«Друг мой, Варнаша, нет, все-таки лучше я его схороню…» Ведь это же из рук вон!
– Уж именно.
– Да то ли ещё одно: она их в поминанье записала-с!
– Будто?
– Честью вас уверяю! так и записано: «помяни господи раба твоего имрека».
– Что вы за чудо рассказываете?
– Да вот вам и чудо, а из этого чуда скандал!
– Ну?
– Да, конечно-с! А вы как изволите рассуждать? Ведь это все имеет связь с церковью. Ведь отсюда целый ряд недоразумений и даже уголовщиной пахнет?
– Господи мой!
– Именно-с, именно вам говорю, потому что моя мать записывает людей, которых не знает как и назвать, а от этого понятно, что у её приходского попа, когда он станет читать её поминанье, сейчас полицейские инстинкты разыгрываются: что это за люди имреки, без имён?
– Вы бы её уговорили не писать?
– Уговаривал-с. Я говорил ей: «Не молитеся вы, пожалуйста, маменька, за него, он из жидов». Не верит! «Лжёшь, говорит, это тебя бес научает меня обманывать, я знаю, что жиды с хвостиками!» – «Никогда, говорю, ни у каких ни у жидов, ни у нежидов никаких хвостиков нет». Ну и спор: я как следует стою за евреев, а она против; я спорю – нет хвостов, а она твердит: есть! Я «нет», она «есть». «Нет», «есть!» А уж потом как разволнуется, так только кричит: «Кш-ш-шь, кш-ш-шь», да, как на курицу, на меня ладошами пред самым носом хлопает. Ну, представьте же вы себе, ещё говорят, нужна свобода женщинам. Отлично-с, я и сам за женскую свободу; но это надо с толком: молодой, развитой женщине, которая хочет не стесняться своими действиями, давайте свободу, но старухам… Нет-с, я первый против этого, и даже удивляюсь, как этого никто не разовьёт в литературе. Ведь этим пользуются самые вредные люди. Не угодно ли вам попа Захария, и он вдруг за женскую эманципацию! Да, да-с, он за мою мать. «Ежели ты, говорит, имеешь право не верить в бога, так она такой же человек, и имеет право верить!» Слышите, такой же. Не будь этих взглядов, моя мать давно бы мне сдалась и уступила: она бы у меня и в церковь не ходила и бросила бы своё просвирничанье, а пошла бы к Бизюкиной в няньки, а это её все против меня вооружают или Ахилка, или сам Туберозов.
– Ну полноте, пожалуйста!
– Да как же полноте, когда я на это имею доказательства. Туберозов никогда не любил меня, но теперь он меня за естественные науки просто ненавидит, потому что я его срезал.
– Как же это вы его срезали?
– Я сто раз его срезывал, даже на той неделе ещё раз обрезал. Он в смотрительской комнате, в училище, пустился ораторствовать, что праздничные дни будто заключают в себе что-то особенное этакое, а я его при всех и осадил. Я ему очень просто при всех указал на математически доказанную неверность исчисления праздничных дней. Где же, говорю, наши праздники? У вас Рождество, а за границей оно уже тринадцать дней назад было. Ведь прав я?
– То есть двенадцать, а не тринадцать.
– Да, кажется что двенадцать, но не в том дело, а он сейчас застучал по столу ладонью и закричал: «Эй, гляди, математик, не добрались бы когда-нибудь за это до твоей физики!» Во-первых, что такое он здесь разумеет под словом физики?.. Вы понимаете – это и невежество, да и цинизм, а потом я вас спрашиваю, разве это ответ?
Гость рассмеялся и сказал, что это хотя и ответ, но действительно очень странный ответ.
– Да как же-с! разумеется, глупо; но ведь этаких вещей идёт целый ряд-с. И вот, например, даже вчера ещё вечером иду я от Бизюкиной, а передо мною немножко впереди идёт комиссар Данилка, знаете, тот шляющийся, который за два целковых ездил у Глича лошадь воровать, когда Ахилла масло бил. Я с Данилой и разговорился. «Что, говорю, Данило, где ты был?» Отвечает, что был у исправника, от почтмейстерши ягоды приносил, и слышал, как там читали, что в чухонском городе Ревеле мёртвый человек без тления сто лет лежал, а теперь его велели похоронить. «Не знаю, насколько правды, что было такое происшествие, но только после там тоже и про вас говорка была», – сообщил мне Данило. Я, разумеется, встревожился, а он меня успокаивает: «Не про самих про вас, говорит, а про ваших мёртвых людей, которых вы у себя содержите». Понимаете ли вы эту интригу! Я дал Данилке двугривенный: что ж делать? это не хорошо, но шпионы нужны, и я всегда говорю, что шпионы нужны, и мы с Бизюкиной в этом совершенно согласны. Без шпионов нельзя обойтись, вводя новые учения, потому что надо штудировать общество. Да-с, ну так вот… про что это я говорил? Да! Я дал Данилке двугривенный и говорю: рассказывай все. Он мне и рассказал, что как прочитали эту газету, так дьякон и повёл речь о моих костях. «Я, говорит, нарочно и газету эту принёс, потому что на это внимание обращаю». А совсем врёт, потому что он ничего никогда не читает, а в этой газете ему Данилка от Лялиных орехов принёс. «Это, говорит, Воин Васильич, ваша с лекарем большая ошибка была дать Варнаве утопленника; но это можно поправить». Городничий, конечно, знает мой характер и говорит, что я не отдам, и я бы, конечно, и не отдал. Но Ахилла говорит: «У него, говорит, их очень просто можно отобрать и преспокойно предать погребению». Городничий говорит: «Не дать ли квартальному предписание, чтоб отобрать кости?» Но этот бандит: «Мне ничего, говорит, не нужно: я их сейчас без предписания отберу и уложу в гробик в детский, да и кончено». Препотенский вдруг рванулся к костям, накрыл их руками, как наседка покрывает крылом испуганных приближением коршуна цыплят, и произнёс нервным голосом:
– Нет-с, извините! пока я жив, это не кончено. И того с вас довольно, что вы все это несколько замедляете!
– Что же это такое «они» замедляют?
– Ну, будто вы не понимаете?
– Революцию, что ли?
Учитель прекратил работу и с усмешкою кивнул головой.
Глава 11
– Отобрав эти сведения от Данилки, – продолжал Варнава, – я сейчас же повернул к Бизюкиной, чтоб она об этом знала, а через час прихожу домой и уже не застаю у себя ни одной кости. «Где они? кричу, где?» А эта госпожа, моя родительница, отвечает: «Не сердись, говорит, друг мой Варнашенька (очень хорошее имя, изволите видеть, дали, чтоб его ещё переделывать в Варнашенек да в Черташенек), не сердись, говорит, их начальство к себе потребовало». – «Что за вздор, кричу, что за вздор: какое начальство?» – «А без тебя, говорит, отец дьякон Ахилла приходил в окно и все их забрал и понёс». Нравится вам: «Начальство, говорит, потребовало, и Ахилла понёс». – «Да вы, говорю, хоть бы мозгами-то, если они у вас есть, шевельнули: какое же дьякон начальство?» – «Друг мой, говорит, что ты, что ты это? да ведь он помазан!» Скажите вы, сделайте ваше одолжение! Вы вот смеётесь, вам это смешно; но мне это, стало быть, не смешно было, когда я сам к этому бандиту пошёл. Да-с; Ахилка говорит, что я трус, и это и все так думают; но я вчера доказал, что я не трус; а я прямо пошёл к Ахилке. Я прихожу, он дрыхнет. Я постучал в окно и говорю: «Отдайте мне, Ахилла Андреич, мои кости!» Он, во-первых, насилу проснулся и, знаете, начинает со мною кобениться: «На что они, говорит, тебе кости? (Что это за фамильярное „ты“? что это за короткость?) Ты без костей складнее». – «Это, говорю, не ваше дело, как я складней». – «Нет; совсем напротив. Моё, говорит, это дело: я священнослужитель». – «Но вы же, говорю, ведь не имеете права отнимать чужую собственность?» – «А разве кости, говорит, это разве собственность? А ты бы, говорит, ещё то понял, что этакую собственность тебе даже не позволено содержать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
– Уж именно.
– Да то ли ещё одно: она их в поминанье записала-с!
– Будто?
– Честью вас уверяю! так и записано: «помяни господи раба твоего имрека».
– Что вы за чудо рассказываете?
– Да вот вам и чудо, а из этого чуда скандал!
– Ну?
– Да, конечно-с! А вы как изволите рассуждать? Ведь это все имеет связь с церковью. Ведь отсюда целый ряд недоразумений и даже уголовщиной пахнет?
– Господи мой!
– Именно-с, именно вам говорю, потому что моя мать записывает людей, которых не знает как и назвать, а от этого понятно, что у её приходского попа, когда он станет читать её поминанье, сейчас полицейские инстинкты разыгрываются: что это за люди имреки, без имён?
– Вы бы её уговорили не писать?
– Уговаривал-с. Я говорил ей: «Не молитеся вы, пожалуйста, маменька, за него, он из жидов». Не верит! «Лжёшь, говорит, это тебя бес научает меня обманывать, я знаю, что жиды с хвостиками!» – «Никогда, говорю, ни у каких ни у жидов, ни у нежидов никаких хвостиков нет». Ну и спор: я как следует стою за евреев, а она против; я спорю – нет хвостов, а она твердит: есть! Я «нет», она «есть». «Нет», «есть!» А уж потом как разволнуется, так только кричит: «Кш-ш-шь, кш-ш-шь», да, как на курицу, на меня ладошами пред самым носом хлопает. Ну, представьте же вы себе, ещё говорят, нужна свобода женщинам. Отлично-с, я и сам за женскую свободу; но это надо с толком: молодой, развитой женщине, которая хочет не стесняться своими действиями, давайте свободу, но старухам… Нет-с, я первый против этого, и даже удивляюсь, как этого никто не разовьёт в литературе. Ведь этим пользуются самые вредные люди. Не угодно ли вам попа Захария, и он вдруг за женскую эманципацию! Да, да-с, он за мою мать. «Ежели ты, говорит, имеешь право не верить в бога, так она такой же человек, и имеет право верить!» Слышите, такой же. Не будь этих взглядов, моя мать давно бы мне сдалась и уступила: она бы у меня и в церковь не ходила и бросила бы своё просвирничанье, а пошла бы к Бизюкиной в няньки, а это её все против меня вооружают или Ахилка, или сам Туберозов.
– Ну полноте, пожалуйста!
– Да как же полноте, когда я на это имею доказательства. Туберозов никогда не любил меня, но теперь он меня за естественные науки просто ненавидит, потому что я его срезал.
– Как же это вы его срезали?
– Я сто раз его срезывал, даже на той неделе ещё раз обрезал. Он в смотрительской комнате, в училище, пустился ораторствовать, что праздничные дни будто заключают в себе что-то особенное этакое, а я его при всех и осадил. Я ему очень просто при всех указал на математически доказанную неверность исчисления праздничных дней. Где же, говорю, наши праздники? У вас Рождество, а за границей оно уже тринадцать дней назад было. Ведь прав я?
– То есть двенадцать, а не тринадцать.
– Да, кажется что двенадцать, но не в том дело, а он сейчас застучал по столу ладонью и закричал: «Эй, гляди, математик, не добрались бы когда-нибудь за это до твоей физики!» Во-первых, что такое он здесь разумеет под словом физики?.. Вы понимаете – это и невежество, да и цинизм, а потом я вас спрашиваю, разве это ответ?
Гость рассмеялся и сказал, что это хотя и ответ, но действительно очень странный ответ.
– Да как же-с! разумеется, глупо; но ведь этаких вещей идёт целый ряд-с. И вот, например, даже вчера ещё вечером иду я от Бизюкиной, а передо мною немножко впереди идёт комиссар Данилка, знаете, тот шляющийся, который за два целковых ездил у Глича лошадь воровать, когда Ахилла масло бил. Я с Данилой и разговорился. «Что, говорю, Данило, где ты был?» Отвечает, что был у исправника, от почтмейстерши ягоды приносил, и слышал, как там читали, что в чухонском городе Ревеле мёртвый человек без тления сто лет лежал, а теперь его велели похоронить. «Не знаю, насколько правды, что было такое происшествие, но только после там тоже и про вас говорка была», – сообщил мне Данило. Я, разумеется, встревожился, а он меня успокаивает: «Не про самих про вас, говорит, а про ваших мёртвых людей, которых вы у себя содержите». Понимаете ли вы эту интригу! Я дал Данилке двугривенный: что ж делать? это не хорошо, но шпионы нужны, и я всегда говорю, что шпионы нужны, и мы с Бизюкиной в этом совершенно согласны. Без шпионов нельзя обойтись, вводя новые учения, потому что надо штудировать общество. Да-с, ну так вот… про что это я говорил? Да! Я дал Данилке двугривенный и говорю: рассказывай все. Он мне и рассказал, что как прочитали эту газету, так дьякон и повёл речь о моих костях. «Я, говорит, нарочно и газету эту принёс, потому что на это внимание обращаю». А совсем врёт, потому что он ничего никогда не читает, а в этой газете ему Данилка от Лялиных орехов принёс. «Это, говорит, Воин Васильич, ваша с лекарем большая ошибка была дать Варнаве утопленника; но это можно поправить». Городничий, конечно, знает мой характер и говорит, что я не отдам, и я бы, конечно, и не отдал. Но Ахилла говорит: «У него, говорит, их очень просто можно отобрать и преспокойно предать погребению». Городничий говорит: «Не дать ли квартальному предписание, чтоб отобрать кости?» Но этот бандит: «Мне ничего, говорит, не нужно: я их сейчас без предписания отберу и уложу в гробик в детский, да и кончено». Препотенский вдруг рванулся к костям, накрыл их руками, как наседка покрывает крылом испуганных приближением коршуна цыплят, и произнёс нервным голосом:
– Нет-с, извините! пока я жив, это не кончено. И того с вас довольно, что вы все это несколько замедляете!
– Что же это такое «они» замедляют?
– Ну, будто вы не понимаете?
– Революцию, что ли?
Учитель прекратил работу и с усмешкою кивнул головой.
Глава 11
– Отобрав эти сведения от Данилки, – продолжал Варнава, – я сейчас же повернул к Бизюкиной, чтоб она об этом знала, а через час прихожу домой и уже не застаю у себя ни одной кости. «Где они? кричу, где?» А эта госпожа, моя родительница, отвечает: «Не сердись, говорит, друг мой Варнашенька (очень хорошее имя, изволите видеть, дали, чтоб его ещё переделывать в Варнашенек да в Черташенек), не сердись, говорит, их начальство к себе потребовало». – «Что за вздор, кричу, что за вздор: какое начальство?» – «А без тебя, говорит, отец дьякон Ахилла приходил в окно и все их забрал и понёс». Нравится вам: «Начальство, говорит, потребовало, и Ахилла понёс». – «Да вы, говорю, хоть бы мозгами-то, если они у вас есть, шевельнули: какое же дьякон начальство?» – «Друг мой, говорит, что ты, что ты это? да ведь он помазан!» Скажите вы, сделайте ваше одолжение! Вы вот смеётесь, вам это смешно; но мне это, стало быть, не смешно было, когда я сам к этому бандиту пошёл. Да-с; Ахилка говорит, что я трус, и это и все так думают; но я вчера доказал, что я не трус; а я прямо пошёл к Ахилке. Я прихожу, он дрыхнет. Я постучал в окно и говорю: «Отдайте мне, Ахилла Андреич, мои кости!» Он, во-первых, насилу проснулся и, знаете, начинает со мною кобениться: «На что они, говорит, тебе кости? (Что это за фамильярное „ты“? что это за короткость?) Ты без костей складнее». – «Это, говорю, не ваше дело, как я складней». – «Нет; совсем напротив. Моё, говорит, это дело: я священнослужитель». – «Но вы же, говорю, ведь не имеете права отнимать чужую собственность?» – «А разве кости, говорит, это разве собственность? А ты бы, говорит, ещё то понял, что этакую собственность тебе даже не позволено содержать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83