Я долил ее бокал, и она сразу осушила его, словно ее и вправду мучила жажда.
– Вы знали мою мать, – спросил я, вновь наполняя ее бокал, – и вы знакомы с миссис Марджори Биншем?
– Сказать, что я знакома с миссис Биншем, было бы не совсем правильно. Я встречалась с ней только один раз, много лет назад. Я знаю, кто она. Она знает, кто я. Вы ведь заметили, верно?
– Да.
Я наблюдал за Пенелопой. У нее была гладкая, соблазнительная кожа бледно-персикового цвета. Мне хотелось дотронуться до ее щеки, погладить, поцеловать, как когда-то Аманду. Ради Бога, строго одернул я себя, остановись. Пора бы тебе, дураку, вылечиться.
– Никогда не была здесь раньше, – сказала миссис Фаулдз. – Мы видели в новостях, как были взорваны трибуны, так ведь, Пенелопа? У меня разгорелось любопытство. Потом в воскресных газетах тоже, конечно, появились статьи, там упоминалось и ваше имя и еще говорилось, что скачки будут продолжаться, как запланировано. Там писали, что вы акционер, пострадавший от взрыва. – Она посмотрела на мою палочку. – Все это было так ужасно. Но когда я позвонила сюда в контору, спросила, где вы, и мне сказали, вы будете здесь сегодня, я подумала, что неплохо было бы встретиться с вами, сыном Мадлен, после стольких лет. Я сказала Пен, что у меня есть несколько акций этого старого заведения, спросила ее, не хочет ли она пойти со мной, и вот мы здесь.
Я подумал, что о многом она умолчала, но все мое внимание занимала Пенелопа.
– Пен, дорогая, – ласково проговорила она, – тебе, должно быть, страшно скучно слушать наши с мистером Моррисом разговоры. Может быть, тебе сбегать посмотреть на лошадок?
– Еще очень рано, лошадей на парадном круге еще нет, – вмешался я.
– Быстренько, Пен, – похоже, мать и не заметила моей реплики. – Будь умничкой.
Пенелопа понимающе, почти заговорщицки, улыбнулась, выпила бокал до дна и весело упорхнула.
– Она такая милая, – сказала миссис Фа-улдз. – Моя единственная. Мне было сорок два, когда я ее родила.
– М-да… вам повезло, – промычал я, ощущая себя полным идиотом.
Филиппа Фаулдз рассмеялась.
– Я вас не раздражаю? Пен говорит, что я всех сбиваю с толку. Она говорит, что совершенно незнакомым людям я выкладываю то, что не следует рассказывать никому. А мне, честно говоря, нравится немного шокировать. Столько развелось вокруг всяких моралистов. Но тайны, секреты – другое дело.
– Что за тайны?
– Они есть у каждого человека. Особенно у женщины, и признайтесь, вам хотелось бы узнать какую-нибудь мою тайну, – обольстительно улыбнулась Филиппа.
– Откуда у вас взялось семь акций? – усмехнулся я.
Она поставила бокал, внимательно и доброжелательно, но с промелькнувшей в глазах хитринкой посмотрела на меня.
– Да, вот это вопрос!
Ответила она не сразу. Подумала и уточнила:
– Недели две назад в газетах писали, что Стрэттоны перегрызлись из-за ипподрома.
– Да, я об этом тоже читал.
– Потому вы и здесь?
– В основном, думаю, да.
– Я, знаете, выросла здесь. Не здесь, на ипподроме, а в поместье.
Я удивился:
– Но Стрэттоны, за исключением Марджори, хором утверждают, что не знают вас.
– Нет, не знают. Много лет назад мой отец был парикмахером лорда Стрэттона.
Она улыбнулась, увидев мое удивление, которое я и старался спрятать.
– Полагаете, я не похожа на дочь парикмахера?
– Ну, как вам сказать, просто я не знаю других дочерей парикмахеров.
– Отец арендовал дом на земле поместья, – объяснила она, – и у него были салоны в Суиндоне, Оксфорде, Ньюбери, но он аккуратно являлся в Стрэттон-Хейз стричь лорда Стрэттона. Мы переехали, когда мне не было еще пятнадцати лет, и жили рядом с нашим салоном в Оксфорде, и все равно отец раз в месяц ездил в Стрэттон-Хейз.
– Рассказывайте, пожалуйста, дальше, – проговорил я. – Лорд Стрэттон дал вашему отцу эти акции?
Она допила шампанское. Я не позволил бокалу пустовать.
– Нет, все было по-другому. – Она загадочно улыбнулась. – Отец умер и оставил мне свои салоны. К тому времени я освоила профессию косметички, получила дипломы и тому подобное. Однажды лорд Стрэттон зашел ко мне в оксфордский салон, посмотреть, как у меня получается без отца, и остался сделать маникюр.
Она улыбнулась. Выпила. Я больше вопросов не задавал.
– Ваша мать заходила в суиндонский салон делать прическу, – продолжала она. – Я бы, конечно, предупредила ее, чтобы она не вздумала выходить за эту грязную свинью, Кита, но она уже была за ним замужем. Бывало, она приходила в салон с синяками и ссадинами на лице и просила лично меня уложить волосы так, чтобы прикрыть их. Я отводила ее в специальный кабинет, и она иногда просто прижималась ко мне и давала волю слезам. Мы были примерно одного возраста и симпатизировали друг другу.
– Я рад, что у нее хоть кто-то был, – сказал я.
– Чудно получается, правда? Никогда не думала, что буду сидеть здесь и разговаривать с вами.
– Вы знаете обо мне?
– Мне рассказал лорд Стрэттон во время маникюра.
– Сколько же времени вы… ухаживали за его руками?
– Пока он не умер, – сказала она очень просто. – Но, знаете, все меняется. Я встретила моего мужа, родила Пенелопу, и Уильям, я хочу сказать, лорд Стрэттон, конечно, становился все старее и не мог… ну… но по-прежнему любил, чтобы у него были ухоженные ногти, и мы беседовали. Как очень старые, добрые друзья, понимаете?
Я понимал.
– Он дал мне акции одновременно с тем, как дал их вашей матери. Они хранились у его поверенных, которым было поручено следить за ними. Он говорил, что когда-нибудь они будут иметь ценность. В этом не было ничего особенного. Так, обыкновенный подарок. Лучше, чем деньги. Я никогда не хотела, чтобы он давал мне деньги. Он это знал.
– Ему повезло, – произнес я.
– Ах, дорогой вы мой. Вы такой же милый, как Мадлен.
Я потер ладонью висок, думая, что бы такое ответить ей.
– Пенелопа знает, – спросил я, – о вас и лорде Стрэттоне?
– Пен – ребенок, – ответила она. – Ей восемнадцать лет. Конечно, она ничего не знает. Как и ее отец. Я никогда никому об этом не рассказывала. И Уильям тоже… Лорд Стрэттон. Он не хотел причинять боль своей жене, и я тоже не хотела, чтобы он сделал это.
– Но Марджори догадывается.
Она кивнула.
– Она знала все эти годы. Приезжала посмотреть на меня в оксфордский салон. Специально договорилась о приезде. Думаю, ей просто хотелось увидеть, какая я. Мы с ней немного поговорили, так, ни о чем особенном. После этого она ничего никому не рассказывала. Она любила Уильяма так же, как любила его я. Она ни за что на свете не выдала бы его. Так ведь она и не выдала. До сих пор не выдала, так ведь?
– Да, так.
Помолчав, Филиппа уже другим голосом, стряхнув ностальгию, заговорила о деле:
– Так что мы теперь будем делать с ипподромом Уильяма?
– Если ипподром продадут под застройку, – сказал я, – вы получите кругленькую сумму.
– Сколько?
– Вы можете подсчитать это, как и любой другой. Семьдесят тысяч фунтов на каждый миллион, полученный от сделки.
– А вы? – откровенно спросила она. – Вы бы продали?
– Нельзя сказать, чтобы это не было соблазнительной перспективой. Кит рвет и мечет, чтобы продать. Больше того, он делает все, чтобы отвадить людей от ипподрома и его стало невыгодно бы содержать.
– В таком случае с самого начала я против продажи.
Я улыбнулся:
– Я тоже.
– И что?
– А то, что если мы добьемся того, чтобы были построены отличные трибуны, а под отличными я понимаю не гигантские, а удобные, чтобы люди толпой валили сюда, потому что им здесь хорошо и приятно, то наши акции будут приносить дивиденды более регулярно, чем до сих пор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76