— Я тоже не смирился. Во всяком случае, в душе.
Буонарроти искренне рассмеялся.
— Ладно, не будем развивать эту тему.
Кристоф почувствовал себя задетым. С обычной горячностью он возразил:
— Нет, почему же, тему можно и развить. Хочешь, я расскажу тебе о том, чего не говорил никому? Это было в Италии, в районе Генуи, во время первой завоевательной экспедиции Наполеона, в которую мы тщетно приглашали и тебя. Именно тогда я вполне понял этого лицемера и карьериста, понял, что добра от него не ждать. Так вот. Мы вдвоем шли по узкой тропинке вдоль обрывистого берега, высоко вздыбившегося над бурным морем. Вокруг ни души. Мы мирно беседовали. И тут вдруг молнией сверкнула мысль: а что, мой милый, если я чуть подтолкну тебя, ты свалишься в пучину, и вся история, быть может, пойдет по-иному?
— Ты так подумал? Но это странно. В то время сей субъект еще не делал истории.
— Поверь, был на подступах к этому.
— Так почему же…
— Я его не столкнул? Пороху не хватило. В этот момент он посмотрел мне в глаза и, возможно, понял мою мысль. Я думаю, впоследствии он мне прощал очень многое именно потому, что тогда понял: я держал его жизнь в руках и не воспользовался этим.
— Ну, ну, это уж ты слишком психологизируешь. Вряд ли он тогда что-то понял. Если бы понял, то, напротив, в дальнейшем не пощадил бы тебя. Но приведенный случай опять не в твою пользу — он говорит лишь о том, что ты струсил.
— Нет, то была не трусость, поверь мне. Скорее, какой-то гипноз. Но сейчас — другое дело. — Саличетти понизил голос до шепота. — Узнай же, что и сегодня он в моих руках. Я держу нити заговора, в котором участвуют известные тебе Арена и Чераки. Речь идет о жизни диктатора.
— Арена… Чераки… Нашел кого назвать! Люди горячие и настоящие патриоты — не спорю, но сколько легкомыслия! Думаю, они не способны на организацию серьезного дела… Но оставим все это. Скажи, зачем приехал.
Саличетти не ответил и опустил голову на руки.
— Держу пари, с поручением от тирана.
Саличетти протянул запечатанный конверт.
— Прочти-ка это письмо. Оно не было доверено почте.
— Понимаю. Для этого ты и приехал.
Буонарроти взял конверт и вскрыл его. Потом зорко взглянул на собеседника.
— Тебе известно содержание?
— Разумеется. Но читай же.
Письмо было коротким, деловым. Не тратя лишних слов, Первый Консул предлагал Буонарроти полное освобождение при условии сотрудничества с новым режимом.
Прочитав, Филипп собирался спрятать письмо.
— Стой, — схватил его за руку Кристоф. — Письмо должно быть возвращено. Вместе с твоим ответом.
— Ответа не будет, — сухо сказал Буонарроти.
— Я так и думал, — улыбнулся Кристоф. — Я слишком хорошо знаю тебя. Но все же подумай: не пожалеешь? Другого случая не представится.
— А я и не жду его. Не беспокойся, не пожалею.
Затем, после долгого молчания, добавил:
— Мне жаль, что так все получилось, Кристоф. Сейчас мы ляжем спать, а завтра к этому разговору возвращаться не будем. Я всегда любил тебя. И поэтому буду с тобой откровенен до конца: тебя не ждет ничего хорошего.
Саличетти грустно улыбнулся.
…Они простились на заре, почти без слов. Крепко обнялись и так стояли долго, словно стремясь продлить, закрепить это непрочное единство душ.
«Прощай, — думал Филипп, — прощай навсегда, мой старый товарищ. Чувствую, мы не увидимся больше. Чувствую и другое: тебя не спасет это жалкое лавирование. Тебе не простят его. И умрешь ты не в своей постели и не на поле брани…»
В тот момент он не знал и не мог знать, насколько точным окажется его пророчество…
18
Много времени спустя, уже на острове Святой Елены, Наполеон вспоминал:
— Я раскаиваюсь, что не привязал к себе Буонарроти; он мог бы быть мне очень полезен. Впрочем, я сделал первый шаг: я его освободил. Не помню, чтобы Буонарроти поблагодарил меня за это или с чем-нибудь ко мне обратился. Возможно, ему помешала гордость… А может, он и писал, но я не обратил внимания…
Последняя фраза была явной ложью, результатом оскорбленного самолюбия поверженного властителя: он-то хорошо знал, что ответа на его заманчивое предложение не последовало.
19
Приезд Саличетти обозначил резкую грань в пребывании Филиппа на острове Олерон.
Черта была подведена, мосты сожжены.
Он не мог не испытывать глубокого внутреннего удовлетворения: тиран все-таки обратился к нему. Обратился с весьма заманчивым предложением. И он, Буонарроти, это предложение отверг. Даже не отверг: он показал, что пренебрегает им. Это была пощечина Бонапарту и большая моральная победа его, Филиппа. Но этим он сжег мосты.
Теперь покончено с петициями, ходатайствами, обращениями. Пропасть между ними разверзлась во всю ширь. Тиран поймет, что он его враг — враг непримиримый, смертельный. И потачки ему не даст.
Ну что ж, оно и к лучшему. Он не хотел так быстро проявлять подлинных отношений, он думал, играя на «макиавеллизме правого дела», еще выторговать что-то (ничего себе «что-то» — свободу!), но коль скоро так получилось, оно и к лучшему.
Нет, путь Саличетти для него заказан. Он не пойдет на пресмыкательство перед тем, кого ненавидит — не личной ненавистью: лично ему Наполеон ничего худого не сделал! Он не пойдет на компромисс с тем, кто является — он давно понял это — врагом свободы, демократии, народа, врагом беспощадным, душителем всех революционных завоеваний прошлых лет.
Значит, и по отношению к нему, к Бонапарту, возможна только беспощадность . Борьба, которая закипит вскоре, будет борьбой не на живот, а на смерть.
Борьба? Не на живот, а на смерть? Смешно! Кто говорит это? Изгнанник-одиночка, бывший участник погоревшего заговора, командир без армии, ссыльный на вечные времена, сам отрезавший путь к своему освобождению!
И с кем же он думает бороться?
С властелином, подчинившим себе государство, армию, весь народ, с некоронованным королем, который не сегодня завтра получит и корону, с всесильным диктатором, перед которым трепещет Европа!
Право же, смешно! Лилипут против великана, комар против льва!
Нет, думал Буонарроти, не так уж и смешно, как кажется на первый взгляд. Тысяча комариных укусов может убить льва, лилипуты, если станут действовать дружно, могут скрутить и уничтожить великана. Нужны лишь сила духа и целеустремленность, бесстрашие и выдержка, умение объединить людей и правильно нацелить их. А этих качеств ему, Буонарроти, не занимать, он проверил их всей своей предшествующей многотрудной жизнью и полностью уверен в себе.
А если так, чего же бояться? О чем думать? Общее направление и конечная цель пути ясны, остаются подробности. Им-то и нужно отдать свои заботы на ближайшее время.
20
Он успокоился.
Не было больше томления духа, ибо окончилась неясность.
Он занимался своим делом, учил детей и внимательнее присматривался к окружающему, к людям, с которыми жил.
Маленькая коммуна, некогда сложившаяся на острове Пеле, постепенно распалась. Из всех ссыльных Филипп теперь общался лишь с Жерменом да иногда с Моруа. Блондо, остывший в былой ненависти к «узурпатору», теперь занимался своими болезнями. Казен, работавший на ферме, страшно уставал с непривычки и сторонился прежних единомышленников. Да и Жермен вел себя как-то странно. Нет, он не охладел к учению Бабефа, он по-прежнему мечтал о «совершенном равенстве» и «всеобщем счастье», но при этом продолжал наивно верить в добродетели Бонапарта и посвящать ему свои нескладные стихи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92