.. Обед взял все под свой контроль и сказал, что намерен
многое изменить... сказал, что остальные тоже будут молиться с ними в
назначенный час, а в некоторых домах появятся, как он сказал, гости... им
хотелось смешаться с нашими людьми, как они поступили с канаками, и никто не
мог остановить их. Далеко зашел этот Обед... словно совсем взбесился.
Говорил, что они принесут нам все - рыбу, сокровища, но и мы дадим им все,
чего они пожелают...
Внешне как будто ничего не изменилось, только нам приходилось вести
себя с этими чужаками совсем смирно, если, конечно, жизнь была дорога.
Всем нам пришлось принести присягу на верность Ордену Дэгона, а потом
пришел черед второй и третьей клятв, которые кое-кто из нас тоже произнесли.
За все это они могли оказать какую-нибудь услугу, или наградить чем-нибудь
особым - золотом или вроде того, а сопротивляться им было бесполезно - их
ведь там, под водой, целые полчища. Обычно они не поднимались на поверхность
и не трогали людей, но если что-то понуждало их к этому, то тогда сладу с
ними не было никакого, Мы не дарили им резных амулетов, как это делали
туземцы из южною моря, но и не знали, что им надо, потому как канаки не
раскрывали ни перед кем своих секретов.
От нас требовалось только регулярно приносить им кого- нибудь в жертву,
снабжать всякими дикими безделушками да еще давать приют в юроде - вот
тогда они готовы были оставить нас в покое. И еще они терпеть не могли
посторонних, чужаков, чтобы слухи о них не просочились за пределы города -
новому человеку прежде надо было помолиться за них. Так все мы и оказались в
этом "Ордене Дэгона" - зато дети никогда не умирали, а просто возвращались
назад к матери Гидре и отцу Дэгону, от которых мы все когда-то произошли...
Йа! Йа! Цтулху фхтагн! Ф'нглуи мгл`Фнафх Цтулху Р'лия вга-нагл фхтага.'.
Старый Зэдок быстро впадал в состояние полного бреда, тогда как я
продолжал сидеть, затаив дыхание. Несчастный старик - до каких галлюцинаций
довел его хмель, а плюс ко всему это окружающее запустение, развал и хаос,
сокрушившие столь богатый на выдумку разум! Вскоре он застонал и по ею
изборожденным глубокими морщинами щекам заструились слезы, терявшиеся в
густой бороде. - Боже, что же довелось мне повидать с той поры, когда я был
пятнадцатилетним мальчишкой. Мене, мене, текел, упарсин! Как исчезали люди,
как они накладывали на себя руки - когда слухи об этом достигали Эркхама,
Ипсвича, или других городов, там считали, что мы здесь все с ума посходили,
вот как вы сейчас считаете, что я тоже помешался... Но Боже мой, что мне
довелось повидать за свою жизнь! Меня бы уже давно прикончили за все то, что
я знаю, только я успел произнести вторую клятву Дэгона, а потому меня нельзя
трогать, если только их суд не признает, что я сознательно рассказал о том,
что знаю... но третью клятву я не произнесу - я скорее умру, чем сделаю
это...
А потом, примерно когда Гражданская война началась, стали подрастать
дети, которые родились после того сорок шестого года, да, некоторые из
них... Я тогда сильно перепугался и никогда больше после той ужасной ночи не
подсматривал за ними, и больше никогда их не видел - на всю жизнь тогда
насмотрелся. Нет, ни разу больше не видел, ни одного. А потом я пошел на
войну, и если бы у меня хватило тогда ума, то ни за что бы не вернулся в эти
места, уехал бы потом куда глаза глядят, только подальше отсюда. Но парни
написал и мне, что дела идут в общем-то неплохо, Это, наверное, потому, что
после шестьдесят третьего в городе постоянно находились правительственные
войска. А как война закончилась, снова настали черные времена. Люди стали
разбегаться - мельницы не работали, магазины закрывались, судоходство
прекратилось, гавань словно задыхалась - железная дорога тоже остановилась.
Но они...они никогда не переставали плавать вверх и вниз по реке, туда-сюда,
постоянно прибывая со своего проклятого, сатанинского рифа - и с каждым
днем все больше окон заколачивалось, а из домов, в которых вроде бы никто не
должен жить, раздавались какие-то звуки...
Люди из других мест часто рассказывают про нас всякие истории - да и
вы тоже, как послушаешь ваши вопросы, видать, наслышаны. Говорят обо всяких
странных вещах, которые им вроде бы то там, то здесь мерещатся, или об
украшениях, которые непонятно откуда взялись и неясно из чего сделаны. Но
всякий раз никто не говорит ничего конкретного. Никто ничему не верит. Все
эти золотые драгоценности называют пиратским кладом, говорят, что люди в
Иннсмауте больные, или вообще не в себе. А те, кто живет здесь, тоже
стараются пореже встречаться с незнакомцами и чужаками, побыстрее
выпроводить их отсюда, советуют поменьше совать нос куда не следует,
особенно в вечернее время. Собаки всегда лаяли на них, лошади отказывались
везти, хотя когда машины появились, все опять стало нормально.
В сорок шестом капитан Обед взял себе новую жену, которую никто в
городе ни разу не видел. Поговаривали, что он вроде бы сам-то не хотел, да
ОНИ заставили, а потом прижил от нее троих детей: двое еще молодыми куда-то
исчезли а третья - девушка - внешне совсем нормальная, как все, даже в
Европу ездила учиться. Обед потом обманным путем выдал ее за одного парня из
Эркхама - тот ни о чем даже не догадался. Но на большой земле с
иннсмаутскими парнями никто не желает сейчас иметь дело. Барнаба Марш,
который сейчас заправляет делами фабрики, является внуком Обеда и его первой
жены, но отец его - Онесифор, старший сын Обеда - тоже женился на одной из
них, причем с тех пор ее никто даже в глаза не видел.
Сейчас для Барнабы как раз настало время превращения. Веки на глазах
сомкнуть уже не может, да и весь меняется. Говорят, одежду он пока носит, но
скоро спустится под Воду. Может, уже и так пробовал - они иногда это
делают, для разминки, что ли, а уж потом спускаются окончательно. На людях
его не видели уже восемь, а то и все десять лет. Не знаю, как с ним живет
его бедная жена - она сама родом из Ипсвича, а его лет пятьдесят назад чуть
не линчевали, когда он пытался за ней ухаживать. Сам Обед умер в семьдесят
восьмом, да и от следующего за ним поколения тоже в живых никого не осталось
- дети от первой жены умерли, а остальные... Бог знает... Рокот приливных
волн становился все громче, и по мере, усиления прилива настроение старика
постепенно менялось от сентиментальной слезливости к настороженности и даже
страху. Время от времени он делал паузы в своем рассказе и все так же
оглядывался через плечо, или бросал взгляды в сторону рифа, и, несмотря на
всю абсурдность его рассказа, я не мог избавиться от ощущения, что также
разделяю его настороженность. Вскоре голос его зазвучал громче, как-то
пронзительнее, словно он пытался за счет напряжения голосовых связок хоть
немного приободрить себя. - Ну, а вы-то сами что ничего не скажете? Как вам
самому-то живется в таком городе, где все гниет и разваливается, за
заколоченными дверьми кто-то копошится, кряхтит, свистит, ползает по темным
подвалам и чердакам, а вам самому то и дело хочется оглянуться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29