И ее жизнь зависит от него, а она его ненавидит, да, и тут – ну, не хочется их запирать вдвоем, это очень плоско как-то, о! – и тут он, типа, приходит, ну, приезжают новые узники, и он, типа, приходит и приводит в ту же комнату молодую девушку – совершенно потрясающую, такую всю… скажем, вроде Молье или даже Слободан, Слободан еще и такого семитского все-таки вида, насколько я могу судить, но это не важно, – так вот, и он приводит другую женщину, и он с двумя с ними, и оставляет молодую тоже там жить. И эти две – ну, такой ад, потому что, типа, жизнь каждой из них от него зависит, они понимают, и старшая в ужасе, что теперь ее конец пришел, но она же не может, у нее не просто материнское чувство к этой – они же обе еврейки, обе узницы, все это; ну, и они уживаются, несколько сцен делается жутких, как он с ними двумя, а младшая все-таки девственница, и старшая ее заранее учит и утешает – девочка! о! младшая еще совсем девочка! двенадцать пускай; ну вот… нет, четырнадцать, четырнадцать, потому что я хочу вот как – и в какой-то момент младшая понимает, что она в этого влюблена! Ну то есть еврейская виктимность, женская субмиссивность и еще вот это разрывающее – что, с одной стороны, он тюремщик, деспот, насильник, сука, а с другой – ну, он же ей жизнь спасает, в столовой работают, защищает от других, все такое, и она такую вот любовь-ненависть… и когда старшая понимает, а она вдруг понимает, да, так вот, и когда понимает, то она ее чуть не убивает, орет и говорит, что лучше смерть, и что та блядь, и все, а та ей говорит: да? а сама? – и старшая должна что-то такое… замолчать? не знаю, ладно, потом, потом… а в конце, в конце пусть младшая поймет, что у нее всего один выбор: либо в печь, либо, как старшая, всю жизнь себя презирать за то, что жива осталась… нет, не так… не так… она понимает, что можно еще: стать не как те, которых сожгли, не как та, вторая, а как эсэсовец, да, вот. Потому что единственный способ не быть жертвой – это быть палачом. Потому что либо ты унтерменш, либо сверхчеловек. И тогда она… да, она старшую убивает! Просто. На месте. Не знаю пока чем. Убивает. Не из ревности, не чтобы устранить соперницу, не из ненависти, не из страха, а чтобы доказать, что она такая же, как немцы. И это должно быть показано как такое ритуальное убийство, как у Копполы в «Апокалипсисе». Такое жертвоприношение, которое еврейка приносит арийским богам. Это же само слово «холокост» значит «жертвоприношение», кажется, так – и вот, и вот он приходит вечером, а она стоит над окровавленным трупом, и в ней самой уже нет ничего человеческого, только поток воли, и бион тут надо дать – амфетаминовый драг… И он смотрит на нее, а потом разворачивается и выходит, а младшая остается, как жрица перед жертвенником. И все!!! Лиза! Лиза, ты? Я в библиотеке! Да, жду, жду, не спеши, я в порядке, я очень хорошо, я охуенно, я просто охуенно тут.
Глава 47
С ним очень легко работать: кроме того, что он безумно все-таки меня возбуждает вот этой шерстью невероятной и таким ласковым отливом – он еще и очень вменяемый, очень, что ли, здравомыслящий, с ним все время получается договориться; он, правда, быстро твердеет и быстро кончает, но зато долго может языком и все остальное; мне это важнее, мы с ним быстро нашли общие интересы. Идиотическая идея с «Дюймовочкой». Совершенно, надо сказать, в стиле Бо и его сентиментальных вкусов, но зато он идеально вписывается в роль, – собственно, ради чего и было придумано. Я впервые в жизни вижу кротуса, уж очень странная вариация, неясно, почему он ее выбрал; при его полноте – ну, медведь бы, как многие мужчины его комплекции; даже то, что он невысокий, ростом примерно с меня – ну, хорошо, кот. Но вот же – кротик. Дай бог, это не имеет и в самом деле отношения к сказке про Дюймовочку, мне совершенно не хочется, чтобы он был рёхнутый, уж слишком он милый.
– Коллеги, главное мы помним: крот слепой. Он не видит свою невесту, он не знает, что Вупи у нас такая дивная красавица, он все делает на ощупь. Пожалуйста, Гэмлет, камеры сбоку, потому что все будет в профиль происходить; Вупи, ты лежишь и прикрываешься, ты совсем труп и всего боишься. Алекси, ты в роли хозяина, тебе отдали бедную Дюймовочку, ты можешь делать с ней что хочешь, главное – ощупывай ее, ощупывай слепо, шарь руками; все такое; Вупи, тебе стыдно, ты уворачивайся и закрывайся, но деликатно, он тебе как-никак муж. Самое главное – Алекси не открывает глаза, Вупи не помогает ему ничем, не портим запись. Поехали.
Что особо тронуло в нем – подошел перед записью и спросил, есть ли какие-то веши, которые мне неприятны и которые я не хотела бы делать. Поразил меня до глубины души – у нас же считается, что нет такой веши – неприятное. Высокий профессионализм как раз и заключается в полной приятности чего угодно. Я через неделю после самой первой своей съемки услышала от кого-то фразу «под бионом говно жрать», не поняла, переспросила; оказалось, так говорят, когда человек может хоть говно жрать – но при этом выдавать качественный бион с ровным устойчивым возбуждением. Профессионализм, ах-ах, высокий класс. И поэтому – когда спросил, даже подумала, что он новенький, но оказалось (за обедом оказалось, а за обедом, он, заметим, для меня сходил), что Бо специально договорился с «Хорни-Пони», чтобы сделать с ним пару фильмов. Значит, отснимет он у нас «Дюймовочку: первую ночь», «Дюймовочку: неверную жену», и еще что-то Бо называл, – и все, бай-бай. А жалко будет потерять его из виду, надо бы номерами обменяться. Хороший мужик, хоть и толстенький, и смешной немного, но хороший.
Так вот, подошел и спросил, есть ли что-нибудь, что мне неприятно делать. И мне, если честно, даже нечего было сказать, потому что – ну какое неприятно? Работаем же, но так захотелось почему-то дать ему почувствовать, что забота принята и что не зря спросил, что сказала: «Да, не надо, если можно, пальцами внутрь», и он так обрадовался, как будто я согласилась быть ему родной мамой, и вот сейчас – никаких пальцев внутрь, – обшаривает медленно лицо, указательным пальцем осторожно проводит по векам – левое, правое, по губам – верхняя, нижняя, растопырив пальцы, сьезжает сухими теплыми ладонями по шее, потом по груди и соски нащупывает – ощупывает, – и у меня по спине пробегают растерянные мурашки, и вдруг становится очень неловко, странно и неловко, как будто тут что-то интимное совершенно, совершенно личное происходит, неподсудное камерам и продюсеру, недопустимое пред очи коллег и режиссера, и я, я, Вупи, а не она, Дюймовочка, – я совершенно рефлекторно и искренне прикрываю рукой грудь и второй пытаюсь осторожно заслонить чресла, и он руки мои отводит очень мягко и деликатно, лепит ладонями мои бока, потом бедра, перед кучей зерна, на которой я лежу, присаживается на корточки и гладкой меховой щекой ведет по бедру от колена вверх, к собственному моему меху, и мне почему-то от такой его нежности трепетно и неловко, и я даже пытаюсь чуть-чуть сдвинуть бедра, – Вупи, да что такое? – раздвигаю пошире, даю камере нормальный обзор, он осторожно несколько раз выдыхает, тепло и медленно, на мой клитор – и я таю, глажу блестящую черную шкурку, забываю, что я невеста и мне неловко, и, кажется, урчу или какой-то еще издаю звук тихий, когда он не языком начинает лизать меня, но глубоко и длинно целует, как целуют губы, – мягко, внимательно, очень нежно, и тут я кончаю, и говорю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106