Примерно в середине июля - то есть
спустя ровно год после моей поездки в Иннсмаут - я провел неделю с семьей
моей матери в Кливленде, сверяя полученную мною генеалогическую информацию с
некоторыми фамильными вещами и оставшимися документами и записями, а также
размышляя над тем, какая же из всего этого получалась картина.
Нельзя сказать, чтобы я получал особое удовольствие от этой
деятельности, поскольку атмосфера, царившая в доме Вильямсонов, неизменно
угнетала меня. Был в ней какой-то смутный отпечаток некоей болезненности, да
и моя мать при жизни также не поощряла моих визитов в свою бывшую семью,
хотя сама неизменно приглашала отца, когда он приезжал в Толидо, погостить у
нас в доме. Моя родившаяся в Эркхаме бабка неизменно производила на меня
странное, поистине устрашающее впечатление, а потому я отнюдь не горевал,
когда она неожиданно исчезла. Мне тогда было восемь лет, и люди
поговаривали, что она ушла из дома, не вынеся горя после самоубийства ее
старшего сына Дугласа - моего дяди. Он застрелился вскоре после поездки в
Новую Англию - несомненно, той самой поездки, благодаря которой его и
запомнили в кругах Эркхамского Исторического общества.
Дядя был очень похож на нее, а потому тоже не очень-то мне нравился.
Мне всегда было немного не по себе, а то и просто страшновато от их
пристальных, немигающих взглядов. Моя собственная мать и дядя Уолтер никогда
на меня так не смотрели. Они вообще были очень похожи на своего отца, хотя
мой маленький бедный кузен Лоуренс - сын Уолтера - был почти точной копией
своей бабки вплоть до тех пор, пока какой-то серьезный недуг не вынудил его
навсегда уединиться в лечебнице в Кэнтоне. Я не видел его четыре года, но
мой дядя, регулярно навещавший его, как-то намекнул, что состояние его
здоровья - как умственного, так и физического - крайне тяжелое. Видимо,
именно это обстоятельство явилось главной причиной безвременной кончины его
матери два года назад.
Таким образом, мой дед и его овдовевший сын Уолтер теперь составляли
кливлендскую ветвь нашей семьи, над которой по-прежнему продолжала зависеть
тень былых воспоминаний. Мне все так же не нравилось это место, а потому я
старался как можно скорее завершить свои исследования. Дед в изобилии
снабдил меня всевозможной информацией и документами относительно истории и
традиций нашего рода, хотя по части прошлого ветви Орне мне пришлось
опираться исключительно на помощь дяди Уолтера, который предоставил в мое
распоряжение содержимое всех своих досье, включая записи, письма, вырезки,
личные вещи, фотографии и миниатюры.
Именно изучая письма и картины, имевшие отношение к семейству Орне, я
стал постепенно испытывать ужас в отношении своей собственной родословной.
Как я уже сказал, общение с моей бабкой и дядей Дугласом всегда доставляло
мне массу неприятных минут. Сейчас же, спустя много лет после их кончины, я
взирал на их запечатленные на картинах лица со все возрастающим чувством
гадливости и отчужденности. Суть перемены поначалу ускользала от меня,
однако постепенно в моем подсознании начало вырисовываться нечто вроде
ужасающею сравнения, причем даже несмотря на неизменные отказы рациональной
части моего разума хотя бы заподозрить что-то подобное. Было совершенно
очевидно, что характерные черты их лиц начали наводить меня на некоторые
мысли, которых раньше не было и в помине - на мысли о чем-то таком, что,
предстань оно передо мной со всей своей резкой и явной очевидностью, могло
бы попросту повергнуть меня в состояние безумной паники.
Но самое ужасное потрясение ожидало меня тогда, когда дядя показал мне
образцы ювелирных украшений семьи Орне, хранившихся в одной из ячеек
банковского сейфа. Некоторые из них представляли собой весьма тонкие и
изящные изделия, но была там среди прочего и коробка с довольно странными
старыми вещами, которые достались им от моей таинственной прабабки, причем
дядя с явным нежеланием и даже отвращением продемонстрировал их мне. По его
словам, это были явно гротескные и даже отталкивающие изделия, которые,
насколько ему было известно, никто никогда не носил на людях, хотя моей
бабке очень нравилось порой любоваться ими. С ними были связаны какие-то
малопонятные приметы типа дурного глаза или неведомой порчи, а
француженка-гувернантка моей прабабки якобы прямо говорила, что их вообще
нельзя носить в Новой Англии - разве что лишь в Европе.
Прежде, чем начать медленно, с недовольным ворчанием открывать коробку
с этими изделиями, дядя предупредил меня, чтобы я не пугался их явно
необычного -и даже отчасти зловещего вида.
Художники и археологи, которым довелось видеть их, признавали
высочайший класс исполнения и экзотическую изысканность этих изделий, хотя
никто из них не смог определить, из какого материала они были изготовлены и
в какой художественной традиции выполнены. Среди них были два браслета,
тиара и какое-то нагрудное украшение, причем на последнем были запечатлены
поистине фантастические сюжеты и фигуры.
В ходе всех этих дядиных пояснений я пытался максимально сдерживать
свои эмоции, однако лицо, похоже, все же выдало мой усиливающийся страх.
Дядя явно встревожился и даже на время отложил демонстрацию изделий, желая
проверить мое самочувствие. Я, тем не менее, попросил его продолжать, что он
и сделал, по-прежнему храня на лице все то же выражение открытой неприязни и
отвращения. Пожалуй, он допускал отчасти повышенной эмоциональной реакции с
моей стороны, когда первый предмет - тиара - был извлечен из коробки,
однако сомневаюсь, чтобы он мог допустить именно то, что произошло. Пожалуй,
не ожидал происшедшего и я сам, поскольку считал себя вполне подготовленным
и имел некоторое представление о том, какое зрелище должно было предстать
перед моими глазами... и все же свалился в обморок - точно так же, как это
произошло на том поросшем вереском и кустарником железнодорожном переезде
год назад.
С того самого дня вся моя жизнь превратилась в череду кошмарных
раздумий и жутковатых ожиданий, поскольку я не знал, сколько во всем этом
зловещей правды, а сколько безумного вымысла. Моя прабабка также носила
фамилию Марш и имела загадочное происхождение, а муж ее жил в Эркхаме - а
разве не говорил старый Зэдок, что дочь Обеда Марша, родившаяся от его брака
с некоей таинственной чужеземкой, была обманным путем выдана замуж за
какого-то господина из Эркхама? И что этот древний пьяница болтал насчет
сходства моих глаз и глаз капитана Обеда? Да и тот эркхамский ученый тоже
подметил, что глаза у меня - в точности как у Маршей. Так не был ли Обед
Марш моим пра-прадедом? И кем же - чем же - была в таком случае моя
пра-прабабка?
Впрочем, все это могло быть и чистым, хотя и безумным совпадением. Эти
светло-золотистые украшения вполне могли быть куплены отцом моей прабабки,
кем бы он ни был на самом деле, у какого-нибудь иннсмаутского матроса. А эти
взгляды, запечатленные на лицах моей бабки и ее сына-самоубийцы, могли быть
всего лишь плодом моей собственной фантазии - чистейшей воды выдумкой,
приукрашенной воспоминаниями о том иннсмаутском инциденте, которые
неотступно преследовали меня все эти месяцы и дни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
спустя ровно год после моей поездки в Иннсмаут - я провел неделю с семьей
моей матери в Кливленде, сверяя полученную мною генеалогическую информацию с
некоторыми фамильными вещами и оставшимися документами и записями, а также
размышляя над тем, какая же из всего этого получалась картина.
Нельзя сказать, чтобы я получал особое удовольствие от этой
деятельности, поскольку атмосфера, царившая в доме Вильямсонов, неизменно
угнетала меня. Был в ней какой-то смутный отпечаток некоей болезненности, да
и моя мать при жизни также не поощряла моих визитов в свою бывшую семью,
хотя сама неизменно приглашала отца, когда он приезжал в Толидо, погостить у
нас в доме. Моя родившаяся в Эркхаме бабка неизменно производила на меня
странное, поистине устрашающее впечатление, а потому я отнюдь не горевал,
когда она неожиданно исчезла. Мне тогда было восемь лет, и люди
поговаривали, что она ушла из дома, не вынеся горя после самоубийства ее
старшего сына Дугласа - моего дяди. Он застрелился вскоре после поездки в
Новую Англию - несомненно, той самой поездки, благодаря которой его и
запомнили в кругах Эркхамского Исторического общества.
Дядя был очень похож на нее, а потому тоже не очень-то мне нравился.
Мне всегда было немного не по себе, а то и просто страшновато от их
пристальных, немигающих взглядов. Моя собственная мать и дядя Уолтер никогда
на меня так не смотрели. Они вообще были очень похожи на своего отца, хотя
мой маленький бедный кузен Лоуренс - сын Уолтера - был почти точной копией
своей бабки вплоть до тех пор, пока какой-то серьезный недуг не вынудил его
навсегда уединиться в лечебнице в Кэнтоне. Я не видел его четыре года, но
мой дядя, регулярно навещавший его, как-то намекнул, что состояние его
здоровья - как умственного, так и физического - крайне тяжелое. Видимо,
именно это обстоятельство явилось главной причиной безвременной кончины его
матери два года назад.
Таким образом, мой дед и его овдовевший сын Уолтер теперь составляли
кливлендскую ветвь нашей семьи, над которой по-прежнему продолжала зависеть
тень былых воспоминаний. Мне все так же не нравилось это место, а потому я
старался как можно скорее завершить свои исследования. Дед в изобилии
снабдил меня всевозможной информацией и документами относительно истории и
традиций нашего рода, хотя по части прошлого ветви Орне мне пришлось
опираться исключительно на помощь дяди Уолтера, который предоставил в мое
распоряжение содержимое всех своих досье, включая записи, письма, вырезки,
личные вещи, фотографии и миниатюры.
Именно изучая письма и картины, имевшие отношение к семейству Орне, я
стал постепенно испытывать ужас в отношении своей собственной родословной.
Как я уже сказал, общение с моей бабкой и дядей Дугласом всегда доставляло
мне массу неприятных минут. Сейчас же, спустя много лет после их кончины, я
взирал на их запечатленные на картинах лица со все возрастающим чувством
гадливости и отчужденности. Суть перемены поначалу ускользала от меня,
однако постепенно в моем подсознании начало вырисовываться нечто вроде
ужасающею сравнения, причем даже несмотря на неизменные отказы рациональной
части моего разума хотя бы заподозрить что-то подобное. Было совершенно
очевидно, что характерные черты их лиц начали наводить меня на некоторые
мысли, которых раньше не было и в помине - на мысли о чем-то таком, что,
предстань оно передо мной со всей своей резкой и явной очевидностью, могло
бы попросту повергнуть меня в состояние безумной паники.
Но самое ужасное потрясение ожидало меня тогда, когда дядя показал мне
образцы ювелирных украшений семьи Орне, хранившихся в одной из ячеек
банковского сейфа. Некоторые из них представляли собой весьма тонкие и
изящные изделия, но была там среди прочего и коробка с довольно странными
старыми вещами, которые достались им от моей таинственной прабабки, причем
дядя с явным нежеланием и даже отвращением продемонстрировал их мне. По его
словам, это были явно гротескные и даже отталкивающие изделия, которые,
насколько ему было известно, никто никогда не носил на людях, хотя моей
бабке очень нравилось порой любоваться ими. С ними были связаны какие-то
малопонятные приметы типа дурного глаза или неведомой порчи, а
француженка-гувернантка моей прабабки якобы прямо говорила, что их вообще
нельзя носить в Новой Англии - разве что лишь в Европе.
Прежде, чем начать медленно, с недовольным ворчанием открывать коробку
с этими изделиями, дядя предупредил меня, чтобы я не пугался их явно
необычного -и даже отчасти зловещего вида.
Художники и археологи, которым довелось видеть их, признавали
высочайший класс исполнения и экзотическую изысканность этих изделий, хотя
никто из них не смог определить, из какого материала они были изготовлены и
в какой художественной традиции выполнены. Среди них были два браслета,
тиара и какое-то нагрудное украшение, причем на последнем были запечатлены
поистине фантастические сюжеты и фигуры.
В ходе всех этих дядиных пояснений я пытался максимально сдерживать
свои эмоции, однако лицо, похоже, все же выдало мой усиливающийся страх.
Дядя явно встревожился и даже на время отложил демонстрацию изделий, желая
проверить мое самочувствие. Я, тем не менее, попросил его продолжать, что он
и сделал, по-прежнему храня на лице все то же выражение открытой неприязни и
отвращения. Пожалуй, он допускал отчасти повышенной эмоциональной реакции с
моей стороны, когда первый предмет - тиара - был извлечен из коробки,
однако сомневаюсь, чтобы он мог допустить именно то, что произошло. Пожалуй,
не ожидал происшедшего и я сам, поскольку считал себя вполне подготовленным
и имел некоторое представление о том, какое зрелище должно было предстать
перед моими глазами... и все же свалился в обморок - точно так же, как это
произошло на том поросшем вереском и кустарником железнодорожном переезде
год назад.
С того самого дня вся моя жизнь превратилась в череду кошмарных
раздумий и жутковатых ожиданий, поскольку я не знал, сколько во всем этом
зловещей правды, а сколько безумного вымысла. Моя прабабка также носила
фамилию Марш и имела загадочное происхождение, а муж ее жил в Эркхаме - а
разве не говорил старый Зэдок, что дочь Обеда Марша, родившаяся от его брака
с некоей таинственной чужеземкой, была обманным путем выдана замуж за
какого-то господина из Эркхама? И что этот древний пьяница болтал насчет
сходства моих глаз и глаз капитана Обеда? Да и тот эркхамский ученый тоже
подметил, что глаза у меня - в точности как у Маршей. Так не был ли Обед
Марш моим пра-прадедом? И кем же - чем же - была в таком случае моя
пра-прабабка?
Впрочем, все это могло быть и чистым, хотя и безумным совпадением. Эти
светло-золотистые украшения вполне могли быть куплены отцом моей прабабки,
кем бы он ни был на самом деле, у какого-нибудь иннсмаутского матроса. А эти
взгляды, запечатленные на лицах моей бабки и ее сына-самоубийцы, могли быть
всего лишь плодом моей собственной фантазии - чистейшей воды выдумкой,
приукрашенной воспоминаниями о том иннсмаутском инциденте, которые
неотступно преследовали меня все эти месяцы и дни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29