По полку шорох: Зимарев боится. Валентик позвал Лешу и сказал:
- Слетай и посмотри, что с ним в воздухе делается. Полетели. Действительно - вдруг Зимареву кажется,
Что моторы трясут.
- Нет, - говорит Леша, - все в порядке.
- Масло греется!
- Нет, - отвечает Леша, - норма. Да не беспокойся, отбомбимся, упадет температура.
Прошли линию фронта. Бьют зенитки. Леша отвернулся, смотрит за воздухом, нет ли где истребителей. И вдруг чувствует: самолет рыскать начал. Что такое? Повернулся и видит: ноги у Зимарева ходуном ходят, дрожат от страха, ну и самолет вместе с пилотом от страха дрожит.
Леша положил ему руку на плечо и сказал:
- Повезло нам с тобой. Разрывы далеко. Мажут немцы. Истребителей нет видно, где-то загорают. Не вылет, а прогулка.
Самолет поуспокоился. Полетели дальше, отбомбились. Уже заходят на посадку, и вдруг ни с того ни с сего - опять припадок страха.
- Смотри, раскрутка, сажусь перед собой! Это ж надо придумать: сажусь перед собой - это верная смерть, ведь перед тобой овраг.
- Колька, все в порядке! - кричит Леша. - Не смей садиться, набери высоту.
- Сажусь! - отвечает Зимарев., - Высоту! - кричит Леша.
А Зимарев все снижается. И тогда Леша выхватил пистолет:
- Убью!
И, наверно, Зимарев понял, что Леша и впрямь его убьет, и ушел на второй круг. Сели хорошо. Вышли из машины. Зимарев отирает пот со лба, сам бледный как смерть. Спрашивает:
- Пойдешь докладывать?
- Нет. Захочешь - сам скажешь.
Но Борька - стрелок-радист, который все слышал, замирая от ужаса в своей кабине, - себя от радости не помнит, что жив остался: он-то понимал, что они грохнутся, если посадить в овраг. Борька бегом побежал по стоянкам и рассказывал, рассказывал каждому встречному обо всем, что было, и не мог остановиться.
Валентик вызвал к себе Лешу и спросил:
- Что будем делать?
- Не знаю, - сказал Леша, подумав, - просто не знаю... У него это - как болезнь.
Валентик сделал все, что мог: Николаю давали провозные полеты по кругу и в зону. Привыкни, мол, перестань бояться. Но он бояться не перестал. И от полетов отошел: переквалифицировался на оперативного дежурного. Лешу он стал сторониться. Это часто бывает: люди не любят тех, кто о них больно много знает, не любят свидетелей... Да. А Леша его по-прежнему жалел. Леше приходилось видеть хороших людей, которые ничего со своим страхом поделать не могли. Не могли они совладать с собой, что тут поделаешь? Борька-радист смотрел на это иначе: "Что ты выдумал - болезнь! Никакая не болезнь. Просто распустил себя. Нет, с ним летать страшно. И себя угробит, и экипаж с собой прихватит".
Но ведь то было в войну. А в мирное время все по-другому. И сейчас он никому вреда не причинит. Женится на Татьяне Сергеевне, будет хороший, заботливый. Чего лучше? Нет, такой, если испугается, все вокруг переколотит, и себя загубит, и рядом никого не пожалеет. Если все будет тихо, гладко обойдется. А если... Ну хорошо, а тебе что за дело? Жалко тебе эту Таню? А вот идет женщина, тащит мужа, а он пьяный, что ж ты ее не выручаешь? А вот идет трамвай, там полным-полно народу - сколько там счастливых? Сколько несчастных? Эта самая Таня тоже идет мимо, и выйдет она за Николая Зимарева или не выйдет, не твоя печаль. Ты что, влюблен в нее? Нет. Так что же?
- Леша, почему ты не отвечаешь? - донеслось до него, и он расслышал в Катином голосе близкие слезы. - Я тебя зову, зову, а ты молчишь, как будто тебя нет!
- У вас все лучше и лучше получается очерк-портрет, - сказал Савицкий Поливанову, - живые люди со своим обликом, своим говором. Давайте присоединяйтесь к Марине и Колесову, они делают разворот "Люди одного района". Возьмите на себя один-два портрета.
- Разворот? Не много ли для этой темы? Плоско получится. Тем более что брать надо только передовиков, героев положительных, а они все похожи друг на друга, - сказал Поливанов и встретился глазами с Мариной Алексеевной. Она смотрела на него неодобрительно, почти осуждающе.
- Если бы это сказал Голубинский или Локтев - куда ни шло. Но вы... Конечно, если писать о взятых с ходу рекордах, - это будет скучно. Но я вижу эту полосу иначе. Скажите, когда вы пишете о человеке, о его работе, что вы стараетесь понять прежде всего, о чем спрашиваете в первую голову?
- О том, что было трудно, - не задумываясь ответил Поливанов.
- Точно! В каждом случае важно понять: что было трудно в этой судьбе, что было трудно и как преодолено. Если нет этого "как" - нет человека, а значит, нет и очерка.
Он это и сам знал. Но он был рад услышать свою мысль из уст талантливого человека.
- Полоса или разворот - там видно будет, - сказала Марина Алексеевна. А пока давайте сообразим, кого брать. Вы Рязанскую область хорошо знаете?
- Ездил.
- Кого возьмете: учителя, агронома, врача?
- Если буду писать, то о председателе колхоза.
- Отлично! Как вы относитесь к Утешеву? Фигура, в общем, подходящая: депутат Верховного Совета.
- Нет, о нем я писать не буду. Я не люблю узнавать дом председателя колхоза по шиферной крыше.
- Отставить Утешева. Ну, а Говорушкина знаете?
- Знаю.
- И как?
- Нет.
- Почему? - заинтересовался Савицкий.
- Стоим мы с ним в поле. Подходит учительница, просит лошадь - отвезти сына в больницу. Он отвечает: "Подождешь дождичка". Все. Есть еще вопросы?
- Наверно, была уборочная? - осторожно сказал Колесов.
- Не скрою: уборка была в разгаре. Ты считаешь, что это уважительная причина для такого ответа?
- Ты очень строптив, Поливанов. Не связывайся с ним, Марина. Давай делать разворот без него.
- Я люблю строптивых. Ну, по рукам?
- Подумаю.
Он всегда так отвечал ей: "Я подумаю". Но потом обычно соглашался. Работать с ней было интересно. Согласился он и сейчас. Они работали втроем Поливанов, Марина и Колесов. И полоса вышла хорошая, яркая. Ее хвалили в редакции, но Поливанов знал, что из нее что-то ушло. Как сквозь пальцы. Горечь ушла. То одно убрали, то другое. И трудные судьбы стали легкими. А дома Леша сказал:
- Это непохоже на твои рассказы об этом районе. Твои рассказы были покрепче...
- Многое выпало при сокращении. Затевали разворот, дали полосу.
- А зачем ты согласился? - спросила Саша.
Вот всегда так: "Митя, зачем ты согласился?" Он сейчас за все перед всеми в ответе.
Раньше Леша преклонялся перед тем фактом, что Митя журналист. А теперь он выкапывает разные истории и все с одной целью: унизить журналистов. И любит между делом вспомнить то одно, то другое.
- Было раз, пристал ко мне один из ваших: о чем выдумаете во время воздушного боя? Я ему: "О чем мне думать, если я стреляю? Ну, чтоб попасть, чтоб не заело пулемет, чтоб в меня не попали". А потом читаю в газете: оказывается, я думал во время боя о своей первой любви. Уж в следующий раз я ему сразу выдал все что требуется: думал про первую любовь. Думал про то, как вступал в пионеры. И он записывал... И вот читаю твою полосу и вижу: через каждые пять слов - вранье.
А Саша:
- Объясни мне, пожалуйста, почему называют врагом человека, которому не нравятся "Флаги на башнях"? Я очень люблю Макаренко, но почему нельзя сказать, что "Флаги на башнях" не такая хорошая книга, как "Педагогическая поэма"? Критику не нравятся "Флаги на башнях", - значит, он враг?
И хотя не Митина газета ругала человека, которому не нравятся "Флаги на башнях", он чувствовал себя в ответе. Когда-то он отвечал только за себя. Теперь он отвечает за всех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75