Рикша еще раз пересчитал деньги.
— Дайбутцу мой1, — прошептал он, — Он оставил мне двойную плату!
1 Восклицание, призывающее бога.
Рикша хотел броситься вслед за своим странным седоком, но тот скрылся за порогом дома.
Кадасиму встретила, касаясь лбом циновки, еще не старая японка. Что-то процедив сквозь выкрашенные черные зубы, она протянула ему письмо.
Генерал, неся в одной руке ботинки, другой взял письмо и, не взглянув на преклоненную женщину, вошел в дом.
Робкий почерк, которым был написан адрес на конверте, заставил сердце его радостно сжаться. Забылись обиды этого дня. Не стесняясь присутствия женщины, Кадасима снял с себя мундир и брюки и с удовольствием облачился в поданный ему киримон. Сев на корточки, старик дрожащими пальцами стал разрывать конверт.
Письмо было от его воспитанницы, маленькой девочки, находившейся сейчас в Париже, где Кадасима хотел дать ей образование.
Как хорошо помнил Кадасима смешную детскую песенку, которую она когда-то распевала:
Моси, моси, каме йо, Каме сан йо!2 2 Слушай, слушай, черепаха. Послушай, госпожа черепаха!
Кадасима взглянул на длинную бумажную полосу, где им было написано для воспитанницы стихотворение старинного поэта:
Два часа…
Когда на небе месяц золотой, Нет даже тени от высокого бамбука.
Старик вскрыл конверт и вынул письмо.
«Отец, сердце холодеет у меня от мысли, что я сейчас вдали от тебя! Я получила твои деньги и письмо, где ты приказал продать все драгоценности и приобрести акцию спасения. У меня нет сил передать тебе весь ужас положения. В Париже все сошли с ума. Мне не понять, что происходит. В ресторанах с названием „Аренида“ творятся страшные вещи. Те, кто имеет деньги, ведут себя так, словно переживают последние дни Содома. Они стараются дожить свои дни. Они неистовствуют в своем предсмертном безумии…»
Кадасима опустил письмо и остановившимся взглядом посмотрел на надувшуюся, готовую лопнуть бумагу наружной стены. Слышался истерический вой ветра.
— Воздух мчится в Тихий океан, чтобы превратиться на острове Аренида в серую пыль, как в колбе мистера Вельта, — произнес Кадасима.
— Что изволили вы сказать? — переспросила японка.
— Ничего, — ответил старик и снова принялся за письмо.
«…Они беснуются, сорят деньгами, но они не хотят давать деньги даже за лучшие мои драгоценности. Отец, проходит один день за другим. Стоимость акции спасения растет с каждым днем. И я начинаю думать, что мне никогда не купить ее. А когда я прихожу к этой мысли, мне начинает грезиться наш Ниппон, прозрачный розовый воздух и жизнь. Отец, мне начинает грезиться жизнь, как будто она может продолжаться! Тогда я падаю на пол и беззвучно рыдаю. Рыдаю, хотя, может быть, это и недостойно японки. Но это плачет не японка. Нет. Это просто девочка, которую ты так любил, которую покидает жизнь, не показав ей своего сияющего лица…»
Подписи не было. Вместо нее почему-то расплылись последние иероглифы письма.
Кадасима уронил руки и письмо на циновку. Потом он вскочил и, присев на корточки около телевизефона, судорожно стал набирать один номер за другим.
Бывший председатель найкаку — совета министров — генерал Кадасима звонил в банки. Старик Кадасима хотел достать денег, чтобы купить своей девочке акцию спасения.
Но в прекрасной стране Ниппон уже стало известно об отставке кратковременного председателя найкаку генерала Кадасимы. У банков не было денег для просто Кадасимы.
Больше двух часов набирал старик дрожащими руками номера. Но все было напрасно. Банки и друзья знали уже о провале проекта.
У старика Кадасимы на склоне лет не оказалось ни положения, ни друзей. У него не осталось даже надежды на спасение существа, которое он любил больше всего на свете.
Тогда старик, не снимая киримона, надел на ноги деревянные гэта и почти бегом выбежал на улицу.
Он бежал, задыхаясь, чувствуя на себе давление ветра, напоминавшего о неминуемой гибели.
Старик бежал и почему-то шептал свои давнишние стихи, написанные очень давно, еще до получения генеральского чина:
Звон и запах исчезают.
Постоянства в мире нет.
Кто же этого не знает, Кто мне даст иной ответ?
Каждый день уходит в вечность, Каждый день подобен сну; Он уходит незаметно, Нас коснувшись на лету…
Какой-то рикша перегнал старика, но Кадасима не остановил его, а вскочил в трамвай.
В трамвае старик горько усмехнулся. Он услышал, что новый, заменивший его, Кадасиму, премьер-министр объявил по радио о готовности Японии сотрудничать с Советской страной в деле борьбы с мировой катастрофой.
Через четверть часа Кадасима входил в великолепный подъезд банкирского дома Фурукава. Швейцары подобострастно открывали перед ним двери: они узнали его. Да, господин Фурукава здесь, в своем кабинете.
Фурукава в жилете сидел в вертящемся кресле. Босой ногой он уперся в выдвинутый ящик стола, правой рукой что-то поспешно писал, а левой обмахивался веером. Увидев Кадасиму, он отложил перо и переложил веер в правую руку.
Войдя в кабинет банкира, Кадасима преобразился. Он совсем забыл, что на нем не генеральский мундир, а домашний киримон и деревянные гэта. Гордо закинув голову, расправив плечи, он небрежно оперся о стол и сказал:
— Сын мой! Великая дружба связывала меня с твоим отцом. Великая дружба связывала и нас с тобой. Я всегда носил ее в сердце. И она, эта священная дружба, привела меня сейчас к тебе.
Банкир, искоса глядя на старика, энергичнее замахал веером.
— Из этого письма тебе станет понятна моя просьба. Я рассчитываю, что ты поступишь, как поступил бы твой отец.
Фурукава взял протянутое ему письмо и многозначительно сказал со сладкой улыбкой:
— Я рад слышать, что вы, высокочтимый мой генерал, нашли возможность освободить свою благородную старость от государственных забот. Я тоже спешу закончить свои дела.
Кадасима ничего не выразил на своем лице, но на сердце он почувствовал пустоту. Еще владея собой, он сказал:
— Сын мой Фурукава! Я рассчитываю, что ты вспомнишь о том чисто моральном, незримом влиянии, какое оказал я на твои последние банковские дела, будучи автором известного тебе проекта и председателем найкаку.
Фурукава читал письмо. Кадасима стоял перед ним, так и не приглашенный сесть.
Банкир положил письмо перед собой, откинулся в кресле и замахал веером:
— Вы говорите о том моральном, незримом влиянии, какое имели вы на мои дела в части посредничества по изготовлению кинжалов вакасатси? Вы требуете теперь расплаты?
— Да, Фурукава, я осмеливаюсь напомнить об этом, потому что… — Старик замолчал, стараясь сохранить спокойствие.
— Я позволю себе, генерал, рассказать вам одну старинную японскую историю… — Не дожидаясь ответа Кадасимы, банкир начал: — На улице Терамаки, в Киото, жили два соседа. Один из них славился необыкновенным искусством жарить рыбу. Другой же был если не скряга, то расчетливый человек. Он стал приходить к своему соседу, когда тот жарил рыбу, и, вдыхая ее умопомрачительный аромат, ел свой рис. Так, насыщаясь простым рисом, он испытывал наслаждение, будто ел замечательную рыбу.
Фурукава прикрылся веером и посмотрел на старика. Тот, понурив голову, молчал.
— Так продолжалось долго. Но вот искуснику по жарению рыбы пришла в голову мысль, что сосед, обладатель питающегося запахом носа, должен заплатить ему за это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129