– Да, ну что ж делать? Ведь это смерть… конечно… она враждебна… всему естеству и помыслам преграда… но неизбежно… неизбежно…
– Вот я этою преградой и уязвлён.
– Но ты… ты того… мужайся… грех… потому воля… определение…
– Ну, когда ж я и определением уязвлён!
– Но что же ты это зарядил: уязвлён, уязвлён! Это, братец, того… это нехорошо.
– Да что же осталось хорошего! – ничего.
– Ну, а если и сам понимаешь, что мало хорошего, так и надо иметь рассудок: закона природы, брат, не обойдёшь!
– Да про какой вы тут, отец Захария, про «закон природы»! Ну, а если я и законом природы уязвлён?
– Да что же ты теперь будешь с этим делать?
– Тс! ах, царь мой небесный! Да не докучайте вы мне, пожалуйста, отец Захария, с своими законами! Ничего я не буду делать!
– Однако же, неужто так и будешь теперь все время лежать?
Дьякон промолчал, но потом, вздохнув, начал тихо:
– Я ещё очень скорблю, а вы сразу со мной заговорили. О каком вы тут деле хотите со мной разговаривать?
– Да поправляйся скорей, вот что, потому что ведь хоть и в скорбех, а по слабости и есть и пить будем.
– Да это-то что, что про это и говорить? Есть-то и пить мы будем, а вот в этом-то и причина!
– Что, что такое? Какая причина?
– А вот та причина, что мы теперь, значит, станем об этом, что было, мало-помалу позабывать, и вдруг совсем, что ли, про него позабудем?
– А что же делать?
– А то делать, что я с моим характером никак на это не согласен, чтоб его позабыть.
– Все, братец, так; а придёт время, позабудешь.
– Отец Захария! Пожалуйста, вы мне этого не говорите, потому что вы знаете, какой я в огорчении дикий.
– Ну вот ещё! Нет, уж ты, брат, от грубостей воздерживайся.
– Да, воздерживайся! А кто меня от чего-нибудь теперь будет воздерживать?
– Да если хочешь, я тебя удержу!
– Полноте, отец Захария!
– Да что ты такое? Разумеется, удержу!
– Полноте, пожалуйста!
– Да отчего же полноте?
– Да так; потому что зачем неправду говорить: ни от чего вы меня не можете удержать.
– Ну, это ты, дьякон, даже просто нахал, – отвечал, обидясь, Захария.
– Да ничуть не нахал, потому что я и вас тоже люблю, но как вы можете меня воздержать, когда вы характера столь слабого, что вам даже дьячок Сергей грубит.
– Грубит! Мне все грубят! А ты больше ничего как глупо рассуждаешь!
– А вот удержите же меня теперь от этого, чтоб я так не рассуждал.
– Не хочу я тебя удерживать, да… не хочу, не хочу за то, что я пришёл тебя навестить, а ты вышел грубиян… Прощай!
– Да позвольте, отец Захария! Я совсем не в том смысле…
– Нет, нет; пошёл прочь: ты меня огорчил.
– Ну, бог с вами…
– Да, ты грубиян, и очень большой грубиян.
И Захарий ушёл, оставив дьякона, в надежде, что авось тому надоест лежать и он сам выйдет на свет; но прошла ещё целая неделя, а Ахилла не показывался.
– Позабудут, – твердил он, – непременно все они его позабудут! – И эта мысль занимала его неотвязно, и он сильнейшим образом задумывался, как бы этому горю помочь.
Чтобы вызвать Ахиллу из его мурьи, нужно было особое событие.
Проснувшись однажды около шести часов утра, Ахилла смотрел, как сквозь узенькое окошечко над дверями в чуланчик пронизывались лучи восходящего солнца, как вдруг к нему вбежал впопыхах отец Захария и объявил, что к ним на место отца Туберозова назначен новый протопоп.
Ахилла побледнел от досады.
– Что же ты не рад, что ли, этому? – вопросил Захария.
– А мне какое до этого дело?
– Как какое до этого дело? А ты спроси, кто назначен-то?
– Да разве мне не все равно?
– Академик!
– Ну вот, академик! Вишь чему вы обрадовались! Нет, ей-богу, вы ещё суетны, отец Захария.
– Чего ты «суетный»? Академик – значит умный.
– Ну вот опять: умный! Да пусть себе умный: нешто мы с вами от этого поумнеем?
– Что же это, – стало быть, учёного духовенства не уважаешь?
– А разве ему не все равно, уважаю я его или не уважаю? Ему от этого ничего, а я, может быть, совсем о чем важнее думаю.
– О чем; позволь спросить, о чем?
– О вчерашнем.
– Вот ты опять грубишь!
– Да ничего я вам не грублю: вы думаете, как бы нового встретить, а я – как бы старого не забыть. Что вы тут за грубость находите?
– Ну, с тобой после этого говорить не стоит, – решил Захария и с неудовольствием вышел, а Ахилла тотчас же встал, умылся и потёк к исправнику с просьбой помочь ему продать как можно скорее его дом и пару его аргамаков.
– На что это тебе? – спрашивал Порохонцев.
– Не любопытствуй, – отвечал Ахилла, – только после, когда сделаю, тогда все и увидишь.
– Хоть скажи, в каком роде?
– В таком роде, чтобы про отца Савелия не скоро позабыли, вот в каком роде.
– Пусть отец Захария о нем чаще в слове церковном напоминает.
– Что отец Захария может напоминать? Нет, он нынче уже науки любит, а я… я по-старому человека люблю.
На этом кончились переговоры, и имущество Ахиллы, согласно его желанию, было продано.
Оставалось смотреть, что он теперь станет делать.
Дьякон получил за все ему принадлежавшее двести рублей; сунул оба билетика в карман нанкового подрясника и объявил, что идёт в губернию. Он уже отрубил себе от тонкой жердины дорожную дубинку, связал маленький узелок, купил на базаре две большие лепёшки с луком и, засунув их в тот же карман, где лежали у него деньги, совсем готов был выступить в поход, как вдруг приехал новый протопоп Иродион Грацианский. Это был благообразный человек неопределённого возраста. По его наружному виду ему с одинаковым удобством можно было дать двадцать шесть лет, как и сорок.
Ахилла подошёл к этому своему новому настоятелю и, приняв от него благословение, хотел поцеловать ему руку, но когда тот отдёрнул эту руку и предложил дружески поцеловаться, то Ахилла и поцеловался.
– Видишь, какой добрый! – говорил дьякону, провожая его через час, Захария.
– В чем же вы так скоро это, отец Захария, заключаете его добрость? – отвечал небрежно Ахилла.
– Как же? даже не позволил тебе руки поцеловать, а устный поцелуй… это добрость.
– А по-моему, это больше ничего как самая пустая поважность, – отвечал Ахилла
Теперь он уже ожесточённо ревновал нового протопопа к месту Савелия и придирался к нему, стараясь находить в нем все нехорошее, чтоб он никак не мог сравниться с покойным Туберозовым. Чем более новый протопоп всем старогородцам нравился, тем Ахилла ожесточённее хотел его ненавидеть.
Глава 10
На другой день новый протопоп служил обедню и произнёс слово, в котором расточал похвалы своему предшественнику и говорил о необходимости и обязанности поминать и чтить его заслуги.
Ахилла и Захария слушали эту проповедь из алтаря, прислоня уши свои к завесе врат. Ахиллу возмущало, что новый протопоп так же говорит и что его слушают с неменьшим вниманием, чем Туберозова… и что он, наконец, заступается за Туберозова и поучает ценить и помнить его заслуги.
– К чему это? к чему это ему? – негодовал, идучи с Захарией из церкви, дьякон.
Он уже жестоко ненавидел нового протопопа за его успех в проповеди и лютовал на него, как ревнивая женщина. Он сам чувствовал свою несправедливость, но не мог с собой совладать, и когда Захария, взявшись устыжать его, сказал, что Грацианский во всех своих поступках благороден, Ахилла нетерпеливо переломил бывшую в его руках палочку и проговорил:
– Вот это-то самое мне и противно-с!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83