Начало смеркаться. Огонь к тому же стал постепенно угасать, а потому
можно было уходить, не опасаясь пожара. Вернувшись в дом, он проглотил свой
бесхитростный ужин и почувствовал, что уже немало перечитал за сегодняшний
день всякой всячины, а потому отказался от задуманных было поисков тех
самых "записей" деда, о которых упоминал дядя Зэбулон Уотелей. Вместо этого
он прошел на веранду, чтобы полюбоваться сгущающимися сумерками, в которых
отчетливо слышалось все более усиливающееся пение лягушек и козодоев.
Довольно скоро он с особой отчетливостью почувствовал навалившуюся на него
усталость и решил пораньше лечь спать.
Сон, однако, никак не шел. Ночь выдалась особенно душная, и в воздухе
не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка. Кроме того, даже несмотря на
заливистые лягушачьи рулады и несмолкаемое, почти демоническое неистовство
козодоев, его все более донимали странные звуки, казалось, доносившиеся
откуда-то изнутри самого дома: поскрипывания и постанывания массивного
деревянного строения, словно также готовившегося отойти ко сну; странный
шорох и шелест, как будто кто-то полуподпрыгивая - полуволочась перемещался
по доскам перекрытий - последнее Эбнер приписал крысам, которые должны были
в изобилии водиться в помещении мельницы. Звуки были какие-то приглушенные
и достигали его словно с некоторого удаления... но внезапно к ним
примешался треск дерева и звон разбиваемого стекла, которые, как показалось
Эбнеру, донеслись непосредственно из располагавшейся над ним комнаты.
Создавалось впечатление, что дом попросту разваливается на части, и сам он
является чем-то вроде катализатора окончательного разрушения старого,
обветшалого строения.
Подобная мысль даже немного позабавила его, поскольку получалось, что
таким образом он, сам того не желая, выполнял последнюю волю своего деда. С
этими мыслями он наконец погрузился в сон.
Утром Эбнера разбудил телефонный звонок, поскольку на время своего
пребывания в Данвиче он предусмотрительно подсоединил аппарат к розетке. Он
уже снял слуховую трубку висевшего на стене древнего переговорного
устройства, когда до него дошло, что сигнал шел по общему для всего поселка
проводу, а потому необязательно предназначался именно ему лично. Тем не
менее обрушившийся на него пронзительный женский голос с такой
настойчивостью разрывал окружающую тишину, что он так и не отнял трубку от
уха и продолжал слушать, неподвижно застыв на месте.
- ...и знаете, что я еще вам скажу, мисс Кори, - вчера ночью я слышала
такие звуки, словно вся земля заговорила, а ближе к полуночи раздался этот
вопль... Верите ли, я и представить себе не могла, что корова способна так
орать - буквально, как свинья, когда ее режут, только гораздо ниже,
разумеется. Это оказалась корова Люти Сойер - они нашли ее сегодня утром.
От туши осталось не больше половины - все остальное сожрало это зверье...
- Но вы же не думаете, мисс Бишоп.., что они снова вернулись?
- Я не знаю, И молю Бога, чтобы этого не случилось. Но все происходит
в точности, как и тогда.
- Они только одну корову задрали?
- Только одну. О других, вроде, ничего не слышно. Но ведь и тогда,
мисс Кори, все начиналось точно так же.
Эбнер тихо опустил трубку на рычаг и мрачно усмехнулся по поводу этого
образчика необузданного суеверия данвичских жителей. Ранее он не имел ни
малейшего представления об истинной глубине невежества и религиозных
предрассудков, обуявших жителей такого Богом забытого уголка как Данвич, и
подобный диалог, как он понимал, был еще далеко не самым ярким их
проявлением.
Впрочем, у него не было времени предаваться подобным размышлениям,
поскольку надо было идти в поселок за свежим молоком, а потому он ступил
под затянутое облаками утреннее небо с чувством некоторого облегчения -
приятно было хотя бы ненадолго вырваться из этого дома.
Завидев приближающегося Эбнера, Тобиас Уотелей, казалось, еще более
помрачнел и замкнулся в себе, причем в его поведении ощущалась не только
неприязнь - теперь к ней явно примешивались признаки самого настоящего
страха. Это немало удивило Эбнера, и поэтому заметив, что на все его
вопросы торговец отвечал исключительно короткими, односложными словами, он,
желая хоть немного развязать ему язык, решил заговорить о том, что случайно
подслушал по телефону.
- Я знаю, - коротко отреагировал на рассказ Эбнера Тобиас и впервые за
все это время глянул на молодого человека с выражением неприкрытого ужаса.
Тот буквально окаменел от изумления. В глазах Тобиаса он увидел жуткую
смесь дикого страха и непримиримой враждебности. Поняв чувства стоявшего
напротив него человека, он поспешно расплатился за покупки. Продавец
опустил глаза, взял деньги и негромко спросил:
- Вы видели Зэбулона?
- Да, он приезжал ко мне домой.
- Вы с ним поговорили?
- Поговорили.
Казалось, Тобиас ожидал от беседы Эбнера со стариком чего-то
особенного, однако нынешняя позиция заезжего гостя явно свидетельствовала о
том, что произошедшие вслед за тем разговором события явились для него
полнейшей неожиданностью. Таким образом торговец сделал вывод, что либо
старый Зэбулон не сказал молодому человеку того, что, как надеялся Тобиас,
должен был сказать, либо что Эбнер попросту проигнорировал советы старика.
Теперь Эбнер уже окончательно ничего не понимал. После странных
намеков дяди Зэбулона и телефонного разговора двух суеверных жительниц
Данвича подобная позиция Тобиаса ввергла его в состояние крайнего
замешательства. Хозяин магазина, похоже, в еще большей степени, чем даже
старый Зэбулон, был склонен пойти на откровенность и облечь в слова свои
мрачные мысли, причем и тот и другой вели себя так, словно Эбнер сам должен
был что-то знать и понимать.
Он покинул магазин в состоянии крайнего смущения и направился назад к
дому Уотелея, преисполненный твердой решимости как можно скорее завершить
начатые дела и убраться из этого Богом забытого, дремучего поселка,
населенного погрязшими во всяческих суевериях жителями.
С такими мыслями он продолжил изучение личных вещей деда,
предварительно, правда, наскоро покончив со своим скудным завтраком -
малоприятный визит в магазин заметно притупил его аппетит, который он
испытывал, выходя из дома.
Лишь где-то к концу второй половины дня ему удалось отыскать то, что
он искал - это была большая тетрадь, в которую Лютер Уотелей
малоразборчивым почерком заносил некоторые из своих впечатлений о жизни.

IV
Наспех перекусив, Эбнер зажег лампу, подсел к кухонному столу и открыл
тетрадь Лютера. Первые страницы оказались почти целиком вырванными, однако
по тем фрагментам фраз, которые остались на сохранившихся у края переплета
обрывках бумаги, он понял, что это были почти сплошь какие-то счета.
Наверное, смекнул он, дед решил использовать старую, но не до конца
исписанную бухгалтерскую книгу, и потому удалил из нее уже использованные
страницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14