Вот почему она так осторожно бродит по вечеринке в поисках тебя. Она входит в общую комнату – этот мавзолей деструкции – под песни, которые она любит и под которые танцуют исходящие потом пленники пространства. Она неприятно шокирована, увидев, сколько человек решили прийти в белых простынях. Может, и ей следовало? Здесь так темно, что она может различить только бледность обнаженных тел, камеру и команду в углу, запечатлевающую на видео образы этой ночи, и еще картинки, более расплывчатые, мерцают над ними на стенах под потолком, худое мальчишеское тело, с энтузиазмом танцующее в круге из тех же самых исходящих потом пленников, везде полуголые, но, что довольно странно – или же, наоборот, ничего странного, – в этом нет эротики, и она проходит мимо них, сквозь живую могилу туда, где девчонка – настолько тучная, что у нее вырывается нервный смешок, – зачерпывает и разливает розовый напиток из цилиндрического серого бака, и она по-прежнему не видит тебя. Она ищет по коридорам и ванным комнатам, находит парочки, трахающиеся под октябрьской луной на лужайке, в ванных наверху, в спальнях наверху, бредет по коридорам, забредает даже на кухню, бога ради, но не видит тебя, пока не возвращается под убийственные голубые огни общей комнаты – теперь уже освещенной. Такова судьба: ты покачиваешься в танце с прекрасной девушкой, которую она узнает, но не верит, что она тебе нравится, но музыка слишком громкая, чтобы что-либо чувствовать, кроме того, что ты отдашься ей. Она стоит рядом с большим черным ящиком, больше чем она сама, откуда льется музыка, держа розовый напиток, и любуется тем, как ты запрокидываешь голову, как ты двигаешься, пытаясь попасть в такт (танцор из тебя никудышный), и песня заканчивается, и ее сменяет другая, и в этом нет никакого смысла. Она выходит за тобой из комнаты, ты оглядываешься на девушку и решаешь взять ее за руку, и от голубого света белая простыня светится под твоей курткой, которую ты решаешь снять, а она следует за тобой к просвету двери и произносит «здравствуй», но второй раз боли, как от перелома или лопнувшей мозоли, уже не будет, потому что музыка играет настолько громко, что ты не слышишь и даже не замечаешь, а вместо этого берешь ее за руку и вы уходите вдвоем. Ты улыбнулся ей, думает она. Но к тому моменту она спряталась в углу комнаты, стоя на свернутом ковре, комната – черно-голубое месиво, двигающееся под песни, а ее любовь – по-прежнему безмолвная и невысказанная, а ведь это было время принятия решений. Что ей делать? Может ли она пойти к тебе и рассказать все так, чтобы ты не принял ее за безумную нимфоманку? Нет. Дело даже не в этом, просто все кончено. Она стоит в углу – ждет и слушает музыку, которая ни о чем ей не говорит, даже не подсказывает никаких вариантов выхода из ситуации, а просто громко играет, тот же истязающий немой ритм, который завладевает ею, но не заставляет ее двигаться, и, выходя оттуда в одиночестве, она натыкается на кого-то, кто обрил голову, и он показывает ей язык и водит им из стороны в сторону, вопя оргия в буте, оргия в буте, но она не слушает, ее лицо, все еще разгоряченное, но онемевшее от того, что ее отвергли, опущено, она уставилась в пол – все кончено. Время пришло. Лысый смеется над ней. Она уходит к «Концу света», глядит вниз на городские огни. Больше не будет записок. Лавочка закрывается.////
Лорен
Электрическая лампочка. Я смотрю на электрическую лампочку над головой Шона. Мы в квартире Лилы и Джины в Фелс-хаусе. Две лесбиянки с поэтического семинара, на который я недавно стала ходить. На самом деле Джина под строгим секретом сообщила мне, что принимает противозачаточные таблетки, «так, на всякий пожарный». Означает ли это, что она лесбиянка чисто формально? Лила, с другой стороны, по секрету сказала мне, что она обеспокоена, как бы Джина от нее не ушла, потому что в этом семестре «модно» спать с другими женщинами. Что тут скажешь? Ну а что в следующем семестре? Действительно, что в следующем семестре? Ты тоже наблюдаешь за Шоном, смотришь, как он сворачивает косяк, и у него это неплохо получается, отчего переспать с ним хочется меньше, а впрочем, какая разница, к телефону подошла Джейме, так? Сегодня пятница, и это будет либо он, либо тот француз. У него красивые руки: чистые и большие, и он довольно изящно перебирает коноплю, и неожиданно мне хочется, чтобы он потрогал мою грудь. Не знаю почему, но я так думаю. Не то чтоб красивый, но выглядит он сносно: светлые волосы зачесаны назад, узковатые черты (слегка, может, крысиные?), может, чересчур маленького роста, может, слишком худощав. Нет, не красивый, просто отдаленно лонг-айлендский. Но большой прогресс по сравнению с иранским редактором, посасывающим «Кир», которого ты встретила на последней вечеринке у Витторио и который сказал, что ты будешь следующей Мадонной. Когда я сказала ему, что я поэтесса, он сказал, что имел в виду Мэрианн Мур.
– Ну, так кто поможет нам взорвать качалку? – спрашивает Джина.
Джина – из кэмденекой «старой гвардии», появление качалки и тренерши по аэробике ее разозлило (несмотря на то что она хочет переспать с тренершей, у которой, как мне кажется, и тело-то не особо красивое).
– Лила на грани срыва, – говорит она мне.
Лила кивает и кладет голову на книжку Кэти Акер, которую она листала.
– Б-Р-Е-Д, – выговариваю я со вздохом. Смотрю на мэгшлторповскую фотографию Сьюзен Зонтаг, прикрепленную над раковиной, и хихикаю. Шон смеется и отрывает глаза от косяков, как будто я сказала что-то гениальное, и даже если не смешно, из-за того, что он смеется, смеюсь и я.
– Тим это любит, – говорит он.
– Давай прибьем его и назовем это искусством, – говорит Лила.
Интересно, откуда Лила знает Тима. Тим что, спит с лесбиянками? Я пьяна.
Я все еще держу стакан с розовым пуншем, когда до меня доходит: я настолько пьяна, что не могу встать. Я просто говорю Лиле:
– Не грусти, – а потом Джине: – У тебя есть кокс?
Слишком пьяна, чтобы смущаться.
– Депресняка не избежать, – говорит Лила.
– Нет. – Это Джина.
– Хочешь кокса? – спрашивает Шон.
– Нет.
Депресняка не избежать?
Не могу с этим поспорить, так что мы раскуриваем первый косяк. Хорошо бы мы уже трахнулись и все уже было позади, чтобы я смогла вернуться к себе в комнату с пуховыми подушками и одеялом и вырубиться с чувством глубокого удовлетворения. Лила поднимается. Ставит кассету Кейт Буш и кружится по комнате.
– Здесь действительно многое изменилось, – говорит кто-то и передает мне косяк.
Я делаю глубокую, сильную затяжку, оглядываю квартиру и соглашаюсь с тем, кто это произнес. Когда я была на втором курсе, здесь жили Стефани Майерс, Сьюзен Голдман и Аманда Тейлор. И вправду многое изменилось.
– Семидесятые так и не закончились. – Теперь это Шон Философ Бэйтмен.
Надо же сказать такую тупость, думаю я. Какая странная и в высшей степени дурацкая фраза. Он улыбается мне и думает, что это глубоко. Меня тошнит. Сделали бы музыку потише.
– Интересно, все ли проходят через такой ад в колледже, – размышляет Лила, танцуя рядом с моим стулом, мечтательно уставившись на меня.
Хочу ли я переспать еще с одной девушкой? Нет.
– Не волнуйся, дорогая, – произносит Джина, – мы не в Уильямсе.
Не в Уильямсе. Угу, точняк. Травы курим больше.
Он почему-то не смотрит на Джину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64