Сейчас, насколько понимала Лизель, мать не испытывала к Эвандеру прежних чувств.
С детства Лизель знала, что отличается от других детей, догадывалась, что она не совсем белая. Признав свое необычное происхождение, Лизель словно сбросила с себя тяжелый груз. К ней часто проявляли внимание мужчины, но она всегда отшивала их – возможно, потому, что в глубине души боялась той боли, которую принесла ее матери любовь к мужчине. Она хотела бы стать немного потемней, дабы ни у кого не оставалось сомнений относительно ее происхождения. Достаточно светлый цвет кожи, создающий иллюзию принадлежности к белым, всегда будет вносить двусмысленность в ее отношения с людьми. С белыми людьми, во всяком случае. Теперь она понимала, что Бесси и ее музыканты всегда знали правду о ней, – не из-за Эвандера, а потому что повидали в Америке людей смешанной расы. Правда, в Америке такие метисы происходили от черных женщин и белых мужчин. Ее мать, как всегда, сделала все наоборот.
Эта мысль заставила Лизель улыбнуться. Сейчас она чувствовала уважение к матери: как-никак, Керри пришлось побороться за своего ребенка. Керри, часто такая слабая, оказалась достаточно сильной для того, чтобы противостоять всему свету из-за Лизель.
Лизель видела, как между матерью и отцом растет стена, и ей было ужасно жаль, что так происходит – ведь мать так радовалась, знакомя ее с отцом. Но по какой-то таинственной причине все изменилось, и Лизель многое отдала бы, чтобы узнать причину разлада.
Она отпила холодного кофе и поморщилась. Эвандер улыбнулся ей. Он смотрел на нее не отрываясь, и девушку это нисколько не смущало, скорее наоборот: ей это нравилось. Это был взгляд человека, который принимал ее такой, какова она есть.
– Почему мать так настроена против тебя? – спросила Лизель своим низким, с характерной хрипотцой голосом.
Эвандер надолго задумался. Должен ли он рассказать ей?
– Мне кажется, ты имеешь право знать.
Дочь напоминала ему Керри в прежние годы. Ей так же хотелось знать все о его семье, его матери, об их жизни.
– Слушай, дочка. Мы с твоей мамой… Ну, понимаешь, я плохо поступил с ней. Очень плохо. Если я расскажу тебе, ты, возможно, посмотришь на меня другими глазами.
– Мне нужно знать. Я живу с матерью всю жизнь. Да, она пьет, иногда бывает очень эгоистичной, но мне нужно знать все, что касается нас троих. Это для меня единственная возможность обрести собственное «я».
Эвандер согласился с ее логикой. Она очень умная, его дочка. Искренность досталась ей от матери, но что-то в ней напоминало Эвандеру ее бабушку, тоже Лизель, – женщину, которая и от сыновей, и от мужа требовала при любых обстоятельствах сохранять достоинство и здравый смысл.
– Это длинная история. Она началась, когда я вернулся назад, в Штаты.
Тихо и спокойно он начал рассказ о своей жизни после разлуки с Керри, пропуская самые острые моменты, но не скрывая правды. Он рассказывал дочери все как было, и Лизель показалось, будто она чувствует жару и запах нищеты, затхлую атмосферу маленьких негритянских городков, где ее отцу приходилось жить, в то время как руки его болели все сильнее и все труднее становилось играть на пианино; она ощутила весь ужас падения некогда гордого человека на самое дно жизни. Эвандер рассказал, как пытался встать на ноги в стране, где одного цвета кожи, не говоря уже об увечьях, было достаточно, чтобы остаться за бортом. Его жизнь медленно скатывалась к тому уровню бедности, о котором большинство англичан знало только понаслышке. Заговорив о встрече со Скипом, Эвандер запнулся. Лизель налила ему стакан виски и терпеливо ожидала, пока он отхлебнет и соберется с мыслями.
Окончание рассказа она выслушала молча. Лизель сочувственно смотрела на отца, на его бессознательно двигающиеся руки, на лицо, становящееся все более серым и мрачным. Тело его устало лежало в большом плюшевом кресле. Он рассказал ей все, за исключением того, что близнецы избавились от американцев. Он инстинктивно понимал: об этом не стоило говорить. Так же как и о том, что он играл в дешевых публичных домах для больных сифилисом проституток, накачанных дешевым виски. Не всякую правду человек может вынести.
Когда он замолчал, Лизель не стала задавать никаких вопросов. По ее лицу невозможно было ничего прочесть. Как раз в тот момент, когда он подумал, что вот сейчас она встанет и уйдет, Лизель опустилась перед ним на колени и подняла к нему печальное красивое лицо. В этот миг он увидел все, что накопилось у нее на сердце, всю ее любовь и потребность в любви. Она обняла его за талию – это было ее первое дочернее объятие, уткнулась лбом в его грубые искалеченные руки, лежавшие на коленях, и горячие слезы Лизель обожгли его кожу. Он неуклюже притянул ее к себе, поцеловал в сладко пахнущие волосы, впервые физически ощущая своего ребенка, свою дочь, ее юное тело, казавшееся еще более хрупким по сравнению с массивностью его стареющей плоти.
Глядя поверх головы дочери, Эвандер почувствовал, что у него у самого по щекам потекли слезы. Он плакал о дочери, о себе, о Керри – о его прекрасной Керри, которая некогда бесстрашно приняла его без единой мысли о себе и о том, к чему может привести ее безоглядная любовь. А он принес ей только страдания и беды, которых она совсем не заслуживала.
Да, больше всего он плакал о своей Керри – о той девушке, которой она была когда-то, и о той женщине, которой она стала. Он помог первой переродиться во вторую, и ему не приходилось гордиться тем, что он создал.
Его ребенок теперь знал все и, несмотря на это, нуждался в нем.
Бернадетт наблюдала за тем, как Маркус выходит с юной блондинкой из ночного клуба в Гайд-парке. Девушка – ее никто не назвал бы женщиной, на вид всего лет девятнадцати – была высокой и гибкой, с густыми тяжелыми волосами и поразительно длинными ногами. Меховое пальто, скрывавшее детали фигуры, не могло обмануть Берни, которая, зная вкусы мужа, не сомневалась: у девушки большая грудь. Берни видела, как Маркус открывает девушке дверь своей машины, а та с улыбкой говорит ему что-то и гладит его по руке. Бернадетт закусила губу, чувствуя поднимающуюся ярость.
Итак, ей предложили соревнование? Пожалуйста, хотя она прекрасно обошлась бы и без него. Подружка Маркуса оказалась еще более красивой, чем Берни себе рисовала, и не составляло труда понять, что именно привлекло ее мужа к этой красотке. Если она работает в клубе в Гайд-парке, значит, она – дорогая проститутка. Очень дорогая, но тем не менее проститутка. Она спит с мужчинами за деньги. Исключая Маркуса, конечно, он бы не стал платить любовнице.
Таксист скрутил себе очередную сигарету и громко кашлянул, чем вызвал раздражение Берни.
– Еще не все, дорогуша?
Бернадетт рявкнула на него:
– Нет, ни хрена еще не все. Я плачу тебе, так что закрой свое хайло и жди, пока тебе скажут, куда ехать.
Таксист, привыкший к разным пассажирам, только пожал плечами.
– Хорошо, дорогуша, командуй, только не надо кричать. Внутри у Берни все кипело. Если бы она выглядела как подружка Маркуса, таксист уже взмок бы от возбуждения. Он не стал бы разговаривать с мисс Клубничкой в таком тоне. Он ждал бы до второго пришествия, если бы она сидела в салоне его машины. Двуличный ублюдок! Все они двуличные ублюдки, особенно Маркус. О, особенно он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
С детства Лизель знала, что отличается от других детей, догадывалась, что она не совсем белая. Признав свое необычное происхождение, Лизель словно сбросила с себя тяжелый груз. К ней часто проявляли внимание мужчины, но она всегда отшивала их – возможно, потому, что в глубине души боялась той боли, которую принесла ее матери любовь к мужчине. Она хотела бы стать немного потемней, дабы ни у кого не оставалось сомнений относительно ее происхождения. Достаточно светлый цвет кожи, создающий иллюзию принадлежности к белым, всегда будет вносить двусмысленность в ее отношения с людьми. С белыми людьми, во всяком случае. Теперь она понимала, что Бесси и ее музыканты всегда знали правду о ней, – не из-за Эвандера, а потому что повидали в Америке людей смешанной расы. Правда, в Америке такие метисы происходили от черных женщин и белых мужчин. Ее мать, как всегда, сделала все наоборот.
Эта мысль заставила Лизель улыбнуться. Сейчас она чувствовала уважение к матери: как-никак, Керри пришлось побороться за своего ребенка. Керри, часто такая слабая, оказалась достаточно сильной для того, чтобы противостоять всему свету из-за Лизель.
Лизель видела, как между матерью и отцом растет стена, и ей было ужасно жаль, что так происходит – ведь мать так радовалась, знакомя ее с отцом. Но по какой-то таинственной причине все изменилось, и Лизель многое отдала бы, чтобы узнать причину разлада.
Она отпила холодного кофе и поморщилась. Эвандер улыбнулся ей. Он смотрел на нее не отрываясь, и девушку это нисколько не смущало, скорее наоборот: ей это нравилось. Это был взгляд человека, который принимал ее такой, какова она есть.
– Почему мать так настроена против тебя? – спросила Лизель своим низким, с характерной хрипотцой голосом.
Эвандер надолго задумался. Должен ли он рассказать ей?
– Мне кажется, ты имеешь право знать.
Дочь напоминала ему Керри в прежние годы. Ей так же хотелось знать все о его семье, его матери, об их жизни.
– Слушай, дочка. Мы с твоей мамой… Ну, понимаешь, я плохо поступил с ней. Очень плохо. Если я расскажу тебе, ты, возможно, посмотришь на меня другими глазами.
– Мне нужно знать. Я живу с матерью всю жизнь. Да, она пьет, иногда бывает очень эгоистичной, но мне нужно знать все, что касается нас троих. Это для меня единственная возможность обрести собственное «я».
Эвандер согласился с ее логикой. Она очень умная, его дочка. Искренность досталась ей от матери, но что-то в ней напоминало Эвандеру ее бабушку, тоже Лизель, – женщину, которая и от сыновей, и от мужа требовала при любых обстоятельствах сохранять достоинство и здравый смысл.
– Это длинная история. Она началась, когда я вернулся назад, в Штаты.
Тихо и спокойно он начал рассказ о своей жизни после разлуки с Керри, пропуская самые острые моменты, но не скрывая правды. Он рассказывал дочери все как было, и Лизель показалось, будто она чувствует жару и запах нищеты, затхлую атмосферу маленьких негритянских городков, где ее отцу приходилось жить, в то время как руки его болели все сильнее и все труднее становилось играть на пианино; она ощутила весь ужас падения некогда гордого человека на самое дно жизни. Эвандер рассказал, как пытался встать на ноги в стране, где одного цвета кожи, не говоря уже об увечьях, было достаточно, чтобы остаться за бортом. Его жизнь медленно скатывалась к тому уровню бедности, о котором большинство англичан знало только понаслышке. Заговорив о встрече со Скипом, Эвандер запнулся. Лизель налила ему стакан виски и терпеливо ожидала, пока он отхлебнет и соберется с мыслями.
Окончание рассказа она выслушала молча. Лизель сочувственно смотрела на отца, на его бессознательно двигающиеся руки, на лицо, становящееся все более серым и мрачным. Тело его устало лежало в большом плюшевом кресле. Он рассказал ей все, за исключением того, что близнецы избавились от американцев. Он инстинктивно понимал: об этом не стоило говорить. Так же как и о том, что он играл в дешевых публичных домах для больных сифилисом проституток, накачанных дешевым виски. Не всякую правду человек может вынести.
Когда он замолчал, Лизель не стала задавать никаких вопросов. По ее лицу невозможно было ничего прочесть. Как раз в тот момент, когда он подумал, что вот сейчас она встанет и уйдет, Лизель опустилась перед ним на колени и подняла к нему печальное красивое лицо. В этот миг он увидел все, что накопилось у нее на сердце, всю ее любовь и потребность в любви. Она обняла его за талию – это было ее первое дочернее объятие, уткнулась лбом в его грубые искалеченные руки, лежавшие на коленях, и горячие слезы Лизель обожгли его кожу. Он неуклюже притянул ее к себе, поцеловал в сладко пахнущие волосы, впервые физически ощущая своего ребенка, свою дочь, ее юное тело, казавшееся еще более хрупким по сравнению с массивностью его стареющей плоти.
Глядя поверх головы дочери, Эвандер почувствовал, что у него у самого по щекам потекли слезы. Он плакал о дочери, о себе, о Керри – о его прекрасной Керри, которая некогда бесстрашно приняла его без единой мысли о себе и о том, к чему может привести ее безоглядная любовь. А он принес ей только страдания и беды, которых она совсем не заслуживала.
Да, больше всего он плакал о своей Керри – о той девушке, которой она была когда-то, и о той женщине, которой она стала. Он помог первой переродиться во вторую, и ему не приходилось гордиться тем, что он создал.
Его ребенок теперь знал все и, несмотря на это, нуждался в нем.
Бернадетт наблюдала за тем, как Маркус выходит с юной блондинкой из ночного клуба в Гайд-парке. Девушка – ее никто не назвал бы женщиной, на вид всего лет девятнадцати – была высокой и гибкой, с густыми тяжелыми волосами и поразительно длинными ногами. Меховое пальто, скрывавшее детали фигуры, не могло обмануть Берни, которая, зная вкусы мужа, не сомневалась: у девушки большая грудь. Берни видела, как Маркус открывает девушке дверь своей машины, а та с улыбкой говорит ему что-то и гладит его по руке. Бернадетт закусила губу, чувствуя поднимающуюся ярость.
Итак, ей предложили соревнование? Пожалуйста, хотя она прекрасно обошлась бы и без него. Подружка Маркуса оказалась еще более красивой, чем Берни себе рисовала, и не составляло труда понять, что именно привлекло ее мужа к этой красотке. Если она работает в клубе в Гайд-парке, значит, она – дорогая проститутка. Очень дорогая, но тем не менее проститутка. Она спит с мужчинами за деньги. Исключая Маркуса, конечно, он бы не стал платить любовнице.
Таксист скрутил себе очередную сигарету и громко кашлянул, чем вызвал раздражение Берни.
– Еще не все, дорогуша?
Бернадетт рявкнула на него:
– Нет, ни хрена еще не все. Я плачу тебе, так что закрой свое хайло и жди, пока тебе скажут, куда ехать.
Таксист, привыкший к разным пассажирам, только пожал плечами.
– Хорошо, дорогуша, командуй, только не надо кричать. Внутри у Берни все кипело. Если бы она выглядела как подружка Маркуса, таксист уже взмок бы от возбуждения. Он не стал бы разговаривать с мисс Клубничкой в таком тоне. Он ждал бы до второго пришествия, если бы она сидела в салоне его машины. Двуличный ублюдок! Все они двуличные ублюдки, особенно Маркус. О, особенно он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120