– Дурак! Дурак! Что ты сделал, дурак? Зачем? Дурак! Ты злой дурак! Что ты сделал? Зачем? Зачем? Зачем?...
Иван протянул руку за спину и перетащил бьющегося в истерике солдата, да какого, на хрен, солдата, – пацана, вперед и посадил перед собой.
Секунд десять он слушал его бессвязные выкрики, затем положил ладонь на его лицо.
Парень повсхлипывал еще немного и затих, уткнувшись в руку Ивана.
– Как тебя зовут, сынок, – спросил Иван.
Тот что-то буркнул, и резко помотал головой.
– Что? Как? – переспросил Иван.
– Не... е... зна...а...ю... – сквозь еле сдерживаемые рыдания ответил парень.
Иван положил ему на голову свою вторую руку.
– А чего ты расстроился?
– Ты наш... ужин... разлил... А... А они... все... мертвые. Кто нас... на...кормит?... – короткие истерические вздохи сбивали его речь. Он смотрел на Ивана укоризненно, с обидой голодного ребенка, у которого вырвали кусок изо рта.
«Зачем ему его жизнь, – думал Иван. – Одно короткое движение – и он успокоится. Пожалеть его?»
Одна рука Ивана лежала у парня на затылке, другая – на подбородке.
«Пожалеть? Нет. Он не заслужил смерти. Он умрет сам.»
Иван снял руки с головы безымянного солдата.
– Не бойся. Иди в хижину. Там есть еда. Женщина тебя не прогонит.
Парень рванулся вставать.
– Стой. Поешь, уходи отсюда. На юг. Через горы.
Парень был уже у двери.
– Стой. Запомни. Иван. Тебя зовут – Иван.
Иван встал.
– Прощай.
Парень скрылся в хижине.
...У Ивана была своя, собственная квартира для «лежки» в таких вот, экстренных случаях. О ней кроме него, не знал никто.
И логика у него была своя. Тоже ни для кого не понятная.
Когда все от смерти бежали, он шел ей навстречу, и чувствовал себя в большей безопасности, чем те, кто прятался и скрывался. Крестный считал, что Иван лезет в драку. Но он заблуждался.
Драка для Ивана была только убийством. И если он хотел убить, он без труда находил кандидата в покойники. Стоило только выйти на улицу и смотреть людям прямо в глаза.
Многие тогда просто шарахались от него.
Они боялись смерти, а от него пахло смертью так, что первой реакцией человека было – зажать нос. Толпа расступалась перед ним, пока не находился самоубийца, который сам того не ведая, стремился к смерти. Он вставал на пути Ивана и тот видел свое отражение в его глазах. Тогда он поворачивался и шел, уводя за собой будущего покойника.
И никто ни разу не выстрелил ему в спину, не всадил нож, не сломал спину мощным хорошо расчитанным ударом.
Смерть – место уединенное.
Уведя человека, завороженного блеском смерти в своих глазах, от лишних, ненужных глаз, Иван поворачивался к нему лицом и с этой секунды шансы их уравнивались. Иван давал ему возможность себя убить. И тот всегда упускал такую возможность. Движение уходящего с линии огня Ивана всегда на долю секунды опережало выстрел и ответный выстрел он делал уже по необходимости, просто чтобы не дожидаться следующего.
Смерть не ходит дважды одной и той же дорогой.
Когда же он убивать не хотел, ему достаточно было опустить глаза, спрятать их блеск, смотреть себе под ноги, и он становился незаметным, растворялся в море москвичей-обывателей.
Так и сейчас, поглядывая под ноги, и не торопясь, со скоростью людского потока, двигаясь по Садово-Кудринской, Иван добрел до Площади Восстания и свернул к высотке.
Зайдя в правое крыло «Продовольственного», купил хлеба, колбасы, сыру, желтую пачку «Липтона», и поднялся на лифте на свой восемнадцатый этаж.
Здесь у него была маленькая однокомнатная квартирка, купленная на имя женщины, которая в одном из его паспортов числилась его женой. Иван бывал здесь так редко, что не помнил никого из соседей и был уверен, что и его никто не помнит. Ни на кого не глядя, он проходил по коридору к своей двери, ключом, который был всегда с ним, открывал дверь, заходил, плотно притворив ее за собой, и дождавшись характерного щелчка, проходил в комнату.
Окно выходило на зоопарк, и, открыв его, он ложился на диван и слушал крики попугаев, вопли обезьян, иногда – глухое ворчание потревоженного тигра или истерический хохот гиены. Удивительно, но звуки зоопарка доходили до восемнадцатого этажа гораздо явственнее, чем рев моторов иномарок, пролетающих от Садового кольца к Красной Пресне.
Иногда под эти крики он засыпал, иногда, как теперь, – вспоминал Чечню.
...Иван спускался по тропе и думал о чеченцах, живущих в долине. И чем ближе подходил к их жилищам, тем лучше понимал дикую, первобытную правду их бытия.
Он никогда не видел их домов, их отцов, жен и детей. Он не знал их жизни, ее постепенности, ее размеренного, веками отточенного уклада, в котором смерть перестала быть событием человеческой жизни и стала явлением природы. Солнце, дождь, ветер, смерть...
Человек не может погасить солнце, остановить ветер, вызвать дождь. Он может лишь принять их существование или перестать существовать сам.
Мы, думал Иван, смирились с этим, но не приняли. Солнце и ветер для нас до сих пор – боги, похожие на нас, наделенные желаниями и стремлениями, личной волей. Нас задушила гордыня, уравнивающая личную волю каждого из нас с волей солнца. Мы обижаемся на дождь и радуемся солнцу, ругаем ветер, боимся засухи... Мы захотели поставить жизнь в один ряд с солнцем, ветром и дождем.
Поэтому, прощание с жизнью для нас – прощание с Богом...
Люди, которые живут здесь, поставили смерть рядом с солнцем и дождем. Солнце для них – просто солнце, оно есть или нет, как этот камень на тропе...
Иван поднял обломок базальта, покачал в руке.
«Бог-камень. Бог-тяжесть. Чеченцы выбросили своих Богов так же, как я сейчас зашвырну тебя в пропасть...»
Иван размахнулся, и обломок беззвучно скрылся за краем обрыва. Где-то внизу бежал ручей, шума которого не было слышно, он улетал куда-то вверх, модулированный почти вертикальными стенами ущелья.
Жизнь – не Бог. Мы ошибаемся, считая так, но упорствуем в своем заблуждении, и поэтому не можем раздавить эту маленькую Чечню, извивающуюся в наших руках и больно жалящую нас своим ядовитым жалом.
Нельзя остановить ветер, но можно остановить путь человека во времени.
Нельзя погасить солнце, но можно погасить огонь его жизни, его предсмертного тления.
Нельзя вызвать дождь, но можно вызвать смерть.
Чеченец знает это еще во чреве, его рождающем.
А родившись, он повелевает смертью, поставив себя выше природы...
Этот народ тоже ошибся, думал Иван.
Смертью нельзя повелевать, так же как нельзя приказать солнцу погаснуть.
Он остановился, поднял глаза на солнце и заорал что-то дико и хрипло, невнятно, но повелевающе.
И так же хрипло засмеялся.
Смерть надо любить, так же как солнце, дождь или ветер.
Смерти надо помогать, а не торопить, не заставлять ее делать то, что она не хочет или не может сделать.
Они не знали этого, – подумал он о тех, кого убил час назад, – и поэтому умерли.
Я это знал, и поэтому они не смогли меня убить.
Я победил этот народ, подумал он.
И люди, живущие в долине, перестали его интересовать.
...Он прошел мимо долины, даже не вспомнив о ней, когда тропа под его ногами повернула вправо, а он шагнул прямо, к виднеющейся впереди автомобильной дороге.
Иван не знал толком, в какой именно точке Чечни он находится, понимал только, что где-то на юге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46