Что это было так, мне позже подтвердили: в компании, где было человек двадцать могилевских чиновников, Лукашенко проговорился, что приказал дать мне четыре года. Благодарю за доброту, щедрость Александра Григорьевича – ведь мог и на полную катушку. Видимо, решил по-земляцки.
Долго думали, как вести себя на так называемом судебном процессе. Было желание: послать все сначала к чертовой матери, просто сидеть и молчать. Как позже Бородин перед швейцарским правосудием. Но адвокат настойчиво стояла и, как теперь понимаю, совершенно правильно: «Все равно к этому делу когда-нибудь вернутся. Лучше, если будет не отказ от показаний, а показания по существу». Убеждала, уговаривала долго, и, наконец, я сдался. В суде кроме Ольги Васильевны и дочери Светланы, меня защищали еще Борис Игоревич Звозсков от Белорусского Хельсинского Комитета и Леонид Петрович Минченков – в недалеком прошлом Председатель Воинского Трибунала Беларуси. С Борисом Игоревичем Звозсковым я и теперь поддерживаю добрые отношения, советуюсь как с опытным юристом, интеллигентным, отзывчивым человеком, настоящим патриотом Беларуси. Встречи с Леонидом Петровичем впереди. Мы договорились встретиться, поговорить на житейские и общефилософские темы.
Перед началом процесса договорились с адвокатами четко соблюдать все процессуальные нормы. Как и положено законопослушному гражданину, я поднимался на суде, отвечал на все вопросы прокурора, адвокатов, судьи, произносил предусмотренные процедурой речи.
Не скажу, что все это давалось просто и легко, но особых затруднений не вызывало. В моей тюремной одиссее было три тяжелых, стрессовых дня. Первый – когда арестовали в кабинете и бросили за решетку. Второй – когда в изолятор КГБ на свидание пришла жена, и третий – когда впервые вошел в зал суда под прицел фото и кинокамер, ощутил на себе взгляды журналистов. К этому готовишься, понимаешь, что все будет именно так, – но все-таки не так, психологическое состояние прескверное: сидишь в клетке, как зверь в зоопарке, как матерый преступник, тебя фотографируют через решетку… При советской власти металлических клеток в судах не было – пока нет заключения суда – ты еще не преступник, а коль не преступник, то противозаконно засаживать в клетку, как зверя. Теперь по закону тоже нельзя до приговора суда считать человека преступником, но… Теперь не всегда суд, даже следствие определяет, объявляет преступником. Унижающие, уничтожающие человеческое достоинство железные клетки в судах – это уже изобретение лукашенковской эпохи. В Кировском суде по чьему-то приказу сверху срочно сваривали из арматуры клетку для немощного семидесятипятилетнего старика, дважды Героя, легендарного Старовойтова, кому по закону должен стоять прижизненный памятник. Это уже что-то из разряда…
Может быть для настоящего преступника, чувствующего за собой вину, раскаивающегося, и проще быть заточенным в эту клетку, а для невиновного – настоящая пытка.
Я сознательно готовился к нахождению в клетке, приказав себе держаться, не унижаться, ничего не просить, не продемонстрировать какую бы то ни было слабинку. На тот момент, т. е. в первый день это была неслыханно сложная задача…
В зале суда присутствовали представители прессы, – и нашей, и зарубежной. В бытность министром на столе у меня всегда были и «Советская Белоруссия», и «Звязда», и «Народная Воля», и «Белорусская деловая газета» – я не делал никакой разницы. А вот после ареста желание читать государственные издания как-то само собой пропало. Пусть не обижается на меня редактор «Советской Белоруссии» Павел Якубович, но читать, как раньше, его «солидную газету» я не могу. От «негосударственных» журналистов я видел только поддержку. Они старались быть объективными, хотя человеку, не побывавшему в тюрьме, трудно быть объективным. Это особый субъективизм человека, находящегося на воле. Кроме «Белорусской газеты» никто не осуждал, не бросал в меня камни.
Прокурор вел обвинение, как говорится, «на автомате». Он знал, что ему нужно потребовать восемь лет – и он требовал восемь лет. Судя по его речи и по манере держаться, он был значительно грамотней тех, с кем мне приходилось иметь дело в ходе предварительного следствия. Он почти не скрывал, как стыдно за топорную работу коллег, за весь маразм, зафиксированный в томах моего дела. Он сидел с безучастным видом, лишь изредка «отбывая номер».
В ходе процесса я четко и полно отвечал на все вопросы судьи, и по мере продвижения процесса все больше убеждался, что решение по моему делу давно вынесено, и не Виктором Чертовичем. И начал думать иначе, чем рассуждал раньше. Раньше был склонен считать, что мой и Старовойтова арест – месть за прошлое, наказание за недостаточное почтение и неблагонадежность, в конце концов. Что-то от Фрейда, комплекса неполноценности, утоление гордыни: вот ты бывший всесильный властелин области и ты – дважды Герой, великий председатель, а я вас… вы будете у меня на коленях стоять, я вас могу стереть в лагерную пыль. В суде стал понимать, что рассуждал слишком усложнено, все значительно проще: для устрашения и усмирения чиновничьей «вертикали», слишком уж осамостоятельничевшегося председательского корпуса Лукашенко потребовались показательные процессы над известными, даже знаковыми, как Старовойтов, фигурами. Выстраивалась цепочка: Чигирь – Леонов – Старовойтов. Она, несомненно, продолжится, на очереди кто-то из знаковых фигур директорского корпуса, вертикальщиков областного, районного уровней, интеллигенции… Не хочу выставлять себя каким-то оракулом, но именно так и пошли дальнейшие события. Был генеральный директор «Атланта» Калугин, еще один Леонов – генеральный директор тракторного завода, руководитель БЖД, назначенный Лукашенко сенатором, Рахманько. Почти два месяца ведомство Шеймана совместно с налоговой инспекцией трясло редакции литературно-художественных журналов, ничего не нашли, но знаковые фигуры нашей литературы Сергей Законников, Алесь Жук, Генрих Далидович были изгнаны, творческие коллективы фактически разогнаны: знайте, как и что творить… Белорусская оппозиция упрекает народ в трусости, ничтожности, неспособности решительно отстаивать правду. Есть, конечно, и такие, но времена меняются. Лукашенко обманул, но не поставил народ на колени. По моему делу проходило двести двадцать свидетелей, и практически все испытывали на себе давление: сам президент публично, на всю республику объявляет подследственного Леонова убийцей и коррупционером, вором?! Но и на предварительном следствии, и на самом суде никто из приглашенных послушно бездумно не клюнул на эту лукашенковскую клевету. Был всего один человек, который на предварительном следствии дал показания, будто Леонов, наверное, оказывал содействие фирме «РУСТ», чтобы та выиграла тендер на поставку зерна – тогдашний начальник «Белплемживобъединения» Владимир Магонов, но и его «наверное» было зафиксировано в протоколе допроса. Более того, на суде он признал, что на предположении сказалась его личная обида на министра, и он приносит свои извинения суду и лично подсудимому Леонову.
Я даже испытывал какой-то интерес к самой процедуре допроса – с точки зрения психологии человеческого поведения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Долго думали, как вести себя на так называемом судебном процессе. Было желание: послать все сначала к чертовой матери, просто сидеть и молчать. Как позже Бородин перед швейцарским правосудием. Но адвокат настойчиво стояла и, как теперь понимаю, совершенно правильно: «Все равно к этому делу когда-нибудь вернутся. Лучше, если будет не отказ от показаний, а показания по существу». Убеждала, уговаривала долго, и, наконец, я сдался. В суде кроме Ольги Васильевны и дочери Светланы, меня защищали еще Борис Игоревич Звозсков от Белорусского Хельсинского Комитета и Леонид Петрович Минченков – в недалеком прошлом Председатель Воинского Трибунала Беларуси. С Борисом Игоревичем Звозсковым я и теперь поддерживаю добрые отношения, советуюсь как с опытным юристом, интеллигентным, отзывчивым человеком, настоящим патриотом Беларуси. Встречи с Леонидом Петровичем впереди. Мы договорились встретиться, поговорить на житейские и общефилософские темы.
Перед началом процесса договорились с адвокатами четко соблюдать все процессуальные нормы. Как и положено законопослушному гражданину, я поднимался на суде, отвечал на все вопросы прокурора, адвокатов, судьи, произносил предусмотренные процедурой речи.
Не скажу, что все это давалось просто и легко, но особых затруднений не вызывало. В моей тюремной одиссее было три тяжелых, стрессовых дня. Первый – когда арестовали в кабинете и бросили за решетку. Второй – когда в изолятор КГБ на свидание пришла жена, и третий – когда впервые вошел в зал суда под прицел фото и кинокамер, ощутил на себе взгляды журналистов. К этому готовишься, понимаешь, что все будет именно так, – но все-таки не так, психологическое состояние прескверное: сидишь в клетке, как зверь в зоопарке, как матерый преступник, тебя фотографируют через решетку… При советской власти металлических клеток в судах не было – пока нет заключения суда – ты еще не преступник, а коль не преступник, то противозаконно засаживать в клетку, как зверя. Теперь по закону тоже нельзя до приговора суда считать человека преступником, но… Теперь не всегда суд, даже следствие определяет, объявляет преступником. Унижающие, уничтожающие человеческое достоинство железные клетки в судах – это уже изобретение лукашенковской эпохи. В Кировском суде по чьему-то приказу сверху срочно сваривали из арматуры клетку для немощного семидесятипятилетнего старика, дважды Героя, легендарного Старовойтова, кому по закону должен стоять прижизненный памятник. Это уже что-то из разряда…
Может быть для настоящего преступника, чувствующего за собой вину, раскаивающегося, и проще быть заточенным в эту клетку, а для невиновного – настоящая пытка.
Я сознательно готовился к нахождению в клетке, приказав себе держаться, не унижаться, ничего не просить, не продемонстрировать какую бы то ни было слабинку. На тот момент, т. е. в первый день это была неслыханно сложная задача…
В зале суда присутствовали представители прессы, – и нашей, и зарубежной. В бытность министром на столе у меня всегда были и «Советская Белоруссия», и «Звязда», и «Народная Воля», и «Белорусская деловая газета» – я не делал никакой разницы. А вот после ареста желание читать государственные издания как-то само собой пропало. Пусть не обижается на меня редактор «Советской Белоруссии» Павел Якубович, но читать, как раньше, его «солидную газету» я не могу. От «негосударственных» журналистов я видел только поддержку. Они старались быть объективными, хотя человеку, не побывавшему в тюрьме, трудно быть объективным. Это особый субъективизм человека, находящегося на воле. Кроме «Белорусской газеты» никто не осуждал, не бросал в меня камни.
Прокурор вел обвинение, как говорится, «на автомате». Он знал, что ему нужно потребовать восемь лет – и он требовал восемь лет. Судя по его речи и по манере держаться, он был значительно грамотней тех, с кем мне приходилось иметь дело в ходе предварительного следствия. Он почти не скрывал, как стыдно за топорную работу коллег, за весь маразм, зафиксированный в томах моего дела. Он сидел с безучастным видом, лишь изредка «отбывая номер».
В ходе процесса я четко и полно отвечал на все вопросы судьи, и по мере продвижения процесса все больше убеждался, что решение по моему делу давно вынесено, и не Виктором Чертовичем. И начал думать иначе, чем рассуждал раньше. Раньше был склонен считать, что мой и Старовойтова арест – месть за прошлое, наказание за недостаточное почтение и неблагонадежность, в конце концов. Что-то от Фрейда, комплекса неполноценности, утоление гордыни: вот ты бывший всесильный властелин области и ты – дважды Герой, великий председатель, а я вас… вы будете у меня на коленях стоять, я вас могу стереть в лагерную пыль. В суде стал понимать, что рассуждал слишком усложнено, все значительно проще: для устрашения и усмирения чиновничьей «вертикали», слишком уж осамостоятельничевшегося председательского корпуса Лукашенко потребовались показательные процессы над известными, даже знаковыми, как Старовойтов, фигурами. Выстраивалась цепочка: Чигирь – Леонов – Старовойтов. Она, несомненно, продолжится, на очереди кто-то из знаковых фигур директорского корпуса, вертикальщиков областного, районного уровней, интеллигенции… Не хочу выставлять себя каким-то оракулом, но именно так и пошли дальнейшие события. Был генеральный директор «Атланта» Калугин, еще один Леонов – генеральный директор тракторного завода, руководитель БЖД, назначенный Лукашенко сенатором, Рахманько. Почти два месяца ведомство Шеймана совместно с налоговой инспекцией трясло редакции литературно-художественных журналов, ничего не нашли, но знаковые фигуры нашей литературы Сергей Законников, Алесь Жук, Генрих Далидович были изгнаны, творческие коллективы фактически разогнаны: знайте, как и что творить… Белорусская оппозиция упрекает народ в трусости, ничтожности, неспособности решительно отстаивать правду. Есть, конечно, и такие, но времена меняются. Лукашенко обманул, но не поставил народ на колени. По моему делу проходило двести двадцать свидетелей, и практически все испытывали на себе давление: сам президент публично, на всю республику объявляет подследственного Леонова убийцей и коррупционером, вором?! Но и на предварительном следствии, и на самом суде никто из приглашенных послушно бездумно не клюнул на эту лукашенковскую клевету. Был всего один человек, который на предварительном следствии дал показания, будто Леонов, наверное, оказывал содействие фирме «РУСТ», чтобы та выиграла тендер на поставку зерна – тогдашний начальник «Белплемживобъединения» Владимир Магонов, но и его «наверное» было зафиксировано в протоколе допроса. Более того, на суде он признал, что на предположении сказалась его личная обида на министра, и он приносит свои извинения суду и лично подсудимому Леонову.
Я даже испытывал какой-то интерес к самой процедуре допроса – с точки зрения психологии человеческого поведения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50