Графиня всегда недвусмысленно показывала свое отношение к тем, кто, как она считала, «тратит время на прислуживание низшим классам».
— Уж не думаешь ли ты, что они благодарны тебе? — слышала как-то Гермия ее разговор с викарием. — Насколько я знаю этих людей, они воспринимают все как должное и жалуются, что о них не заботятся еще больше.
— Мои прихожане не таковы, — услышала Гермия возражение отца. — Когда Елизавета в прошлом году была больна, мы оба были очень тронуты маленькими подарками, которые ей приносили из деревни каждый день, и тем, как люди молились о ее выздоровлении.
Графиня лишь" презрительно фыркнула, но Гермия знала, как искренно благодарна была ее матушка за заботу, проявленную к ней со стороны всей деревни.
Жители ее сами не обладали многим, но они хотели поделиться с ней тем, что имели.
Иногда это было всего лишь свежее коричневое яйцо, которое, они думали, она захочет на завтрак, или "букет цветов из их сада, или — оттек, кто был более практичным — соты с золотистым медом.
Гермия знала — хотя ее отец не смог убедить в этом графиню, — что важным было не столько само приношение, сколько то сочувствие я сострадание, которое шло от их сердец.
И теперь, идя навстречу своей кузине, Гермия невольно сравнила душевность этих селян с видом Мэрилин, которая, хотя и выглядела очень привлекательной в своих элегантных нарядах, сохраняла пренебрежительное выражение в глазах.
Она не стала целовать Гермию, а просто оглядывалась вокруг, выбирая самый удобный стул, и наконец осторожно уселась, как будто чувствуя неуверенность в ногах, способных подломиться под ней.
Гермия села на табуреточку, стоявшую перед камином, переложив с нее шитье, которое ее матушка оставила, уходя из дома.
Она знала, что Мэрилин сочла неаккуратным оставить его там.
Как будто взглянув на комнату глазами кузины, Гермия впервые обратила внимание на то, что ковер — потертый, занавески выцвели, а одна из латунных ручек, оторвавшаяся от столика в углу комнаты, так и не была вставлена на место.
Но она гордо подняла голову, сказав себе, что не променяла бы небогатый дом викария, полный любви и счастья, на всю роскошь усадьбы — что бы: там ни думала о них Мэрилин.
Затем она посмотрела на кузину с любопытством, ожидая, что та скажет.
— Я надеюсь, что могу доверять тебе, — сказала Мэрилин с жесткой ноткой в голосе, не оставшейся незамеченной Гермией.
— Доверять мне? — переспросила она. — Что ты имеешь в виду?
— Я должна доверять тому, к кому обращаюсь, — ответила Мэрилин, — — и не могу подумать, что ты, будучи дочерью священника, могла бы поступить коварно или — "как мой папа называет это — «не по-спортивному».
Гермия напряглась.
Но затем, уже было готовая защитить себя, она сдержала резкие слова, сказав спокойно:
— Мы знаем друг друга уже восемнадцать лет, Мэрилин. Если ты все еще не представляешь, на что я способна, мне нечего сказать, чтобы убедить тебя, какова я в действительности.
Как будто не желая раздражать ее, Мэрилин быстро ответила:
— Нет, нет, конечно, нет! Просто мне немного трудно говорить о том, что я хочу попросить тебя сделать.
Гермия хорошо понимала неловкость, которую испытывала Мэрилин.
Ведь она не виделась с Гермией уже пять месяцев, с тех пор как они вместе были на семейном рождественском ужине.
Чего не любила семья викария, : так это рождественский ужин, проходивший каждый год в усадьбе.
Сезон добрых намерений и пожеланий, Рождество, отмечающее рождение Христа, всегда был очень напряженным для викария, проводившего большое количество служб в церкви в это время.
Кроме того, он посещал тех, кто был болен или немощен, чтобы прийти в церковь.
— Я смертельно устал, — слышала Гермия разговор отца с матерью в прошлое Рождество, когда нужно было идти в усадьбу на ужин. — Чего бы я больше всего хотел сейчас, моя дорогая, так это посидеть с тобой и детьми перед камином и выпить бокал портвейна.
Ее матушка рассмеялась.
— В усадьбе будет много выпивки.
— И много низких разговоров, в которых придется участвовать, — ответил отец.
Услышав, как уныло он сказал это, матушка присела на ручку его кресла и отвела назад волосы с его прямого высокого лба.
— Я знаю, дорогой, что это скука — ходить туда, и Эдит постарается насолить нам обоим, но я думаю, что твой брат в глубине души хочет увидеться с тобой.
— Джон нормальный человек, — ответил викарий, — но его жена невыносима, его сын — самодовольный шут, и хотя Мэрилин была когда-то приятной маленькой девочкой, которую я любил, она выросла в надменную молодую женщину!
Слушая эту критику, столь необычную для него, жена долго смеялась, не в силах удержаться.
Наконец, она сказала:
— Ничего не поделаешь, как говорит няня, «чему быта, того не миновать», и мы не останемся там надолго. Но не забывай, что ты хочешь завтра поохотиться, а поскольку тебе для этого нужна одна из лошадей твоего брата, придется заплатить за эту привилегию.
— Я люблю тебя! — ответил викарий. — Ты всегда мудро смотришь на обстоятельства, и я потерплю неприветливость Эдит ради того, чтобы мы с Питером уселись на этих прекрасных лошадей.
Поднимаясь к себе, чтобы переодеться к ужину, Гермия думала о том, что ее матушка была права, говоря, что даром в этом мире ничего не дается.
Как и ее отец, она, с тех пор как выросла, считала рождественский ужин в усадьбе очень неприятной обязанностью.
Гермия знала, что тетя да и сама Мэрилин будут свысока разглядывать ее, одетую в дешевое вечернее платье, которое было, по сути дела, наилучшим нарядом, который мог позволить себе приобрести для нее отец.
Это заставит ее почувствовать себя «гадким утенком», попавшим ненароком во дворец короля.
Затем Мэрилин, желая поразить ее своей значительностью — после того как она стала бывать в Лондоне, — начинала безостановочно трещать о своих важных знакомствах в столице.
Подобно ребенку, хвастающему своей игрушкой, которой нет у других детей, она стремилась произвести на Гермию большое впечатление.
Но поскольку Гермия никогда не слышала обо всех этих больших людях, о которых говорила Мэрилин, беседа эта была для нее не очень содержательной, и хотя она делала вид, что слушает, ее внимание переносилось туда, где Питер испытывал такие же страдания от беседы с кузеном Вильямом.
Виконт, одетый как в журнале «Тюльпан Моды», старался — так выразился брат по дороге домой — представить из Питера неотесанную деревенщину.
— Единственное утешение, — сказал он Гермии, — это мое убеждение, что я получу степень в Оксфорде, а Вильям настолько занят кутежами во всех клубах, что обречен на провал.
Его чуть не выгнали на последнем семестре.
Гермия вложила свою руку в руку брата.
— Тебя не должно беспокоить то, что он говорит тебе, — ответила она. — Вильям завидует тому, что ты красивее и лучше, чем он, скачешь на лошади, и если бы я была одной из красавиц, за которыми он якобы волочится в Лондоне, то умерла бы от скуки!
Петр рассмеялся, закинув голову, но Гермия знала, что, сравнивая их, говорила истинную правду.
Вильям был средним молодым человеком, со слишком близко поставленными глазами и длинной верхней губой, которую он унаследовал по материнской линии.
Он не был особенно хорошим всадником, и его определенно раздражало то, что, когда они охотились, его кузен Питер в поле всегда скакал впереди и с легкостью перелетал со своей лошадью через самые высокие живые изгороди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36