— Вам лучше найти кого-нибудь, кто проводит вас домой, — предложил я. — Ночи стоят очень темные.
Она улыбнулась:
— Я езжу верхом каждую ночь… одна. Я люблю ночь. К тем, кто ее понимает, она относится благосклонно.
Удивленный услышанным, я снова посмотрел на нее.
— Вам известно мое имя, — сказал я. — Его мало кто здесь знает.
— О вас я знаю больше, чем о ком-либо из них, — тихо произнесла она, — и если бы до них дошло, кто вы такой, то все — все без исключения — изумились бы.
Неожиданно ее поведение изменилось.
— Иногда они мне кажутся такими глупыми! Такими напыщенными! Так важничают! А майор! Он, наверное, и в самом деле хороший человек, если бы только оставил в покое свое дурацкое звание! Оно ему не нужно. Как и ей.
— Кому, Энн?
Она резко повернулась и посмотрела на меня:
— Вы с ней знакомы?
Встречались. Боюсь, что встреча получилась не дружеской.
Она улыбнулась, немного злорадно, хотя я не думал, что за этим стоит настоящий гнев.
— Если бы только они знали! Ведь ваши Пустоши больше, чем все их ранчо! И у вас больше скота, чем у Бэлча, Сэддлера и майора, вместе взятых!
Теперь я вытаращил от удивления глаза.
— Откуда вам все это известно? Кто вы?
— Не скажу. — Она сделала паузу, музыка смолкла, и мы остановились далеко от того места, где она сидела до этого. — Мое имя вам все равно ничего не откроет. Вы его никогда не слышали.
— Вы не замужем?
Мгновение она колебалась, но потом ответила:
— Нет. Не замужем. — И с горечью добавила: — И вряд ли выйду.
Глава 8
Фуэнтес не спеша обошел зал кругом и приблизился ко мне.
— Не знал, что ты умеешь танцевать наши танцы, — улыбнулся он. Потом, понизив голос, добавил: — Не отходи далеко. Могут возникнуть осложнения.
Я заметил, как Бен Ропер подошел и остановился возле Денни Рольфа, который стоял всего в нескольких шагах от скамьи, где сидели Розитер и Барби-Энн. За весь вечер Роджер Бэлч так и не пригласил ее на танец.
— А в чем дело?
Фуэнтес пожал плечами.
— Точно не знаю, но у меня есть предчувствие.
Я быстро пробежал глазами по залу. Поручиться за Денни трудно, но Фуэнтес и Ропер… Эти не подведут.
— Послушай, — спросил я, — высоко ли обычно поднимаются ставки?
— Самое большее — до десяти долларов. Как правило, начинают с доллара и доходят до трех или пяти. Обычно ставка в пять долларов считается весьма крупной. Лишь раз мне пришлось быть свидетелем, когда дошли до десяти… а это большие деньги. Здесь никто, кроме Роджера Бэлча, не позволит себе дать такую цену, разве что майор.
— А сам Бэлч?
Фуэнтес улыбнулся.
— Шутишь, амиго. Бэлч не тратит деньги на такие развлечения. Скорее всего, он будет участвовать в аукционе, но не пойдет выше трех долларов.
— А как насчет коробки Энн Тимберли?
Фуэнтес бросил на меня быстрый взгляд.
— А ты любишь играть с огнем, амиго. За нее цена поднимется до трех, может быть, пяти долларов.
— А у Хины Бенн?
— То же самое.
— Тони?
— Si?
— А эта маленькая девушка, которая приехала одна. Ей нужно пораньше уехать отсюда… Представляешь, ей известно обо мне то, что больше никто не знает, по крайней мере, здесь.
Он посмотрел на нее, потом на меня.
— Я же говорил тебе, что впервые ее вижу и не заметил, как она приехала. Она что-то знает о тебе? Может, ее родня из тех же мест, что и ты?
— Нет… Уверен, что нет. Я никогда ее не встречал. И потом, в радиусе пятидесяти миль от моего родного ранчо нет такой девушки, которую я не знал бы.
Фуэнтес усмехнулся:
— Мне стоило бы заключить пари. Значит, у тебя есть ранчо?
— У нас… у моей матери, моего брата и у меня.
— И все-таки ты здесь?
— Где-то там за горами находится земля обетованная. Я был рожден для того, чтобы найти ее.
— Как и я, но мы никогда не найдем ее, амиго.
— Надеюсь, что нет. Я рожден для дороги, а не для того, чтобы дойти до конца. — Я помолчал. — Мы — ты и я — рождены, чтобы открывать и обустраивать для тех, кто придет за нами. Они будут жить на более богатой и плодородной земле, но путь к ней прокладывать нам. Мы отправимся в далекие земли, где нашими спутниками будут лишь ветер, дождь и солнце, и пойдем теми тропами, которыми ходят индейцы и бизоны.
— Ты говоришь, как поэт.
Я криво усмехнулся:
— Да, и работаю как вол, очень много, но именно эта поэзия и заставляет нас двигаться. Жить беспокойной жизнью — мое благословение или мое проклятие, смотря с какой стороны взглянуть. Все они, — — я обвел рукою зал, — живут в поэзии и в драме, живут ради будущего, только сами не подозревают ни о чем — они просто так не думают. Большинство из них в юности наслушались рассказов людей, побывавших за горами или мечтавших об этом, а те, кто не слышал, читали о них в книгах.
Однажды я разговаривал со старым стрелком, который еще мальчиком работал на ферме в Айове. Как-то к ним на двор въехал человек с винтовкой и револьвером, в одежде из оленьих шкур и широкополой шляпе, на великолепном черном скакуне. Он хотел только одного — напоить коня. Но мальчик уговорил его остаться поужинать и переночевать и весь вечер слушал его рассказы об индейцах и бизонах, но в основном — о необъятной земле, далеких горах и равнинах, поросших колышущейся на ветру высокой травой.
Фуэнтес кивнул.
— Со мною было точно так же. Когда мой отец возвращался с гор, он рассказывал нам о медведях или львах, которых видел. Он мог приехать пыльным и усталым, с руками, задубевшими от лассо и клеймения и ежедневной двадцатичасовой работы, но от него пахло лошадьми и дымом костра. А однажды он не вернулся.
— Ты и я, — однажды мы тоже не вернемся.
— Его убили апачи. Когда закончились патроны, он стал драться ножом. Несколько лет спустя я жил среди индейцев, и они рассказали мне о нем. Они пели о нем песни и о том, как он погиб. Так они выражают свое восхищение перед отважным человеком.
— Мы заговорили о слишком серьезном, Фуэнтес. Я собираюсь принять участие в торгах.
— Я тоже, но будь осторожен и не заходи слишком далеко. У меня нехорошее предчувствие насчет сегодняшнего вечера.
С улицы подтягивались люди и рассаживались на скамейках и стульях так, чтобы видеть небольшое возвышение, где выставлялись на аукцион коробки. Мы их тоже видели со своего места — аккуратно сложенные, украшенные бумажными бантами, заботливо перевязанные цветными ленточками. Можно было поспорить, что большинство коробок предназначалось кому-то персонально.
Мне хотелось заполучить коробку Энн Тимберли, но этого не хотелось ей, и, скорее всего, она не стала бы даже разговаривать со мной, если бы я завладел ее угощением. Однако существуют и другие способы добиться желаемого, а у меня имелись на этот счет собственные соображения.
Хина Бенн… вот девушка! Но если я стану торговаться из-за ее коробки, то могу сцепиться с Куртом Флойдом, а поскольку сегодня вечером всем нашим ребятам с ранчо грозили неприятности, то личные ссоры стоило отложить. В любом случае я знал, что собираюсь предпринять.
Аукцион начался. И сразу же атмосфера оживилась. Первой ушла коробка, принадлежащая полной, лет сорока женщине с ранчо; она досталась пожилому мужчине, бывшему ковбою, у которого ноги походили на круглые скобки, а худые плечи слегка сутулились, однако это не мешало ему подмигивать женщинам. Он отдал за коробку доллар и пятьдесят центов. Через минуту вторую коробку купили за два доллара и третью — за семьдесят пять центов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57