Сформировался нелегальный всесоюзный центр троцкистской оппозиции, готовивший побеги ссыльных оппозиционеров для перевода их в подполье и собиравшийся весной 1934 года, то есть вскоре после окончания работы XVII съезда ВКП(б), созвать тайную всесоюзную конференцию троцкистов.
Зимой 1933—1934 годов ОГПУ, раскрыв этот центр, «узнало о сохранявшихся контактах Троцкого с оппозиционерами, находившимися не только на свободе, но и в местах заключения и ссылки».
Основу «Всесоюзного троцкистского центра» составляли нераскаявшиеся троцкисты, подвергшиеся репрессиям в 1927—1930 годах. По словам Роговина: «Предъявленное им обвинение в стремлении к консолидации, объединению и подпольной деятельности, по-видимому, имело известные основания». Было бы очень странно, если в стране, где вовсе не существовало единомыслия, исчезли сразу все сторонники Троцкого (многие из которых им искренне восхищались). А их опальный вождь был бы никудышным революционером, если бы не прилагал всех усилий к тому, чтобы объединить всех своих сторонников в СССР.
Практически все эти люди получили в 1934-м и 1935-м тюремные и ссыльные сроки, а в период «ежовщины» эти приговоры были изменены на расстрельные или лагерные.
Некоторые из них уцелели и дожили до хрущевских времен развенчания культа личности. В процессе «переследствия» 1956—1957 годов «эти лица, — по словам Роговина, — не сообщали всей правды о своей деятельности, поскольку они знали, что хрущевское правосудие по-прежнему считает нелегальную антисталинскую деятельность тридцатилетней давности уголовным преступлением». Тут только надо бы уточнить: речь шла, конечно, о противодействии генеральной линии партии, которую казуистически отделяли от антисталинской.
Подпольные антисталинские организации создавали не только «левые», но и «правые». Вновь сошлемся на Роговина: «Организация „правых“ действительно существовала на протяжении 1930—1932 годов. Вступив в контакт с рютинской группой, она ставила те же задачи, что и последняя: добиться коренного изменения политики партии». А это означало, безусловно, свержение Сталина и его соратников.
Руководили этой организацией ученик Бухарина Слепков, а также бывший лидер московских большевиков во второй половине 20-х годов Н.А. Угланов, правый оппозиционер №4 после Бухарина, Рыкова и Томского. А среди ее членов был не кто иной, как сын «украинского президента», кандидата в члены Политбюро Г.И. Петровского — П Петровский. В 1931 году они активно вербовали сторонников главным образом среди молодежи, как в столице, так и в провинции.
«К осени 1932 года, по словам Угланова, среди правых вновь началось „движение за возобновление борьбы против ЦК.В этот период возобновились связи Угланова с рядом своих прежних сторонников по правой оппозиции“. Он „считал и указывал на это ряду своих сторонников, что необходимо к руководству партией и страной вновь привлечь бывших лидеров бывших оппозиций, как-то: Рыкова, Бухарина, Томского, Зиновьева, Каменева, Сокольникова, Смилгу. Само собою понятно, что такая передвижка должна была привести к значительному изменению политики“ (Роговин).
Подобные мысли были не только у него. Убийство Кирова ослабило положение Сталина в руководстве страны. Теперь ему приходилось опасаться некоторых своих бывших соратников. Когда Ежов на декабрьском пленуме ЦК ВКП(б) 1936 года доложил о вредительской деятельности правых (Бухарина, Рыкова и других), то, по словам старого большевика, бывшего члена Ленинградского обкома и горкома М.В. Рослякова: «Группа членов ЦК, и в первую очередь такие, как Г.К. Орджоникидзе, И.Ф. Кодацкий, С.С. Лобов, И.П. Жуков и другие, выступили с опротестованием материалов Ежова».
Но может быть, к этому времени сложилось такое положение, что бывшие руководящие оппозиционеры изменили свое отношение к политике, проводимой Сталиным? Мог же Ежов возводить на них напраслину.
Ответ на этот вопрос дает признание Зиновьева в процессе следствия по «Кремлевскому делу»:
«Каменев не был ни капельки менее враждебен партии и ее руководству, чем я, вплоть до нашего ареста…
Каменеву принадлежит крылатая формулировка о том, что «марксизм есть теперь то, что угодно Сталину»…
Читая «Бюллетени оппозиции», подробно информировал Каменева о содержании этих документов и о моем положительном отношении к отрицательным оценкам, которые давал Троцкий положению в стране и партии…
Призыв Троцкого «убрать Сталина» мог быть истолкован как призыв к террору… Контрреволюционные разговоры, которые мы вели с Каменевым и при Н.Б. Розенфельде… могли преломиться у последнего в смысле желания устранить Сталина физически, мы же говорили в смысле замены его на посту генерального секретаря ЦК ВКП(б)».
Надо сказать прямо: последняя оговорка не убедительна. Если уж Зиновьев соглашается с тем, что Розенфельд верно передал их разговоры, то в любом случае раз употребляли слово «убрать», а не «снять» (но вроде бы подразумевали второе), то это надо понимать по меньшей мере как желание избавиться от Сталина любыми способами.
Ситуация в Политбюро была для Сталина тревожной. Надо учесть, что такой влиятельный деятель, как Каганович (ставший вторым лицом после Сталина), сохранял прекрасные отношения с Орджоникидзе, который, в свою очередь, далеко не во всем соглашался с вождем.
Вот, к примеру, письмо Кагановича Орджоникидзе от 30 сентября 1936 года:
«Здравствуй дорогой, родной Серго!
1) Главная наша последняя новость— это назначение Ежова. Это замечательное мудрое решение нашего родителя назрело и встретило прекрасное отношение в партии и в стране. Ягода безусловно оказался слабым для такой роли, быть организатором строительства это одно, а вскрывать сво евременно это другое.
У Ежова дела наверняка пойдут хорошо…
3) Испанские дела идут неважно. Кое в чем мы им помогаем, не только по части продовольствия. Сейчас намечаем кое-что большее по части танков и авиации… Тем не менее нельзя ни в коем случае считать падение Мадрида безнадежным, как это зачастую в шифровках считает наш не совсем удачный полпред.
Послали мы по предложению хозяина консулом в Барселону Антонова-Овсеенко, он, пожалуй, получше Розенберга…
Что касается контрреволюционных дел, то я не пишу тебе потому, что ты был у хозяина и все читал и беседовал».
Через 12 дней Каганович пишет Орджоникидзе:
«…Могу еще сказать, что у т. Ежова дела выходят хорошо! Он крепко, по-сталински взялся за дело».
Обращает на себя внимание преувеличенное едва ли не до иронии отношение к Сталину («родитель»). Что это: искреннее выражение чувств, аляповато высказанное, или действительно скрытая ирония? О том, что у Серго были непростые отношения со Сталиным, свидетельствует такое высказывание последнего на пленуме ЦК ВКП(б) 5 марта 1937 года, то есть через полгода после упомянутого выше письма Кагановича. Из этого высказывания следует, между прочим, что у Ежова дела и впрямь пошли хорошо, но только не в пользу Орджоникидзе.
«Я хотел бы выдвинуть, — говорил Сталин, — несколько фактов из области, так сказать, практической работы некоторых наших очень ответственных руководителей. Это было у т. Серго… но об ошибках его я должен здесь сказать для того, чтобы дать возможность и нам, и вам поучиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107