саша ушел, мать Смирнова завязывала пояс на пальто, стоя у зеркала… «О'кэй, — согласился он. — Я заберу свою одежду и спущусь к вам».
В кабинете их ждал бородатый муж Людмилы Александровны. «Мы едем домой, — сказал он, — хотите, мы вас отвезем?»
«Меня пригласил выпить «с молодежью Союза» тип по фамилии Ганчев. Я не уверен, что мне хочется. Что за молодежь Союза?»
«Как вам сказать», — начал муж. «Ничтожные немолодые молодые люди», — твердо сказала жена. — «Ганчев — болван. Теперь стали принимать в Союз даже по публикации в журнале. Раньше хотя бы требовалась книжка. Набрали черт знает кого, недоумков всяких…»
После такой рекомендации Индиана принял решение ехать «домой» в «Украину». Людмила Александровна и ее муж оба одели длинные тяжелые шубы. Обманув ожидания молодежи Союза, Индиана вышел с парой в снег. У входа стояли несколько молодых людей и с надеждой глядели на двери. Индиана улыбнулся.
«К сожалению, наша служебная машина поехала отвозить депутатшу Друнину. Придется ловить такси, — сказал ему муж. — Вы так легко одеты».
«Эта та самая поэтесса Друнина, которая фронтовичка? Ей, должно быть, уже под семьдесят?»
«Да, где-то в районе шестидесяти пяти. Выступала перед ветеранами Афганистана. На «ура» принимали».
«Именно по причине афганистанского вечера вас и затиснули в Малый Зал, дорогой Индиана», — сказала жена и подняла руку, обращаясь к трудно приближающемуся в снегу такси с зеленым огнем. Такси равнодушно прокатило мимо.
«А кто была пожилая дама с неестественно белым лицом, укорявшая меня за то, что я не остался юным поэтом навеки?»
«Вы не узнали Юнну Мориц? Поэтессу? Не хотите поехать к нам вылить?»
Он отказался. Жена и муж не настаивали. Юнну Мориц он знал когда-то и даже однажды побывал у нее дома. Он вспомнил, что Мориц жила с девушкой-манекенщицей, Девушку звали Наташа.
Они не смогли поймать машину на улице Герцена, и им пришлось выйти на Садовое кольцо. Индиана почувствовал жжение в груди. «Мать их с Друниной и вечером. Весь Союз Писателей сделался депутатами. Законодательная власть принадлежит писателям и поэтам, надо же! Неоригинальным писателям, посредственным поэтам. Как если бы во Франции в Палате Депутатов сидели бы Бернар-Анри Леви, Франсуа Нуриссье, Андрэ Глюксманн… Вечер этот был мне не нужен. Лучше бы я в Харькове остался, с родителями больше времени провел». Однако он был вынужден признаться, что и с родителями ему было бы невыносимо, еще невыносимее, чем ждать такси на холодном Садовом кольце. Задул ледяной ветер… Никто, разумеется, ни в чем не был виноват.
В лифте он поглядел на часы. Было девять тридцать. Детское время. Не заходя в свою комнату, он отправился в буфет. Пил чай, жевал твердую колбасу и продолжал думать о том, что ему не нужен был этот водевиль в Доме Литераторов. Что происшедшее только растопило еще часть того кома сладких романтических воспоминаний, каким комом вся сразу являлась ему Родина в его заграничных снах. И почему ни Сахаров, никакой другой их радикал никогда не призвал к разгону Союза Писателей, непристойной, по сути своей, организации, литературной мафии, образовавшейся вокруг котла с литературным супом во времена цезаря Иосифа? Если уж вы так против его деяний и наследия, то почему вы самую его организацию не разгоните? Размышляя, Индиана побрел по коридорам к себе в комнату… А что он не пошел пить с молодежью Союза — он поступил правильно. «Молодежь Союза», еби их мать… Он уже встречался с молодежью Союза четверть века тому назад.
Он лег в постель, но долго не мог заснуть. Вспоминал, как он с ней встречался.
Братцы, что ж это такое! Гнилым мясом нас кормят!
Тарковский, опустив лицо, что-то чертил на листке бумаги, может быть, портрет любимой женщины. А может быть, вписывал имя харьковчанина в список. Юному провинциалу казалось, что Арсению Тарковскому, астроному и поэту, осколку «тех» славных времен, стыдно за Машеньку и за самого себя, стыдно ему, что он вынужден выслушивать бездарные вирши, потому он и опустил голову.
Машенька закончила чтение и встал оппонент Юрий. Сейчас, подумал Индиана, он скажет ей, что стихи безнадежны, что писать ей не следует. Сейчас, бедная Машенька, как-то она перенесет удар?
Ничего подобного ожидаемому им суровому приговору, после которого Машенька должна была, прикрываясь шалью, выбежать в метель и броситься под поезд метро на станции Маяковская (добравшись до нее на троллейбусе!), не прозвучало. Юрий указал Машеньке на неточность рифмы во второй строке третьего стихотворения, на то, что одно из стихотворений построено на слишком развернутой метафоре, метафоричность каковой совершенно исчезает к концу стихотворения. Он похвалил Машеньку за старательность и констатировал, что она сумела избавиться от ошибок, замеченных семинаристами Тарковского и им, Юрием, в частности, в стихах, отданных Машенькой на их суд год назад. Шуршали страницы, семинаристы серьезно следили за комментариями Юрия. Семинаристы тянули руки и задавали по очереди вопросы или высказывали замечания. Рита Губина спросила Машеньку нечто удивительно глупое, отчего Индиана поморщился. В Харькове Рита показалась ему умной столичной девочкой. Его никто не спросил его мнения, хотя он твердо решил, что, если спросят, он, вольная душа, встанет и скажет: «Стихи ваши — говно. Вы никогда не будете писать лучше, Машенька, потому что у вас нет таланта!» Еще, думал злой юноша, можно добавить в ницшеанском стиле что-нибудь вроде: «Вам следует броситься под поезд на станции метро Маяковская!» Или: «Я бы на вашем месте бросился под поезд метро!» (Вначале он сформулировал фразу «бросился бы в Москву-реку!», но вспомнил, что она замерзла.)
Наконец Тарковский поднял голову. Люди, долгие годы исполняющие социальные функции, в конце концов достигают удивительного искусства и бесстыдства в области лжи. Лицо красивого Арсения Александровича выражало лирическое удовлетворение. «Ну что же, после столь полного анализа, которому подверг стихи Машеньки Юрий, мне остается лишь добавить несколько моих личных замечаний. — Воздев лицо к люстре, Тарковский продолжал. — Вы все, ребята, конечно же помните известное стихотворение Мандельштама, где есть строчки:
«Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!
Я нынче славным бесом обуян,
Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа…»
«Помним! Конечно….» — загалдели и закивали семинаристы.
«Так вот. Однажды я спросил Осип Эмильича… — Тарковский остановился, умело подчеркивая важность момента, — я спросил его: «Почему вы поставили имя ФРАНСУА в этом стихотворении, Осип Эмильевич? Ведь так и просится на место имя АНТУАН, ведь АНТУАН есть точная рифма к ОБУЯН?»
Шепот восхищения пробежал по комнате.
«Действительно! — прошептала Леночка Игнатьева из глубины своих белых воротничков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Коротыш с бледным и потным лицом остановил Индиану, когда Людмила Александровна снимала для Индианы («будет вам память о вечере») плакат-объявление.
«Я поэт Ганчев. Не хотите, мы там сидим в буфете, выпить с нами?»
«Кто это вы?»
«Молодежь Союза. Мы вас очень ценим…»
Людмила Александровна как будто не планировала для него никаких групповых возлияний в буфете или где б это ни было. Яков Михалыч уехал, Саша ушел, мать Смирнова завязывала пояс на пальто, стоя у зеркала… «О'кэй, — согласился он. — Я заберу свою одежду и спущусь к вам».
В кабинете их ждал бородатый муж Людмилы Александровны. «Мы едем домой, — сказал он, — хотите, мы вас отвезем?»
«Меня пригласил выпить «с молодежью Союза» тип по фамилии Ганчев. Я не уверен, что мне хочется. Что за молодежь Союза?»
«Как вам сказать», — начал муж. «Ничтожные немолодые молодые люди», — твердо сказала жена. — «Ганчев — болван. Теперь стали принимать в Союз даже по публикации в журнале. Раньше хотя бы требовалась книжка. Набрали черт знает кого, недоумков всяких…»
После такой рекомендации Индиана принял решение ехать «домой» в «Украину». Людмила Александровна и ее муж оба одели длинные тяжелые шубы. Обманув ожидания молодежи Союза, Индиана вышел с парой в снег. У входа стояли несколько молодых людей и с надеждой глядели на двери. Индиана улыбнулся.
«К сожалению, наша служебная машина поехала отвозить депутатшу Друнину. Придется ловить такси, — сказал ему муж. — Вы так легко одеты».
«Эта та самая поэтесса Друнина, которая фронтовичка? Ей, должно быть, уже под семьдесят?»
«Да, где-то в районе шестидесяти пяти. Выступала перед ветеранами Афганистана. На «ура» принимали».
«Именно по причине афганистанского вечера вас и затиснули в Малый Зал, дорогой Индиана», — сказала жена и подняла руку, обращаясь к трудно приближающемуся в снегу такси с зеленым огнем. Такси равнодушно прокатило мимо.
«А кто была пожилая дама с неестественно белым лицом, укорявшая меня за то, что я не остался юным поэтом навеки?»
«Вы не узнали Юнну Мориц? Поэтессу? Не хотите поехать к нам вылить?»
Он отказался. Жена и муж не настаивали. Юнну Мориц он знал когда-то и даже однажды побывал у нее дома. Он вспомнил, что Мориц жила с девушкой-манекенщицей, Девушку звали Наташа.
Они не смогли поймать машину на улице Герцена, и им пришлось выйти на Садовое кольцо. Индиана почувствовал жжение в груди. «Мать их с Друниной и вечером. Весь Союз Писателей сделался депутатами. Законодательная власть принадлежит писателям и поэтам, надо же! Неоригинальным писателям, посредственным поэтам. Как если бы во Франции в Палате Депутатов сидели бы Бернар-Анри Леви, Франсуа Нуриссье, Андрэ Глюксманн… Вечер этот был мне не нужен. Лучше бы я в Харькове остался, с родителями больше времени провел». Однако он был вынужден признаться, что и с родителями ему было бы невыносимо, еще невыносимее, чем ждать такси на холодном Садовом кольце. Задул ледяной ветер… Никто, разумеется, ни в чем не был виноват.
В лифте он поглядел на часы. Было девять тридцать. Детское время. Не заходя в свою комнату, он отправился в буфет. Пил чай, жевал твердую колбасу и продолжал думать о том, что ему не нужен был этот водевиль в Доме Литераторов. Что происшедшее только растопило еще часть того кома сладких романтических воспоминаний, каким комом вся сразу являлась ему Родина в его заграничных снах. И почему ни Сахаров, никакой другой их радикал никогда не призвал к разгону Союза Писателей, непристойной, по сути своей, организации, литературной мафии, образовавшейся вокруг котла с литературным супом во времена цезаря Иосифа? Если уж вы так против его деяний и наследия, то почему вы самую его организацию не разгоните? Размышляя, Индиана побрел по коридорам к себе в комнату… А что он не пошел пить с молодежью Союза — он поступил правильно. «Молодежь Союза», еби их мать… Он уже встречался с молодежью Союза четверть века тому назад.
Он лег в постель, но долго не мог заснуть. Вспоминал, как он с ней встречался.
Братцы, что ж это такое! Гнилым мясом нас кормят!
Тарковский, опустив лицо, что-то чертил на листке бумаги, может быть, портрет любимой женщины. А может быть, вписывал имя харьковчанина в список. Юному провинциалу казалось, что Арсению Тарковскому, астроному и поэту, осколку «тех» славных времен, стыдно за Машеньку и за самого себя, стыдно ему, что он вынужден выслушивать бездарные вирши, потому он и опустил голову.
Машенька закончила чтение и встал оппонент Юрий. Сейчас, подумал Индиана, он скажет ей, что стихи безнадежны, что писать ей не следует. Сейчас, бедная Машенька, как-то она перенесет удар?
Ничего подобного ожидаемому им суровому приговору, после которого Машенька должна была, прикрываясь шалью, выбежать в метель и броситься под поезд метро на станции Маяковская (добравшись до нее на троллейбусе!), не прозвучало. Юрий указал Машеньке на неточность рифмы во второй строке третьего стихотворения, на то, что одно из стихотворений построено на слишком развернутой метафоре, метафоричность каковой совершенно исчезает к концу стихотворения. Он похвалил Машеньку за старательность и констатировал, что она сумела избавиться от ошибок, замеченных семинаристами Тарковского и им, Юрием, в частности, в стихах, отданных Машенькой на их суд год назад. Шуршали страницы, семинаристы серьезно следили за комментариями Юрия. Семинаристы тянули руки и задавали по очереди вопросы или высказывали замечания. Рита Губина спросила Машеньку нечто удивительно глупое, отчего Индиана поморщился. В Харькове Рита показалась ему умной столичной девочкой. Его никто не спросил его мнения, хотя он твердо решил, что, если спросят, он, вольная душа, встанет и скажет: «Стихи ваши — говно. Вы никогда не будете писать лучше, Машенька, потому что у вас нет таланта!» Еще, думал злой юноша, можно добавить в ницшеанском стиле что-нибудь вроде: «Вам следует броситься под поезд на станции метро Маяковская!» Или: «Я бы на вашем месте бросился под поезд метро!» (Вначале он сформулировал фразу «бросился бы в Москву-реку!», но вспомнил, что она замерзла.)
Наконец Тарковский поднял голову. Люди, долгие годы исполняющие социальные функции, в конце концов достигают удивительного искусства и бесстыдства в области лжи. Лицо красивого Арсения Александровича выражало лирическое удовлетворение. «Ну что же, после столь полного анализа, которому подверг стихи Машеньки Юрий, мне остается лишь добавить несколько моих личных замечаний. — Воздев лицо к люстре, Тарковский продолжал. — Вы все, ребята, конечно же помните известное стихотворение Мандельштама, где есть строчки:
«Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!
Я нынче славным бесом обуян,
Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа…»
«Помним! Конечно….» — загалдели и закивали семинаристы.
«Так вот. Однажды я спросил Осип Эмильича… — Тарковский остановился, умело подчеркивая важность момента, — я спросил его: «Почему вы поставили имя ФРАНСУА в этом стихотворении, Осип Эмильевич? Ведь так и просится на место имя АНТУАН, ведь АНТУАН есть точная рифма к ОБУЯН?»
Шепот восхищения пробежал по комнате.
«Действительно! — прошептала Леночка Игнатьева из глубины своих белых воротничков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73