всюду уголовники попадают под об­щий каток массового террора и удерживаются в определенных пре­делах. То же произошло и в СССР 2-й половины 40-х гг.: за несколько лет тюрьмы и расстрелы «перемололи» основной костяк уголовни­ков, и установилось былое равновесие – правда, далекое от «идиллии» минувших времен, в связи с резким усилением миграции населения, в том числе и уголовных элементов.
Положение стало меняться в 60-х гг., в связи с массовым перехо­дом от традиционного сельского к современному городскому обра­зу жизни и появлением социальных проблем, свойственных после­днему, в том числе касающихся преступности. Органы охраны об­щественного порядка оказались застигнутыми врасплох лавинооб­разными переменами, продолжали действовать по старинке, и, по­нятно, упоминавшееся выше равновесие стало быстро смещаться в пользу уголовного мира.
Исчез былой патриархальный авторитет полицейского, переименованного в Советской России в милиционера. Служба в милиции до сих пор относится к разряду не особенно престижных. Поэтому кадры милиции заполняются, в основном, гастарбайтерами-лимитчиками. Они сравнительно ненадежны, легко могут пойти на зло­употребление своим служебным положением, поэтому многим из них, несмотря на звание «милиционер», не доверяют даже пистоле­та. А кому доверяют – должен несколько раз выстрелить в воздух для предупреждения и только потом стрелять в убегающего или на­падающего преступника. В борьбе с хулиганами или мелкими во­ришками этого всегда оказывалось достаточным. Но перед лицом организованной преступности, с ее отлично вооруженными боеви­ками, на мощных автомашинах, с импортными портативными сред­ствами связи такой «милиционер» совершенно беспомощен и вы­нужден прибегать к сложным маневрам «сосуществования» с пре­ступным миром, чтобы не быть устраненным физически. Понятно, его эффективность очень низка, и попытка заменить качество коли­чеством (десяток неэффективных советских милиционеров вместо одного эффективного полицейского) оказалась изначально обреченной на провал.
Исчез и былой авторитет всесильного в минувшие времена общественного мнения окружающих. Этот традиционный авторитет «выплескивался» на улицы крупных городов в виде сравнительно высокой активности населения, когда люди сталкивались с фактом нарушения общественного порядка. Достаточно было полицейско­му (а затем милиционеру) дать оглушительную трель своего свистка – и к нему на помощь бросались не только полдюжины коллег с соседних постов, но и несколько прохожих мужчин побойчее. Так что преступникам приходилось несладко.
Эксплуатируя эти общие пережитки квазигражданственности, советское правительство создало в 20-х годах «Общество содействия милиции» (с годами, правда, захиревшее), а затем добровольные народные дружины силою в 14 млн. чел., что эквивалентно всей Со­ветской Армии в период мировой войны. В одной Москве было до полумиллиона дружинников – по одному на каждые 16 человек населения, включая младенцев. Теоретически с такой силой можно было искоренить всех преступников до последнего человека. Прак­тически и это начинание было профанировано и, в конце концов, выродилось в имитацию поочередного дежурства пары безоруж­ных старых леди за дополнительные три дня отпуска в году. Конечно же, к борьбе с преступностью это не могло иметь никакого отношения.
Вместе с тем, по мере массовой деморализации советского об­щества нарастала пассивность людей в отношении нарушителей общественного порядка. Любое вмешательство могло привести к крупным неприятностям как по части бюрократической волокиты в милиции, так и в смысле безнаказанной мести со стороны уголов­ного элемента. Постепенно сложилась невиданная прежде ситуа­ция: если нападение на женщину, на ребенка, на старика все еще по инерции вызывает вмешательство окружающих, да и то все реже), то избиение мужчины мужчинами, не говоря уже об открытом во­ровстве, оставляет прохожих полностью равнодушными. Мало ли кто на кого напал, кто чего уносит! Вмешаться – потащат свиде­телем в милицию, потеряешь полдня, да еще заподозрят в соучас­тии. А твое имя и адрес, безусловно, станут известны преступникам: государство выдаст им тебя, что называется, головой и не вступится, когда тебя самого изобьют или обокрадут…
Ровно месяц назад я шел на работу по переулку в центре Моск­вы. Внезапно впереди засигналила припаркованная машина, и из нее выскочили двое здоровенных молодых людей с какими-то веща­ми, выкраденными из машины. Типичная сегодня для Москвы кар­тина, повторяющаяся до сотни раз в день. Бросились бежать мимо меня. В прежние времена обязательно поднял бы крик и попытался задержать хотя бы одного в полной уверенности, что на помощь бросятся все идущие по улице. Но сегодня все идут, как будто ничего не случилось. Зачем же мне нарываться на удар ножом и лежать, когда все будут проходить, перешагивая через тебя, столь же равно­душно, как сейчас идут мимо обокраденной машины? «Какое мне дело до вас до всех, а вам до меня?»
А ведь такая пассивность окружающих при низкой эффек­тивности полиции – самый питательный бульон для преступ­ности. Это означает, что общество опустило руки и сдалось на ми­лость преступника в надежде, что сегодня пострадаю не я, а кто-то другой. Совсем как женщина, безропотно отдающаяся насильнику, в надежде, что он сохранит ей жизнь.
Ну, и наконец – пенитенциарная система устрашения пре­ступника наказанием. Даже трудно поверить, что столько взрослых людей, далеко не дебилов по своим клиническим дан­ным, могли наворотить здесь такую гору благоглупостей, гра­ничащих с фактическим покрывательством преступника, с фактичес­ким соучастием в его преступлениях. И не только наворотили, но и продолжают наворачивать…
Сначала объявили полицию и каторгу прошлого – «проклятым прошлым» (хотя ныне это кажется розовой идиллией по сравнению с тем изуверским бесчеловечием, которое пришло им на смену). Как уже говорилось, полиция была заменена «милицией», а каторга– «исправительно-трудовыми лагерями». Под это была подведена чисто умозрительная теория, согласно которой преступность – это свойство и наследие капитализма, при социализме для нее не остает­ся места: достаточно предельно гуманно отнестись к преступнику и «исправить» его участием в созидательном труде.
Что получилось?
В «исправительно-трудовые лагеря» при Сталине загоня­ли до 13 млн. чел. – это была просто рабская, даровая рабочая сила на страх другим. При Брежневе это число сократилось примерно до 4 млн. Из них три четверти составляли вовсе не преступники, а пере­продавцы дефицитных товаров и мелкие жулики, которым, в отличие от десятков миллионов точно таких же, оставшихся на свободе, по разным причинам просто не повезло. В свою очередь, из оставше­гося миллиона три четверти составляли мелкие воришки, случайно польстившиеся на чужое и попавшиеся в первый раз.
Но остальная четверть миллиона – закоренелые преступники-рецидивисты: «тюремная аристократия», спаянная в единую корпорацию железной дисциплиной и держащая в полном повиновении всех остальных, угрожая им страшной участью изгоев – «опущен­ных». В конечном итоге, тюрьма, т.е. «исправительно-трудовой ла­герь», превращается в самую настоящую академию (напомним, что в этих тюрьмах, в отличие от западных, в каждой камере сидят по нескольку десятков заключенных).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113