Посмотрел он на всех в упор и жестко так добавил:
– Климов сэкономил два часа рабочего времени и убил человека. У меня все. Вы свободны, товарищи.
Никто не шевельнулся. Сидели все как приклеенные. И я сижу. И чувствую, становится мне так муторно, что подняться сил у меня не будет.
– Вы свободны, товарищи, – негромко повторил он.
Задвигался наконец наш народ, зашевелился, но все молча, без единого слова, без перешептываний. Стулья на место ставят осторожно, чтобы не громыхнуть. И выходить стали тихо.
А я сижу, ноги ватные, и все что-то решаю для себя, решаю... Сам никак не пойму что. Прямо смятение какое-то в голове, затылок болеть начинает.
Вышел он из-за стола, подошел ко мне и сел рядом.
– Здорово, Серега, – сказал он мне.
– Здорово, Петя, – отвечаю я.
– Как Надя?
– Спасибо, в порядке... Как ты-то после смерти Лизоньки?
– Да вот прихожу в себя понемногу...
– Надя очень плакала.
Закурили мы с ним по сигаретке, помолчали, повздыхали, поглядели друг на друга.
– Скоро к вам медицина нагрянет, – осторожно говорит он мне.
– Знаю, – говорю.
– Боишься?
– Нет.
– Так уж все в порядке? – с сомнением спросил он.
– Да нет... Не очень.
– Ну и зарубит тебя комиссия.
Вот тут я все для себя и решил. У меня даже голова болеть перестала.
– Не зарубит. Я на нее являться не собираюсь.
Ему показалось, что он ослышался.
– Что ты сказал?
– Переводи-ка меня в диспетчерскую, Петька, – спокойно ответил ему я.
Я когда что-нибудь для себя решу, мне всегда спокойно становится.
– Шутишь?
– Переводи, Петро, – упрямо сказал я и даже усмехнулся: – Окажи протекцию.
Вынул он блокнот свой, записал что-то для памяти и так растерянно и грустно проговорил:
– А мы тебя на комэска метили...
– В отдельной эскадрилье комэск должен быть летающим, – сказал я ему. – А я уже еле-еле ползающий... Коли нового никого не пришлете, лучше Азанчеева не найти.
И тут он снова что-то записал в блокнот.
Поболтали мы с ним еще о том о сем. Даже не столько поболтали, сколько помолчали об одном и том же. А потом пришло ему время улетать, и я его проводил. Улетел старый мой дружок со своим блокнотиком, а я пошел на техучасток. Меня еще перед собранием инженер к себе звал. Конечно, понятно, зачем звал.
Заперлись мы с ним у него в кабинетике, достал он бутылку армянского и кулек с конфетами «Соевые батончики».
– Сам покупал? – показал я на кулек.
– Да нет. Попросил, вот и принесли.
– Уж не Димку ли посылал Соломенцева?
– Его. А что, не надо было?
– Ничего страшного. «Батончики» так «батончики»...
Выпили мы с ним по стакану в память Василия Григорьевича, а говорить не о чем. Сидим, кряхтим. Я в окошко поглядываю. Смотрю, от могилы к аэродрому идет Катерина Михайловна с Лялечкой. А на пути у них стоит мотоцикл Вити Азанчеева. И сам Витя сидит на седле, ноги набок свесил и курит.
– Подожди, – говорю я инженеру. – Я сейчас...
Сунул в рот соевый батончик и пошел к Азанчееву.
Подошел к нему и спрашиваю:
– Выпить хочешь?
– Нет.
– А мы вот помянули хорошего человека. – Я вытащил сигарету, наклонился к Азанчееву, прикурил и показал глазами на Катерину Михайловну и Лялю: – Теперь они, наверное, уедут отсюда...
– Наверное... – как эхо, отозвался Азанчеев.
Я затянулся и осторожно спросил:
– А ты?
Витя поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза:
– Не знаю...
Я почему-то почувствовал облегчение. Улыбнулся я ему и говорю:
– Отвези-ка ты меня домой.
Он еще раз глянул вслед Катерине Михайловне, вынул ключ из замка зажигания и предложил:
– А может, пешком пойдем? Чтобы не греметь этой керосинкой.
– Тоже верно – согласился я. – Это ты очень хорошо придумал, Витя. Инженера заберем с собой?
Он плечами пожал и новую сигарету закурил.
– Добре, – сказал я. – Тогда попрощаться нужно.
Я зашел к инженеру, пожал ему руку и сказал:
– Ты прости. Тут такое дело... Сам понимаешь.
Он действительно понимал. Он мужик мудрый. Ему ничего объяснять не надо.
– Двигайте, – сказал он. – Мне все равно задержаться нужно. Кое-какую документацию просмотреть...
И мы с Витей ушли пешком.
КАТЕРИНА
Я же знала, что так бывает. Я помню, когда под Пржевальском в горах разбился вертолет и погибли двое наших знакомых летчиков, я знала, что бывает так. Я видела их жен и детей, я бормотала им какие-то бессвязные слова утешения, я сама бегала по начальству и даже состояла в комиссии по организации чего-то.
Тогда мне казалось, что я насквозь пропиталась их горем и понимаю все, что можно понимать в таких случаях. Я плакала вместе с ними, разумно увещевала их, а в самом дальнем уголке моего сознания с неприличной настойчивостью и постыдным ликующим упорством билась одна только мысль – со мной этого не произойдет! Это может случиться с кем угодно – только не со мной!..
Только ночью я понимала, что могу потерять его. Напрочь улетучивалась тупая самодовольная уверенность, и ее место занимала такая тревога, такой ужас, что я захлебывалась слезами в самые неподходящие для слез моменты... Он, ошеломленный и, наверное, не до конца понимавший происходящее со мной, растерянно успокаивал меня. Ему казалось, что я слишком устаю и нервничаю днем. Что мое участие в судьбе жен тех погибших, ребят и бесконечная беготня по организации чего-то, что должно было утешить двух вдов, старшей из которых было двадцать три, так изматывают меня, что, как он однажды сказал тогда, ему не хотелось бы, чтобы кончалась ночь и наступал день.
А я мечтала о наступлении дня. Я его ждала, как избавления от всех своих ночных кошмаров. Мне нужен был день, мне нужна была дневная дурацкая уверенность в том, что пуля может попасть в кого угодно и обязательно пройдет мимо нас.
И наступал день. А потом снова ночь. И снова я как сумасшедшая целовала его, боялась отодвинуться от него хоть на секунду и представляла себе его разбитого, искалеченного, мертвого. И снова я задыхалась от рыданий и ужаса. И снова ждала день...
Теперь он мертв.
Теперь он мертв, и я живу в нереальном мире постоянного ожидания. Я вглядываюсь в каждый садящийся самолет, жду, когда он зарулит на стоянку, жду, когда откроется фюзеляжная дверь, жду, когда он выйдет из самолета...
Дома я жду его к обеду. К ужину... Я слышу его голос, шаги. Я зачем-то перестирываю его рубашки и штопаю носки. Я панически боюсь наступления ночи. Ночью я слышу его дыхание, шепот...
Я до рассвета не сплю – лежу, слоняюсь по квартире, перебираю его вещи, бумаги. Когда я натыкаюсь на какой-нибудь предмет, принадлежавший ему и – до сих пор мне незнакомый, мне становится мучительно стыдно, будто я подглядела в замочную скважину. И я опасливо кладу на место эту вещь именно так, как она лежала до сих пор.
Я сплю урывками – по два-три часа, и эти тяжелые, душные часы сна заполнены только им – больным, похудевшим, небритым, но живым. Иногда я вижу его веселого, смеющегося, окруженного какими-то красивыми молодыми женщинами, С одной из них он танцует – я мучаюсь от ревности и просыпаюсь в слезах, – до полного пробуждения сохраняя в себе неистовую ревнивую ненависть к нему и отчаянную жалость к себе – только что покинутой им.
Утром я сижу за столом медпункта и провожу предполетный осмотр. За допуском приходят все. Все, кому нужно сейчас уходить в рейс. Я считаю пульс, измеряю давление, ставлю в полетных листах штамп и думаю о том, что у него просто нет сегодня вылета, иначе он обязательно пришел бы ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36