- Я что! Я с удовольствием! - усмехнувшись, сказал Поливанов. Согласен ждать?
- Нет, десять - больно много ждать! Пять - это бы я, может, еще и согласился. А десять - не пойдет!
- "Тео-омная ночь"! - снова завел сотрудник иностранного отдела полиглот и остроумец, но Петр Петрович сказал:
- Стоп! Прекратить! Квартира коммунальная, а Поливанову здесь жить-поживать, добра наживать. И так жильцы косятся, а теперь второй час ночи. По всему по этому песню - отставить. Давай, кто знает, анекдот! Люблю анекдоты смерть!
...В эту ночь Поливанов пришел домой поздно и крепко навеселе.
- Ах, Дмитрий Александрович, Дмитрий Александрович! - сокрушенно сказала Ольга Сергеевна. - Этого я от вас ну никак не ожидала. Андрей Николаевич никогда этого себе не позволял.
- Уж и выпить человеку нельзя! - отозвалась с сундука Анисья Матвеевна. - Нечего человеку глаза колоть! Захотел и выпил, не на ваши деньги пьет!
- Молчи, нянька! - сказал, чуть покачиваясь, Митя и прошел в свою комнату.
Ни о чем не расспрашивая, Саша помогла ему снять башмаки. Уже лежа в постели, он сказал мечтательно:
- Завтра я назначаю тебе свидание. Ровно в пять.
- Где? - спросила Саша.
- Как обещано: угол Арбата и Серебряного переулка. - Засыпая, он успел пьяно похвастаться:
- Ты еще меня не знаешь... Ты еще обо мне услышишь... Я, может, тебе серебряную шубку подарю...
- Спасибо, дорогой. Спи, - отозвалась Саша.
Ее муж пришел на свидание небритый, усталый, но очень счастливый. Старое кожаное пальто покрывала белая пыль. При свете яркого зимнего дня было видно, что вокруг глаз легли морщины, лицо - измученное.
***
- Куда же мы теперь? - спросила Саша. - На Камчатку?
- Угадала, умница! Пойдем!
...Он распахнул дверь, и перед Сашей предстало чудо: она стояла на пороге прежнего Митиного дома. Робко, не смея поверить, она перешагнула порог светлой комнаты с побеленным потолком. В окнах чуть поблескивали еще не мытые стекла. Плинтусы были самодельные и, может, жалкие, но это были плинтусы! А подоконник! Широкий, просторный - сколько цветочных горшков здесь уместится! Пол был устлан газетами, пахло свежей краской и клеем. Посреди комнаты стояла табуретка, на ней сидел паренек и улыбался.
- Познакомься, Саша: Володя, мой товарищ из типографии.
- И все-то он волновался! - вместо "здравствуйте" - сказал паренек. - И все-то он хлопотал, чтоб вам понравилось. А мы втроем, я, ну я, конечно, не в счет, наш водитель и Дмитрий Александрович, и еще двое из редакции, мы тут шуровали, шуровали, и вот, пожалуйста, не хуже, чем у людей. А? Что вы скажете?
Петр Петрович стоял у стены спиной к окну и глядел на Сашу прищурясь и не позволял себе улыбнуться. Но по всему видно было, что он наслаждался: наслаждались прищуренные глаза, нос, которым он шумно дышал, пальцы, которыми он барабанил по высохшей стенке мутно-зеленоватого цвета. Он скромно, молча торжествовал, ожидая, что же скажет эта самая Саша, для которой они полтора месяца - не давая себе ни отдыха, ни срока штукатурили, строгали, красили, превращая безнадежно разрушенные, холодные комнаты в теплое человеческое жилье.
Саша не сумела ни сказать "спасибо", ни повернуться к Мите, ни взглянуть на Петра Петровича. Обняв Володю, она поцеловала его в запачканную краской щеку.
И они поселились в прежнем Митином доме, неподалеку с. Тимирязевской академии.
Жильцы не знали Сашу маленькой. Они говорили ей "вы" и "Александра Константиновна", и ей все время хотелось объяснить, что она - Саша, а не Александра Константиновна, но Митя сказал:
- Так держать! В твои годы, матушка, уже надо величаться по имени-отчеству.
В ее годы? Какие же такие ее годы? Немалые: двадцать шесть.
А может, можно еще не величаться? - спрашивала Саша.
Нельзя! - коротко отвечал Митя.
Кроме них в квартире жили еще четыре семьи: полковник с женой и девятилетним сыном, слепой юрист со своей женой Антониной Алексеевной, которая когда-то сказала Саше, что она похожа на Дину Дурбин.
В комнатке при кухне жила повариха, работавшая на фабрике-кухне, с племянницей Милой. И, наконец, слева от входной двери в большой просторной комнате с фонарем жил Василий Васильевич, по профессии театральный критик.
Он очень любил говорить о воспитании детей.
- Когда моему сыну от первой жены было шесть лет, говорил он Саше, - я практиковал регулярно следующие меры воздействия: малая ушедралка, большая ушедралка, порка обыкновенная, порка большая и порка по высшей категории ремнем. Все это я практиковал регулярно почетным и нечетным числам. Иначе погибли бы мой сын, моя жена, я сам и все соседи. А дом наш рухнул бы. Моя первая жена разделяла мои убеждения, она была умная женщина.
Саше очень хотелось спросить, как обстояло дело со второй женой, но она не решалась. А Митя говорил:
- Чрезвычайно стройная система воспитания малолетних. И надо сказать, что вы излагаете ее с чисто профессиональной жестокостью.
Ане и Кате на новой квартире было вольготно. Здесь был большой, широкий коридор и ни одной девочки, только мальчик Алик, сын полковника и Нины Георгиевны - красивой женщины в серебряной шубке.
- У вас хорошие девочки, довольно воспитанные, - говорила она.
Довольно воспитанные девочки могли ворваться в любую комнату, и почти всюду им были рады. Больше всего они любили ходить к Антонине Алексеевне. У нее был слепой муж. Он почти всегда сидел в кресле и читал книгу, странно ощупывая ее чуткими пальцами.
Приближение Ани и Кати он слышал раньше других. Еще не успевали девочки распахнуть дверь, как навстречу им поворачивалось лицо слепого, и он протягивал к ним свои большие руки. Катя, недолго думая, взбиралась к нему на колени и тотчас брала лист чистой бумаги и остро отточенные разноцветные карандаши, в образцовом порядке стоявшие в высоком узорном стакане. Аня, усевшись на стол и сбросив туфли, ставила ноги в чулках на его свободное колено, как на скамеечку, и принималась рассказывать. Ей было о чем порассказать! С Аниной школой все решилось просто: ее перевели в новый микрорайон. Прощайте, Зинаида Петровна! Новую учительницу звали Мария Ильинична. Саше было тревожно - вдруг еще одна Зинаида Петровна? Но, кажется, нет. Прежде все Анины рассказы про школу сводились к одному: "Зинаида Петровна не велела! Зинаида Петровна сердилась!" А теперь не так. Теперь рассказы другие.
- Наша учительница зовет девочек по имени, - говорит Аня Семену Осиповичу. - Я в той школе привыкла: Москвина да Москвина. И вдруг: "Аня!" Как дома! Больше всего Мария Ильинична не любит, когда врут. Если кто из девочек провинился, да сознается, она хоть и выговаривает, да смотрит по-доброму. А если врут - она сердится. Брови нахмурит - вот так, и губы сожмет. Она говорит: "Если человек сознался - полвины долой". А еще Мария Ильинична не любит, когда ябедничают. Сегодня одна девочка встает и говорит: "Аня Москвина не решила задачку!" А Мария Ильинична отвечает: "Аня мне сама об этом скажет!"
Семена Осиповича все интересует в Аниных делах - и то, какая в школе учительница, и какая девочка сидит на одной парте с Аней, и что кто сказал, и кто подрался на перемене. Он любит, когда Аня делает уроки у него в комнате. Она делает уроки и болтает:
- Дядя Сеня, ну зачем ему ехать из пункта А в пункт Б? Если бы он ехал из Воронежа в Москву или из Москвы в Киев, было бы понятно, что он в командировке, как Митя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75