Теперь наследники Дзержинского в тех же или скопированных тюрьмах держат неугодных правителю граждан свободной демократической Беларуси.
Из многочисленных членов следственной группы чаще всего общался со мной Андрей (он представлялся именно так, без фамилии). Я приходил к нему на беседу, которую он вел, почему-то почти всегда без протокола. На столе был чай, один раз он даже принес коньяк. Он спрашивал, как я познакомился с Валерием Ткачевым, мог ли тот совершить убийство и т. д., и т. п. Каждый раз одно и тоже – чувствовался их особый интерес к нашим отношениям с Ткачевым. Однажды он налил мне воды – и я мгновенно оказался в отключке. Второй раз в жизни. Впервые это случилось в 1957 году, когда ехал с Урала, больной, поездом. Вышел из переполненного вагона в тамбур, хватил свежего воздуха и – упал. Помню лишь, как неприятно ударилась голова о металлический настил. Лишь часа через два пришел в себя. Очнулся на этот раз через несколько минут. Как в тумане, увидел, что в камеру ворвался начальник изолятора, услышал: что ты, такой-разэтакий, делаешь, кто тебе позволил?! Вероятно, следователь что-то подлил в воду, которую я, падая, разлил по столу.
В общем, допросов было очень мало, и это бесило. Почему-то спрашивали лишь об одном: платил ли я за мебель Старовойтову? Была и очная ставка. Я спросил на ней: «Василий Константинович, скажи для начала: что, мы с тобой ни разу и не обсуждали вопросы оплаты?» – «Нет, – говорит Старовойтов, – обсуждали». И тут следователь прервал немедленно: «Стоп! Не давите на Старовойтова!»
Завершив «дело», перевели на Володарку, где ждал пять месяцев, пока мне подыскивали судью. Судьи ведь тоже люди: кому охота мараться в постыдном деле. С трудом нашли Чертовича.
Адвокатом у меня была Ольга Васильевна Зудова, прекрасная женщина и мужественный человек. Она приходила часто, ей было предоставлено такое право. На Ольгу Васильевну вышел с просьбой защищать меня один мой минский знакомый – не буду называть фамилию этого человека, потому что он до сих пор работает, и похвала из моих уст может повредить ему. Он сказал Оле: «Скорее всего, Леонову дадут „нужного адвоката“, давай лучше ты возьмись за это дело». Она пришла ко мне, сказала, от кого (в коридоре), – и я сразу согласился, подписал соответствующий документ.
А «нужный адвокат», как и положено, позвонил сам и сказал семье, что очень хочет меня защищать. Он даже свозил мою семью к себе на дачу в Червеньский район, суетился, просил «чэсна» рассказать ему все, чтобы он мог «лучше» меня «защищать». Прошло какое-то время, пока мы смогли отказаться от его «услуг». Конечно, мы не можем располагать достоверными данными, что его кто-то ко мне подослал, но его поведение было подозрительным.
Семья с самого начала заняла жесткую позицию: не волнуйся, у нас все хорошо! Ни дочери и зятья, ни жена не говорили, как «давили» на них, я об этом мог только догадываться. Они старались щадить меня, но я-то хорошо представлял, что происходит на самом деле. А потом к моему удивлению встречи с близкими участились: дочь Светлана стала моим защитником вместе с адвокатом Ольгой Васильевной. Произошло это не без давления на власти со стороны Консультативно-наблюдательной группы ОБСЕ и лично Ханса-Георга Вика. Юрист КНГ ОБСЕ Надежда Борисовна Дударева помогла Светлане оформить необходимые документы. А Светлана добилась соответствующего постановления суда, проявив неожиданную для меня настырность. И вдруг однажды летом она появилась у меня в изоляторе на «Володарке». Оказывается, бывают еще чудеса. С того момента мы могли видеться с ней каждый день! Это была настоящая отдушина для меня и для всей семьи. Мы помногу и подолгу разговаривали, делились мыслями и строили планы на будущее.
Я знал, что люди по-разному реагируют на происшедшее со мной. Александр Ильич Ярошук приезжал к нам домой открыто, днем, старался поддержать моих родных. Кто-то навещал вечером, пытаясь остаться незамеченным, это тоже требовало немалого мужества. Кто-то просто звонил по телефону, понимая, что домашний номер прослушивается. Кто-то просто отошел в сторону. Шла своеобразная сортировка людей. Но главное: никто никогда – ни соседи по деревне, ни аграрии, с которыми мне пришлось работать, – не поверил в выдвинутые против меня клеветнические обвинения, пусть даже исходящие от самого главы государства. Конечно же, были и те, кто во что-то поверил: нет дыма без огня; но они, как водится у белорусов, постарались отмолчаться.
В разное время меня посещали иностранные дипломаты, представлявшие миссию ОБСЕ, и в следственном изоляторе, и в колонии в Орше. Приезжал и сам доктор Вик, и его заместитель – импозантный высокий швейцарец Кляйнер. Но дело даже не в этом. Я не мог позволить ни иностранцам, ни тем более нашим «чекистам», очень внимательно следившим за тем, как я веду себя, хотя бы на секунду подумать, что меня сумели сломать. Я точно знал: сломают – и «починить» самого себя будет уже невозможно.
Что такое белорусская тюрьма? Это заведение, придуманное еще в царской России и значительно усовершенствованное Ягодой, Ежовым, Берией, весь порядок в котором направлен на духовное, моральное и физическое уничтожение человека. Ну, например: на человека в камере приходится в лучшем случае всего два квадратных метра, а иногда и менее одного – точь в точь как на кладбище. Тут даже без кандалов чувствуешь себя скованным. Окно в камере закрыто так называемыми «ресницами», и когда солнце идет по кругу, то его лучи не проникают в камеру. Часы иметь запрещено. Если заключенные сумеют раздвинуть на три – четыре сантиметра эти металлические «ресницы» можно хоть приблизительно определять и время, и где находится солнце – на востоке или на западе. Не говорю уже о среде, в которой находится заключенный: стены в камере должны быть заплесневелыми, некрашеными, черными. Усугубляет картину питание. Если, скажем, разрезать хлеб, который специально пекут в жодинской тюрьме, буквально через несколько минут на месте разреза выступает белый налет. Это – элитарная тюрьма Министерства внутренних дел, в неэлитарных вряд ли получше. Рецепт прост: хлеб пекут из так называемой «мучки» – пыли, оседающей на стенах мельниц и элеваторов. Это тоже для того, чтобы сломать человека. Я не говорю уже, что в изоляторе КГБ тебе подадут почему-то обязательно прокисшую кашу. Подобным блюдом кормят разве что свиней в захудалом колхозе. Кашу варят заранее, чтобы к раздаче прокисла. Если не передали что-либо родные – ешь и будь здоров. Хотя здоровым уже не будешь. Практически у ста процентов заключенных в условиях белорусской тюрьмы начинают выпадать зубы от авитаминоза. Разумеется, о соблюдении каких-либо санитарных норм говорить просто не приходится, и в этой грязи и сырости у человека начинает гнить кожа: высыпают разного рода язвы и болячки. Меня спасло, что, как и положено аграрию, знал о мощных бактерицидных свойствах льноволокна. Родственники передали мешок из льняной мешковины, грубой, как и положено. Благо, нет ограничений на передачу мыла, одежды, тряпок. Хорошо вытрешься мокрым мешком там, где не можешь, как следует, вымыться, затем оботрешься сухим – и чувствуешь, что кожа очистилась, начала снова дышать. Я испытал бактерицидное свойство льномешковины и на себе, и на сокамерниках, более молодых и неопытных – действовало безотказно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Из многочисленных членов следственной группы чаще всего общался со мной Андрей (он представлялся именно так, без фамилии). Я приходил к нему на беседу, которую он вел, почему-то почти всегда без протокола. На столе был чай, один раз он даже принес коньяк. Он спрашивал, как я познакомился с Валерием Ткачевым, мог ли тот совершить убийство и т. д., и т. п. Каждый раз одно и тоже – чувствовался их особый интерес к нашим отношениям с Ткачевым. Однажды он налил мне воды – и я мгновенно оказался в отключке. Второй раз в жизни. Впервые это случилось в 1957 году, когда ехал с Урала, больной, поездом. Вышел из переполненного вагона в тамбур, хватил свежего воздуха и – упал. Помню лишь, как неприятно ударилась голова о металлический настил. Лишь часа через два пришел в себя. Очнулся на этот раз через несколько минут. Как в тумане, увидел, что в камеру ворвался начальник изолятора, услышал: что ты, такой-разэтакий, делаешь, кто тебе позволил?! Вероятно, следователь что-то подлил в воду, которую я, падая, разлил по столу.
В общем, допросов было очень мало, и это бесило. Почему-то спрашивали лишь об одном: платил ли я за мебель Старовойтову? Была и очная ставка. Я спросил на ней: «Василий Константинович, скажи для начала: что, мы с тобой ни разу и не обсуждали вопросы оплаты?» – «Нет, – говорит Старовойтов, – обсуждали». И тут следователь прервал немедленно: «Стоп! Не давите на Старовойтова!»
Завершив «дело», перевели на Володарку, где ждал пять месяцев, пока мне подыскивали судью. Судьи ведь тоже люди: кому охота мараться в постыдном деле. С трудом нашли Чертовича.
Адвокатом у меня была Ольга Васильевна Зудова, прекрасная женщина и мужественный человек. Она приходила часто, ей было предоставлено такое право. На Ольгу Васильевну вышел с просьбой защищать меня один мой минский знакомый – не буду называть фамилию этого человека, потому что он до сих пор работает, и похвала из моих уст может повредить ему. Он сказал Оле: «Скорее всего, Леонову дадут „нужного адвоката“, давай лучше ты возьмись за это дело». Она пришла ко мне, сказала, от кого (в коридоре), – и я сразу согласился, подписал соответствующий документ.
А «нужный адвокат», как и положено, позвонил сам и сказал семье, что очень хочет меня защищать. Он даже свозил мою семью к себе на дачу в Червеньский район, суетился, просил «чэсна» рассказать ему все, чтобы он мог «лучше» меня «защищать». Прошло какое-то время, пока мы смогли отказаться от его «услуг». Конечно, мы не можем располагать достоверными данными, что его кто-то ко мне подослал, но его поведение было подозрительным.
Семья с самого начала заняла жесткую позицию: не волнуйся, у нас все хорошо! Ни дочери и зятья, ни жена не говорили, как «давили» на них, я об этом мог только догадываться. Они старались щадить меня, но я-то хорошо представлял, что происходит на самом деле. А потом к моему удивлению встречи с близкими участились: дочь Светлана стала моим защитником вместе с адвокатом Ольгой Васильевной. Произошло это не без давления на власти со стороны Консультативно-наблюдательной группы ОБСЕ и лично Ханса-Георга Вика. Юрист КНГ ОБСЕ Надежда Борисовна Дударева помогла Светлане оформить необходимые документы. А Светлана добилась соответствующего постановления суда, проявив неожиданную для меня настырность. И вдруг однажды летом она появилась у меня в изоляторе на «Володарке». Оказывается, бывают еще чудеса. С того момента мы могли видеться с ней каждый день! Это была настоящая отдушина для меня и для всей семьи. Мы помногу и подолгу разговаривали, делились мыслями и строили планы на будущее.
Я знал, что люди по-разному реагируют на происшедшее со мной. Александр Ильич Ярошук приезжал к нам домой открыто, днем, старался поддержать моих родных. Кто-то навещал вечером, пытаясь остаться незамеченным, это тоже требовало немалого мужества. Кто-то просто звонил по телефону, понимая, что домашний номер прослушивается. Кто-то просто отошел в сторону. Шла своеобразная сортировка людей. Но главное: никто никогда – ни соседи по деревне, ни аграрии, с которыми мне пришлось работать, – не поверил в выдвинутые против меня клеветнические обвинения, пусть даже исходящие от самого главы государства. Конечно же, были и те, кто во что-то поверил: нет дыма без огня; но они, как водится у белорусов, постарались отмолчаться.
В разное время меня посещали иностранные дипломаты, представлявшие миссию ОБСЕ, и в следственном изоляторе, и в колонии в Орше. Приезжал и сам доктор Вик, и его заместитель – импозантный высокий швейцарец Кляйнер. Но дело даже не в этом. Я не мог позволить ни иностранцам, ни тем более нашим «чекистам», очень внимательно следившим за тем, как я веду себя, хотя бы на секунду подумать, что меня сумели сломать. Я точно знал: сломают – и «починить» самого себя будет уже невозможно.
Что такое белорусская тюрьма? Это заведение, придуманное еще в царской России и значительно усовершенствованное Ягодой, Ежовым, Берией, весь порядок в котором направлен на духовное, моральное и физическое уничтожение человека. Ну, например: на человека в камере приходится в лучшем случае всего два квадратных метра, а иногда и менее одного – точь в точь как на кладбище. Тут даже без кандалов чувствуешь себя скованным. Окно в камере закрыто так называемыми «ресницами», и когда солнце идет по кругу, то его лучи не проникают в камеру. Часы иметь запрещено. Если заключенные сумеют раздвинуть на три – четыре сантиметра эти металлические «ресницы» можно хоть приблизительно определять и время, и где находится солнце – на востоке или на западе. Не говорю уже о среде, в которой находится заключенный: стены в камере должны быть заплесневелыми, некрашеными, черными. Усугубляет картину питание. Если, скажем, разрезать хлеб, который специально пекут в жодинской тюрьме, буквально через несколько минут на месте разреза выступает белый налет. Это – элитарная тюрьма Министерства внутренних дел, в неэлитарных вряд ли получше. Рецепт прост: хлеб пекут из так называемой «мучки» – пыли, оседающей на стенах мельниц и элеваторов. Это тоже для того, чтобы сломать человека. Я не говорю уже, что в изоляторе КГБ тебе подадут почему-то обязательно прокисшую кашу. Подобным блюдом кормят разве что свиней в захудалом колхозе. Кашу варят заранее, чтобы к раздаче прокисла. Если не передали что-либо родные – ешь и будь здоров. Хотя здоровым уже не будешь. Практически у ста процентов заключенных в условиях белорусской тюрьмы начинают выпадать зубы от авитаминоза. Разумеется, о соблюдении каких-либо санитарных норм говорить просто не приходится, и в этой грязи и сырости у человека начинает гнить кожа: высыпают разного рода язвы и болячки. Меня спасло, что, как и положено аграрию, знал о мощных бактерицидных свойствах льноволокна. Родственники передали мешок из льняной мешковины, грубой, как и положено. Благо, нет ограничений на передачу мыла, одежды, тряпок. Хорошо вытрешься мокрым мешком там, где не можешь, как следует, вымыться, затем оботрешься сухим – и чувствуешь, что кожа очистилась, начала снова дышать. Я испытал бактерицидное свойство льномешковины и на себе, и на сокамерниках, более молодых и неопытных – действовало безотказно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50