– Земная жизнь – океан бедствий, лучше всего не родиться, а если родиться – лучше всего умереть.
– Вот как дам сейчас по башке – ив ящик сыграешь. Мечта и реализовалась, – бесстрастно сказал Кирюшкин. – Не болтай ерундовину. Не паникуй. Молчи.
Сейчас, вблизи этих горящих сараев, непрерывно гудящего мотора пожарной машины, бурно и туго хлещущих ударов струй брандспойта по огню и дыму, в котором с командными криками возились тени пожарных, баграми суетливо растаскивая догорающие доски сараев, сейчас было странно видеть его модный черный пиджак с подбитыми плечами, его щегольские белые брюки, отчего его высокая фигура выглядела атлетически конусообразной, чужой, какой-то театральной, случайно оказавшейся здесь. И стоял он, не двигаясь, твердо заложив руки в карманы, – и, вглядевшись, Александр поразился: он как будто похудел на глазах. Он был, пожалуй, в чрезвычайно возбужденном состоянии, змеиная неподвижная острота заморозилась в его взгляде, но по внешней позе своей он казался безучастным.
– В чем я виноват? – еле различимо выговорил Эльдар, и в голосе его зазвенела обида, он понял, что Кирюшкин далеко зашел в своей ярости, не показывая ее, однако, явно.
– Не ной, – отрезал, сцепив зубы, Кирюшкин, и не было сомнений, что нет у него в эту минуту за душой ни добрых слов, ни снисхождения. – Лазаря петь будешь в другом месте. Заткнись сейчас.
Билибин, разглядывая разъеденными дымом глазами поднятую из пепелища изуродованную огнем миску из-под конопли, обтирая слезы с изрытых шрамами щек, неудобно сказал:
– По своим не стреляй, Аркаша. Своих не бей.
Кирюшкин глянул на Билибина с раздраженным удивлением.
– Виват, – невесело произнес он и повелительным тоном приказал вполголоса: – И ты помолчи, Роман!.. Бой мы проиграли. Танки наши сожгли, орудия разбили. Поэтому грош нам цена со всей нашей болтовней. И умностями студентиков! Не думаем, а языками треплем!
– Мы друзья твои, Аркаша, – жалобно прошептал Эльдар, потупясь. – Не сердись.
– Сам знаешь: до гробовой доски… – подтвердил Билибин с намерением смягчить раздор. – За что ты нас?
– Когда начинается война, Роман, нужны не друзья, а верные люди, – жестоко сказал Кирюшкин и показал крепкие зубы в дернувшейся усмешке. – Твой любимый Господь всемогущий решил посмешить наших врагов, когда создал нас с тобой, растяп и недоносков! Что ж, скорпионистый мальчик оказался не трепачом. Устроил нам сорок первый год. Ясно? Все мы подставились. Александр, подойди, – позвал он и, когда тот подошел, спросил: – Ну а ты, парень свежий среди нас, что думаешь по этому поводу? Есть какие-нибудь мыслишки?
– Кто он такой, этот скорпионистый парень?
Презрительная складка появилась на губах Кирюшкина.
– Отврат.
– Что это значит?
– Отврат есть отврат.
– Дошло. Рукоплесменты, все встают.
– А ты сейчас не остри!
– А что я должен делать? Рыдать вместе с Логачевым? Слезы проливать – ни хрена не поможет! Значит, подставились?.. Кто это сделал?
– Хочешь знать от меня?
– Хочу знать от тебя.
– Могу расписаться на фоне этого дыма, что это дело Лесика и его банды.
– Кстати, тебя и твоих ребят тоже называют бандой.
Кирюшкин яростно расхохотался.
– Не возражаю! Звучит! Меня это не пугает! Но моя несообразность в том, что бываю слишком доверчив. И не терплю уголовщину. Лесик – тот еще паренечек, положи ему в рот палец – всего до ушей сгрызет и еще долго облизываться будет. Но чую, наступает новая жизнь в Замоскворечье. Это я чую. Высочайшее право есть высочайшее бесправие.
– Что?
– Два шофера одну машину вести не могут! Так, Роман, а? – обратился он к Билибину. – Ответь мне как бывший танкист. Два механика-водителя могут вести одну машину? Да или нет?
– Каким образом? Дураковаляние, а не вождение. – Билибин возбужденно покусал изуродованные следами ожогов губы. – Не-ет, это не человек. Это тень человека, сатанинский ублюдок.
– И что ж делать надо? – спросил Александр, взглянув на заострившееся от ровной бледности лицо Кирюшкина.
Кирюшкин холодно устранился от прямого ответа.
– Злых злом учить надо. Уже давно чувствую вонь чужого дерьма! Сам себя иногда боюсь. Горло перерву, кто поперек встанет. Или фронтовика пальцем заденет.
Александр опять увидел завораживающе-змеиную неподвижность в зрачках Кирюшкина, и вдруг подумалось, что он был неуязвим для своих недругов, этот загадочный парень, верный неписаным фронтовым законам, у него не было никакой робости перед жизнью, и умел он постоять, должно быть, не только за себя.
Во дворе набиралась с улицы, скапливалась толпа, в проходе меж домов теснились полуодетые жильцы, смотрели в страхе на горящие сараи, на взлеты гудевшего пламени, по которому с напором били струи воды, доставая до стен крайнего дома, оглушали зычные команды пожарных, сухой треск обваливающихся крыш. В зловещих прыжках огня от ударов бревен о землю вздымались метели искр над двором под обезумелые выкрики Логачева, а он все как пьяный ходил по пепелищу голубятни в диком приступе раскаленного отчаяния, изуродовавшего его лицо, неудержимые рыдания вырывались из его горла:
– Найду падлюку! Искалечу!.. Из-под земли достану, гадину вшивую!
И, обняв его с неуклюжестью непривычного утешителя, косолапо покачивался сбоку огромный Твердохлебов, успокаивающе поглаживал клещатой ручищей его по спине, а позади семенила, спотыкалась худенькая, как подросток, большеглазая жена Логачева и причитала измученным голоском:
– Гришуня, родненький, не надо, я кольцо свое продам, сережки… Часики золотые, что ты подарил… Юбку шелковую… Снова заведем голубочков, не убивайся, миленький, не разрывай ты мне сердце…
В толпе шли разговоры.
– Да-а, видать, сначала обокрали, а уж голубятню потом подожгли.
– А за голубятней и сараи заполыхались, чтоб все шито-крыто было.
– Какие-то орлы боевые действовали.
– Воровство большое пошло. Какая-то «черная кошка» шурует.
– Логачев-то – знаменитый голубятник на всё Замоскворечье. И до него добрались.
– В 16-м веке ворам уши обрубали. Вот так надо их!..
– Убивается как! Небось нервы лопнули, они ведь тоже не выдерживают.
– Поубиваешься небось. Он всю жизнь на это дело положил. И до войны голубей гонял.
– А это кто за ним ходит, баба-то?
– Жена. Клавка. Она за него в огонь пойдет…
– Жалко парня. Много тысяч потерял. Ба-альшая потеря. Голуби-то все породистые. Ба-агатый был Логачев-то!
– Быть богатым – это профессия спекулянтская, а он солдатня беспортошная… В пехоте воевал.
– А я тебе говорю – богатый! Бывает – голубь какой и две, и три косых стоит. Голубятники – они не водку, они ликеры и шампаньское пьют. Не нам чета!
– Эй, земляк, а ведь ты тоже богач! – громко сказал Кирюшкин, приближаясь к жилистому человеку в хромовых сапогах, по-кавалерийски очерчивающих кривоватые ноги, с лицом беспокойным, взбудораженным, бедово играющим лучезарными глазками.
– А чего такое? – напористо хохотнул жилистый. – Может, и богат, да не твой сват!
– Я не про то, – сказал Кирюшкин. – У тебя другое богатство. Ты – барин своей вывески.
– Это какой такой вывески?
– Мордой хлопочешь здорово. Морда у тебя краковяк отплясывает. С какой бы это радости?
– Но-но, ты не очень! Белые штаны надел и думаешь, кум королю. Полегче! А то мы из тебя тоже можем инвалида сделать, на коляску с четырьмя роликами посадить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90