Утром Завьялов поздравил Волчека с прекрасным приобретением и успешной эскпедицией, и Волчек, подкошенный издевательской легкостью, с которой коллега, совсем даже не отвечающий за кастинг, подцепил в Москве Дарью, изо всех сил улыбнулся и пожелал себе впредь такой же удачливости, какая присуща его другу Завьялову. Встреча двух профессионалов прошла в теплой, дружеской обстановке.
Глава 50
Друг мой, друг мой, я очень, очень болен; сам не знаю, откуда взялась эта боль; вышел из дома Бо и вдруг понял, что уже, наверное, минут двадцать не могу нормально повернуть голову – так свело шею, что полночи рыл нору в подушках, пытался уложить тело на бок как-нибудь, чтобы хоть немножко поспать спокойно, не просыпаясь каждые три минуты от этой дикой боли в шее, – и не удалась нора, и я так измучился, что сел и заплакал, ты представляешь себе? – от всего сразу заплакал, настоящими немужскими слезами, потому что, друг мой, кончились силы, потому что мало мне всего этого – так еще и шея, потому что нет, понимаешь, друг, ни сна, ни покоя. Спасибо тебе, что ты приехал, я уж и не помню, когда был таким, как сегодня, не в последние три года, мне кажется, может даже, не в последние четыре; чувство, да, вот именно, что меня откатило сейчас на три года назад, что не было ни работ моих, ни признания, ни достижений, ни с таким трудом и упорством закаленного мною внутреннего стального стержня, гибкого-крепкого-несломимого. Друг мой, друг мой, мне очень, очень страшно.
Друг, Эли Варди, подтирал тем временем большущую кофейную лужу – надо же долго, со вкусом, с умением, с гвоздикой и кардамоном варить кофе, чтобы потом перевернуть турку на пол, обварив себе же колени. Тихая нежность захлестывает Гросса – всегда, всегда был такой, трогательный и ловкий, пока что-нибудь делает, всегда с таким вкусом, с такой сноровкой, – и никогда не умел довести до конца, никогда не получалось продемонстрировать, как положено, собственные шедевры: в университете опаздывал с подачей работ, терял бион, запарывал цифру, заболевал в день общих показов, плохо писал концепцию, сбивался в ходе обсуждений… Хорош ведь всегда был, хорош и талантлив, все знали, а учился плохо – вот из-за мелочей, из-за вечных хлопотных неурядиц, – ужас, как же несправедливо все у него складывалось. Закончил учебу плохо, в конце второго десятка, с предложениями оказалось туго, и уже тогда была у юного Гросса мысль – нельзя ли им с Эли на пару пробиваться? Надо бы, думалось тогда, взять его в оборот, утащить за собой в чилли, сделать маленькую студию, благо – есть Бо, благо – Бо помогает; работать бы вместе, не давать Эли заниматься административными вопросами, а пусть бы только делал прекрасные свои сеты с феями и быками. Он бы работал по фэнтэзи, я по своим чернухам – могли бы даже вместе что-нибудь делать, сливая жанры, – побесить, например, дардамонцев, например, вергилесцев. Почему тогда не позвал его в пару, почему испугался? – потому что, скажи себе честно, Йонги, очень хорош был все-таки Эли, очень талантлив; как-то оно, знаете, неспокойно… Но вот с тех пор – жалко его и немножко стыдно, потому что – как не стыдно? – хотя не обязан был, конечно, но ведь мог спасти его от той жуткой рутины, в которую затянула Варди единственная предложившая ему после колледжа работу студия «Крэйзи Пасси»; не стыдно ли тебе, Йонг Гросс, лауреат «Голден Пеппер», лауреат «Чилли Шауэр» и «Козочки», лауреат премии «Байтми!» за лучший антисоциальный проект, не стыдно ли тебе, «лучшему чиллимейкеру года», по опросам «Московского комсомольца», «самому непристойному режиссеру века», по словам каннского мэтра Жака Жюльена, «самому дивненькому мужчинке в отечественной индустрии развлечений», по результатам голосования журнала «Гёрли-гёрл», – не стыдно ли тебе, Йонг Гросс, что лучший и единственный друг твой, чьи работы во время оно вызывали у тебя неприятный холодок в солнечном сплетении – «а я зачем же?» – работает режиссером на ванильнейшей, банальнейшей, серейшей студии, штампует фильм за фильмом отвратительного приторного гламура, получает столько, что едва на раз в год свозить ребенка к Мертвому морю? Почему ты не заберешь его оттуда, почему не найдешь ему достойное место в мире?
Остатки кофе Эли разлил по чашкам – получилось на два глоточка, но зато таких, что Гроссу показалось – даже шею слегка отпустило, и он сумел посмотреть на Эли не исподлобья, а по-человечески, как и надо; все-таки красивый он, Эли, – нежный, хрупкий, голубоглазый, сам – как эльф, которых он так любил, и жена у него – как фея, феечка, трогательное создание, истеричное и больное, глупое, как ребенок. Видимся редко, а теперь – все реже и реже, я как-то весь в делах, весь в разъездах, весь в своих успехах, в этом вязком, как говно, нездоровом драйве, от которого почему-то вот сейчас – вот в эти два дня – стыдно и тошно, как если бы вдруг выяснил, что музыка давно кончилась, а ты все еще дергаешься и во всю глотку фальшиво ей подпеваешь, а вокруг стоят люди и смотрят на тебя неловко.
Друг мой, друг мой, я сегодня два часа не мог заставить себя вылезти из-под одеяла, так мне было серо и стыло, и не помогала ни антикварная лампа, ни ионный обогреватель, – понимаешь, жить не хотелось. Я плелся звонить тебе – нет, не плелся, – полз, понимаешь, полз буквально, – и вынужден был каждую минуту говорить себе: Йонги, было гораздо хуже, когда надо было выбраться из-под одеяла, было гораздо хуже, когда надо было искать записную книжку, было гораздо хуже, когда надо было отвечать на комм, – потому что иначе у меня бы не хватило сил, понимаешь? Я не должен был просить тебя прогулять работу, ехать сюда из Сен-Симеона, варить мне кофе, слушать мои причитания, – но мне правда казалось – и кажется, кстати, – что мир мой рухнул, и я не в силах сидеть под его обломками в одиночку.
Короче, слушай. Мало того что Бо отказал мне в деньгах – впервые! – и это при том, что я, как ты знаешь, всегда и все окупал, еще со времен «С кем спят зеленые муравьи», все возвращал с лихвою, отставим стыдливость: он хорошо зарабатывал на моих проектах, иногда даже сто процентов на сто получал, согласись, неплохо? – и при этом он не только меня обидел, но и зарезал мне фильм, понимаешь? – зарезал, сделал его практически невозможным, а для меня это, ты же знаешь, – и он же знает! – а для меня это – да лучше убить меня, лучше меня самого зарезать! Но понимаешь, Эли, если бы это было все, если бы он просто сказал мне – не дам я тебе ни копейки, я не верю в тебя как в режиссера, я не думаю, что фильм окупится, я боюсь, что ты сбежишь с моими деньгами, – господи, да если бы он сказал мне что угодно вот просто по-деловому, я бы, ты понимаешь, плюнул, махнул рукою, – но он же прочел мне лекцию, он же внушение сделал мне, он мне читал морали, – мне, к которому до сих пор относился с почтением, – да, извини меня, Эли, это звучит нахально, но он всегда с почтением ко мне относился! несмотря на то, что был меня на хрен знает сколько лет старше! потому что знал, что я смелее, талантливее и умнее, чем он, и намного! И вот сейчас он прочел мне лекцию, лекцию, Эли, нотацию! – да не хочу я кофе, сядь ты на две минуты, послушай, что я тебе говорю! – так вот же, он заявил мне: «Йонги (таким, понимаешь, тоном, как будто я ему ученик, он мне – учитель, как будто я, понимаешь, неприличный иероглиф пишу на заборе, а он меня приструнить желает!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Глава 50
Друг мой, друг мой, я очень, очень болен; сам не знаю, откуда взялась эта боль; вышел из дома Бо и вдруг понял, что уже, наверное, минут двадцать не могу нормально повернуть голову – так свело шею, что полночи рыл нору в подушках, пытался уложить тело на бок как-нибудь, чтобы хоть немножко поспать спокойно, не просыпаясь каждые три минуты от этой дикой боли в шее, – и не удалась нора, и я так измучился, что сел и заплакал, ты представляешь себе? – от всего сразу заплакал, настоящими немужскими слезами, потому что, друг мой, кончились силы, потому что мало мне всего этого – так еще и шея, потому что нет, понимаешь, друг, ни сна, ни покоя. Спасибо тебе, что ты приехал, я уж и не помню, когда был таким, как сегодня, не в последние три года, мне кажется, может даже, не в последние четыре; чувство, да, вот именно, что меня откатило сейчас на три года назад, что не было ни работ моих, ни признания, ни достижений, ни с таким трудом и упорством закаленного мною внутреннего стального стержня, гибкого-крепкого-несломимого. Друг мой, друг мой, мне очень, очень страшно.
Друг, Эли Варди, подтирал тем временем большущую кофейную лужу – надо же долго, со вкусом, с умением, с гвоздикой и кардамоном варить кофе, чтобы потом перевернуть турку на пол, обварив себе же колени. Тихая нежность захлестывает Гросса – всегда, всегда был такой, трогательный и ловкий, пока что-нибудь делает, всегда с таким вкусом, с такой сноровкой, – и никогда не умел довести до конца, никогда не получалось продемонстрировать, как положено, собственные шедевры: в университете опаздывал с подачей работ, терял бион, запарывал цифру, заболевал в день общих показов, плохо писал концепцию, сбивался в ходе обсуждений… Хорош ведь всегда был, хорош и талантлив, все знали, а учился плохо – вот из-за мелочей, из-за вечных хлопотных неурядиц, – ужас, как же несправедливо все у него складывалось. Закончил учебу плохо, в конце второго десятка, с предложениями оказалось туго, и уже тогда была у юного Гросса мысль – нельзя ли им с Эли на пару пробиваться? Надо бы, думалось тогда, взять его в оборот, утащить за собой в чилли, сделать маленькую студию, благо – есть Бо, благо – Бо помогает; работать бы вместе, не давать Эли заниматься административными вопросами, а пусть бы только делал прекрасные свои сеты с феями и быками. Он бы работал по фэнтэзи, я по своим чернухам – могли бы даже вместе что-нибудь делать, сливая жанры, – побесить, например, дардамонцев, например, вергилесцев. Почему тогда не позвал его в пару, почему испугался? – потому что, скажи себе честно, Йонги, очень хорош был все-таки Эли, очень талантлив; как-то оно, знаете, неспокойно… Но вот с тех пор – жалко его и немножко стыдно, потому что – как не стыдно? – хотя не обязан был, конечно, но ведь мог спасти его от той жуткой рутины, в которую затянула Варди единственная предложившая ему после колледжа работу студия «Крэйзи Пасси»; не стыдно ли тебе, Йонг Гросс, лауреат «Голден Пеппер», лауреат «Чилли Шауэр» и «Козочки», лауреат премии «Байтми!» за лучший антисоциальный проект, не стыдно ли тебе, «лучшему чиллимейкеру года», по опросам «Московского комсомольца», «самому непристойному режиссеру века», по словам каннского мэтра Жака Жюльена, «самому дивненькому мужчинке в отечественной индустрии развлечений», по результатам голосования журнала «Гёрли-гёрл», – не стыдно ли тебе, Йонг Гросс, что лучший и единственный друг твой, чьи работы во время оно вызывали у тебя неприятный холодок в солнечном сплетении – «а я зачем же?» – работает режиссером на ванильнейшей, банальнейшей, серейшей студии, штампует фильм за фильмом отвратительного приторного гламура, получает столько, что едва на раз в год свозить ребенка к Мертвому морю? Почему ты не заберешь его оттуда, почему не найдешь ему достойное место в мире?
Остатки кофе Эли разлил по чашкам – получилось на два глоточка, но зато таких, что Гроссу показалось – даже шею слегка отпустило, и он сумел посмотреть на Эли не исподлобья, а по-человечески, как и надо; все-таки красивый он, Эли, – нежный, хрупкий, голубоглазый, сам – как эльф, которых он так любил, и жена у него – как фея, феечка, трогательное создание, истеричное и больное, глупое, как ребенок. Видимся редко, а теперь – все реже и реже, я как-то весь в делах, весь в разъездах, весь в своих успехах, в этом вязком, как говно, нездоровом драйве, от которого почему-то вот сейчас – вот в эти два дня – стыдно и тошно, как если бы вдруг выяснил, что музыка давно кончилась, а ты все еще дергаешься и во всю глотку фальшиво ей подпеваешь, а вокруг стоят люди и смотрят на тебя неловко.
Друг мой, друг мой, я сегодня два часа не мог заставить себя вылезти из-под одеяла, так мне было серо и стыло, и не помогала ни антикварная лампа, ни ионный обогреватель, – понимаешь, жить не хотелось. Я плелся звонить тебе – нет, не плелся, – полз, понимаешь, полз буквально, – и вынужден был каждую минуту говорить себе: Йонги, было гораздо хуже, когда надо было выбраться из-под одеяла, было гораздо хуже, когда надо было искать записную книжку, было гораздо хуже, когда надо было отвечать на комм, – потому что иначе у меня бы не хватило сил, понимаешь? Я не должен был просить тебя прогулять работу, ехать сюда из Сен-Симеона, варить мне кофе, слушать мои причитания, – но мне правда казалось – и кажется, кстати, – что мир мой рухнул, и я не в силах сидеть под его обломками в одиночку.
Короче, слушай. Мало того что Бо отказал мне в деньгах – впервые! – и это при том, что я, как ты знаешь, всегда и все окупал, еще со времен «С кем спят зеленые муравьи», все возвращал с лихвою, отставим стыдливость: он хорошо зарабатывал на моих проектах, иногда даже сто процентов на сто получал, согласись, неплохо? – и при этом он не только меня обидел, но и зарезал мне фильм, понимаешь? – зарезал, сделал его практически невозможным, а для меня это, ты же знаешь, – и он же знает! – а для меня это – да лучше убить меня, лучше меня самого зарезать! Но понимаешь, Эли, если бы это было все, если бы он просто сказал мне – не дам я тебе ни копейки, я не верю в тебя как в режиссера, я не думаю, что фильм окупится, я боюсь, что ты сбежишь с моими деньгами, – господи, да если бы он сказал мне что угодно вот просто по-деловому, я бы, ты понимаешь, плюнул, махнул рукою, – но он же прочел мне лекцию, он же внушение сделал мне, он мне читал морали, – мне, к которому до сих пор относился с почтением, – да, извини меня, Эли, это звучит нахально, но он всегда с почтением ко мне относился! несмотря на то, что был меня на хрен знает сколько лет старше! потому что знал, что я смелее, талантливее и умнее, чем он, и намного! И вот сейчас он прочел мне лекцию, лекцию, Эли, нотацию! – да не хочу я кофе, сядь ты на две минуты, послушай, что я тебе говорю! – так вот же, он заявил мне: «Йонги (таким, понимаешь, тоном, как будто я ему ученик, он мне – учитель, как будто я, понимаешь, неприличный иероглиф пишу на заборе, а он меня приструнить желает!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106