В свете лампы он обнаружил кое-что еще: на кухонном столе лежало
письмо, адресованное лично ему, о чем свидетельствовала начертанная на
конверте надпись, исполненная чуть угловатым и неимоверно корявым почерком,
который мог принадлежать лишь такому старому и дряхлому человеку как его
дед. Отложив на время процедуру переноса вещей из машины в дом, Эбнер
присел у стола, предварительно смахнув с него, а также со стула пыль, и
распечатал конверт.
Взгляд его упал на хитросплетение тонких завитков и линий, которые
казались такими же строгими, каким был при жизни и сам дед. Текст начинался
сразу, как-то внезапно, без малейшего намека на ласковое обращение или хотя
бы прозаическое приветствие:
"Внук, когда ты станешь читать эти строки, меня уже несколько месяцев
не будет в живых. Возможно, даже дольше, если только им не удастся
разыскать тебя скорее, нежели я предполагаю. Я завещаю тебе некоторую сумму
денег - все, что у меня осталось ко дню смерти, - которую положил в банк
Эркхама на твое имя. Сделал я это не только потому, что ты остаешься моим
единственным внуком, но также и в связи с тем, что среди остальных Уотелеев
- а мы, мой мальчик, являемся проклятым Богом кланом, - ты дальше всех нас
выбился в люди и получил хорошее образование, которое позволит тебе
взглянуть на все здешние веши и события непредвзятым взглядом, не
подверженным ни одержимому влиянию предрассудков невежества, ни коварству
предрассудков науки. Вскоре ты и сам поймешь, что я имею в виду.
Я предписываю тебе как можно скорее разрушить в этом доме по крайней
мере ту его часть, которая непосредственно примыкает к водяному колесу. Там
должно быть разобрано абсолютно все - блок за блоком, кирпич за кирпичом.
{Если обнаружишь внутри хоть одно живое существо, торжественно заклинаю
тебя убить его, вне зависимости от того, сколь малых размеров оно может
оказаться. Неважно также, какую форму оно будет иметь, и даже если оно
покажется тебе человеком, то учти, что в конце концов оно обманет тебя и
поставит под угрозу жизнь - как твою собственную, так и Бог знает скольких
еще людей.}
Слушай, что я говорю.
Если тебе сейчас кажется, что перед смертью я окончательно лишился
рассудка, то имей в виду, что в роду Уотелеев давно поселилось нечто
гораздо худшее, чем просто безумие. Мне удалось не запятнать себя этой
мерзостью, хотя пошла она именно от меня. Но гораздо более крепкое безумие
засело в тех из нас, кто отрицает возможность существования подобных вещей
- они, как я считаю, поражены безумием еще больше, чем даже те
представители нашего рода, которые сами занимались гнусными вещами, творили
богохульство и даже более того.
Твой дед, Лютер С.Уотелей".
Как это было похоже на моего деда, подумал Эбнер. Ознакомившись с этим
загадочным, самоуверенным посланием, он вспомнил, как однажды, когда его
мать в какой-то связи упомянула свою сестру Сару и тут же в ужасе прикрыла
ладонями рот, он кинулся к деду и спросил:
- Дедушка, а где тетя Сари?
Старик тогда поднял на него свой гипнотический взгляд и ответил:
- Мальчик, в этом доме не принято упоминать Сару.
Было похоже на то, что тетя Сари каким-то ужасным образом обидела или
оскорбила своего отца - по крайней мере, сам этот черствый педант
показывал, что все обстояло именно так. Во всяком случае, с тех пор, как
Эбнер помнил себя, имя старшей сестры его матери никогда не произносилось
вслух, а сама она жила взаперти в большой комнате над мельницей, скрытая за
толстыми стенами и заколоченными ставнями. Эбнеру и его матери не
разрешалось даже проходить перед дверями ее комнаты, хотя однажды мальчик
все же прокрался туда и прильнул к ним ухом. При этом он расслышал лишь
доносившиеся изнутри какие-то сопящие или хныкающие звуки, которые, как ему
тогда показалось, мог издавать грузный и болезненный человек. Про себя он
тогда решил, что тетя Сари похожа на тех толстых женщин, что выступают в
цирке, тем более, что она очень много ела, о чем можно было судить по
громадным тарелкам с едой, в основном - с сырым мясом, которое она, похоже,
сама себе готовила. Еду эту дважды в день подносил к дверям ее комнаты сам
Лютер Уотелей, поскольку слуг в доме не держали с тех самых пор, когда мать
Эбнера вышла замуж, а сама тетя Сари вернулась - заметно растерянная и даже
расстроенная - из поездки к какой-то своей дальней родне, проживавшей в
Иннсмауте.
Эбнер сложил письмо и сунул его в конверт, решив поразмышлять над его
содержанием позднее. Сейчас же ему надо было позаботиться о своем ночлеге.
Он вышел наружу, принес в дом два остававшихся в машине чемодана, прошел с
ними в кухню, после чего взял лампу и принялся бродить с нею по дому. В
старомодную гостиную, которую открывали только к приезду или приходу гостей
- а в Данвиче Уотелеев приглашали одни лишь Уотелей, - он даже не заглянул
и направился прямо в спальню деда. Ему казалось вполне естественным, что он
займет кровать старика, поскольку теперь именно он, а не Лютер Уотелей, был
здесь полноправным хозяином.
Большая двуспальная кровать была укрыта пожелтевшими номерами {"Эркхам
Эдвертайзера"}, призванными уберечь от мошкары прекрасную ткань покрывала,
украшенного вышитыми сюжетами на рыцарские темы и также являвшегося ныне
частью законного наследства. Поставив лампу на тумбочку и убрав газеты и
покрывало, он увидел, что постель застлана чистым бельем - по-видимому,
одна из двоюродных сестер деда позаботилась об этом после похорон, явно
готовясь к предстоящему приезду Эбнера.
Он перенес чемоданы в спальню, окна которой выходили на реку, хотя
частично их загораживала мельничная пристройка. Распахнув одно из окон,
прикрытое в нижней своей половине шторой, он присел на край кровати и
принялся размышлять над теми обстоятельствами, которые после стольких лет
блужданий по свету вновь привели его в Данвич.
К тому же он порядком устал за этот день - дорога из Бостона оказалась
довольно утомительной, а контраст между большим городом и уединением
сельской местности угнетал и раздражал его. Более того, он смутно
чувствовал слабые, почти неосязаемые признаки какой-то тревоги. Если бы
Эбнер так не нуждался в средствах для продолжения своих зарубежных научных
изысканий, связанных с исследованием древних цивилизаций южной части Тихого
океана, он вообще бы едва ли приехал сюда. И все же семейные узы
существовали, как бы ни пытался он их отрицать: вечно угрюмый и строгий,
старый Лютер Уотелей по-прежнему оставался отцом его матери, и именно
сейчас внук должен был следовать голосу их общей крови.
Из окна спальни казалось, что Круглая гора находится совсем близко, и
сейчас он ощущал ее присутствие так же отчетливо, как и тогда, в далеком
детстве, когда засыпал в комнате наверху. Деревья словно давили своими
буйными кронами на дом, а с одного из них в потемневший от сгустившихся
сумерек спокойный летний воздух неожиданно прорвалось глухое, похожее на
звуки колокола уханье совы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14