План этот удался Николаю Афанасьевичу как нельзя лучше, и когда Туберозов, внося к себе в комнату кипящий самовар, начал собирать из поставца чашки и готовить чай, карлик завёл издалека тихую речь о том, что до них в городе происходило, и вёл этот рассказ шаг за шаг, день за день, как раз до самого того часа, в который он сидит теперь здесь, в этой лачужке. В рассказе этом, разумеется, главным образом получили большое место сетования города о несчастьях протопопа, печаль о его отсутствии и боязнь, как бы не пришлось его вовсе лишиться.
Протопоп, слушавший начало этих речей Николая Афанасьича в серьёзном, почти близком к безучастию покое, при последней части рассказа, касающейся отношений к нему прихода, вдруг усилил внимание, и когда карлик, оглянувшись по сторонам и понизив голос, стал рассказывать, как они написали и подписали мирскую просьбу и как он, Николай Афанасьевич, взял её из рук Ахиллы и «скрыл на своей груди», старик вдруг задёргал судорожно нижнею губой и произнёс:
– Добрый народ, спасибо.
– Он, наш народ, добрый, батушка, и даже очень добрый, но только он пока ещё не знает, как ему за что взяться, – отвечал карлик.
– Тьма, тьма над бездною… но дух божий поверх всего, – проговорил протопоп и, вздохнув из глубины груди, попросил себе бумагу, о которой шла речь.
– А зачем она вам, государь отец протопоп, эта бумага? – вопрошал с лукавою улыбкой карлик. – Она кому надписана, тому и будет завтра подана.
– Дай мне… я хочу на неё посмотреть.
Карлик стал расстёгивать свои одежды, чтобы докопаться до лежащей на его груди сумы, но вдруг что-то вспомнил и остановился.
– Дай же, дай! – попросил Савелий.
– А вы, батушка… её не того… не изорвёте?
– Нет, – твёрдо сказал Туберозов, и когда карла достал и подал ему листы, усеянные бисерными и вершковыми, чёткими и нечёткими подписями, Савелий благоговейно зашептал:
– Изорвать… изорвать сию драгоценность! Нет! нет! с нею в темницу; с нею на крест; с нею во гроб меня положите!
И он, к немалому трепету карлика, начал проворно свёртывать эту бумагу и положил её на грудь себе под подрясник.
– Позвольте же, батушка, это ведь надо подать!
– Нет, не надо!
Туберозов покачал головой и, помахав отрицательно пальцем, подтвердил:
– Нет, Никола, не надо, не надо.
И с этим он ещё решительнее запрятал на грудь просьбу и, затянув пояс подрясника, застегнул на крючки воротник.
Отнять у него эту просьбу не было теперь никакой возможности: смело можно было ручаться, что он скорее расстанется с жизнию, чем с листом этих драгоценных каракуль «мира».
Карлик видел это и не спеша заиграл на собственных нотах Савелия. Николай Афанасьич заговорил, как велико и отрадно значение этого мирского заступничества, и затем перешёл к тому, как свята и ненарушима должна быть для каждого воля мирская.
– Они, батушка, отец протопоп, в горести плачут, что вас не увидят.
– Все равно сего не минет, – вздохнул протопоп, – немного мне жить; дни мои все сочтены уже вмале.
– Но я-то, батушка, я-то, отец протопоп: мир что мне доверил, и с чем я миру явлюсь?
Туберозов тронулся с места и, обойдя несколько раз вокруг своей маленькой каморки, остановился в угле пред иконой, достал с груди бумагу и, поцеловав её ещё раз, возвратил карлику со словами:
– Ты прав, мой милый друг, делай, что велел тебе мир.
Глава 2
Николай Афанасьевич имел много хлопот, исполняя возложенное на него поручение, но действовал рачительно и неотступно. Этот маленький посланец большого мира не охладевал и не горячился, но как клещ впивался в кого ему было нужно для получения успеха, и не отставал. Савелия он навещал каждый вечер, но не говорил ему ничего о своих дневных хлопотах; тот, разумеется, ни о чем не спрашивал. А между тем дело настолько подвинулось, что в девятый день по смерти Натальи Николаевны, когда протопоп вернулся с кладбища, карлик сказал ему:
– Ну-с, батушка, отец протопоп, едемте, сударь, домой: вас отпускают.
– Буди воля господня о мне, – отвечал равнодушно Туберозов.
– Только они требуют от вас одного, – продолжал карлик, – чтобы вы подали обязательную записку, что впредь сего не совершите.
– Хорошо; не совершу… именно не совершу, поелику… слаб я и ни на что больше не годен.
– Дадите таковую подписку?
– Дам, согласен… дам.
– И ещё прежде того просят… чтобы вы принесли покаяние и попросили прощения.
– В чем?
– В дерзости… То есть это они так говорят, что «в дерзости».
– В дерзости? Я никогда не был дерзок и других, по мере сил моих, от того воздерживал, а потому каяться в том, чего не сделал, не могу.
– Они так говорят и называют.
– Скажи же им, что я предерзостным себя не признаю.
Туберозов остановился и, подняв вверх указательный палец правой руки, воскликнул:
– Не наречён был дерзостным пророк за то, что он, ревнуя, поревновал о вседержителе. Скажи же им: так вам велел сказать ваш подначальный поп, что он ревнив и так умрёт таким, каким рождён ревнивцем. А более со мной не говори ни слова о прощении.
Ходатай отошёл с таким решительным ответом и снова ездил и ходил, просил, молил и даже угрожал судом людским и божиим судом, но всуе дребезжал его слабеющий язык.
Карлик заболел и слёг; неодолимость дела, за которое взялся этот оригинальный адвокат, сломила и его силу и его терпение.
Роли стариков переменились, и как до сих пор Николаи Афанасьевич ежедневно навещал Туберозова, так теперь Савелий, напилив урочные дрова и отстояв в монастыре вечерню, ходил в большой плодомасовский дом, где лежал в одном укромном покойчике разболевшийся карлик.
Савелию было безмерно жаль Николая Афанасьевича, и он скорбел за него и, вздыхая, говорил:
– Сего лишь единственно ко всему бывшему недоставало, чтобы ты за меня перемучился.
– Батушка, отец протопоп, что тут обо мне, старом зайце, разговаривать? На что уж я годен? Нет, вы о себе-то и о них-то, о своём первосвященнике, извольте попечалиться: ведь они просят вас покориться! Утешьте их: попросите прощения!
– Не могу, Николай, не могу!
– Усиленно, отец протопоп, просят! Ведь они только по начальственному высокомерию об этом говорить не могут, а им очень вас жаль и неприятно, что весь город за вас поднялся… Нехорошо им тоже всем отказывать, не откажите ж и вы им в снисхождении, утешьте просьбой.
– Не могу, Николай, не могу! Прощение не потеха.
– Смиритесь!
– Я пред властью смирен, а что есть превыше земной власти, то надо мною властнее… Я человек подзаконный. Сирах вменил в обязанности нам пещись о чести имени, а первоверховный Павел протестовал против попранья прав его гражданства; не вправе я себя унизить ради просьбы.
Карлик был в отчаянии. Подзаконный протопоп не подавал ни малейшей надежды ни на какую уступку. Он как стал на своём, так и не двигался ни вперёд, ни назад, ни направо, ни налево.
Николай Афанасьевич не одобрял уже за это отца Савелия и хотя не относил его поведения к гордости или к задору, но видел в нем непохвальное упрямство и, осуждая протопопа, решился ещё раз сказать ему:
– Ведь нельзя же, батушка, отец Савелий, ведь нельзя же-с и начальства не пожалеть, ведь надо же… надо же им хоть какой-нибудь реваншик предоставить. Как из этого выйти?
– А уж это их дело.
– Ну, значит, вы к ним человек без сожаления.
– О, друже, нет; я его, сие скорбное начальство наше, очень сожалею!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Протопоп, слушавший начало этих речей Николая Афанасьича в серьёзном, почти близком к безучастию покое, при последней части рассказа, касающейся отношений к нему прихода, вдруг усилил внимание, и когда карлик, оглянувшись по сторонам и понизив голос, стал рассказывать, как они написали и подписали мирскую просьбу и как он, Николай Афанасьевич, взял её из рук Ахиллы и «скрыл на своей груди», старик вдруг задёргал судорожно нижнею губой и произнёс:
– Добрый народ, спасибо.
– Он, наш народ, добрый, батушка, и даже очень добрый, но только он пока ещё не знает, как ему за что взяться, – отвечал карлик.
– Тьма, тьма над бездною… но дух божий поверх всего, – проговорил протопоп и, вздохнув из глубины груди, попросил себе бумагу, о которой шла речь.
– А зачем она вам, государь отец протопоп, эта бумага? – вопрошал с лукавою улыбкой карлик. – Она кому надписана, тому и будет завтра подана.
– Дай мне… я хочу на неё посмотреть.
Карлик стал расстёгивать свои одежды, чтобы докопаться до лежащей на его груди сумы, но вдруг что-то вспомнил и остановился.
– Дай же, дай! – попросил Савелий.
– А вы, батушка… её не того… не изорвёте?
– Нет, – твёрдо сказал Туберозов, и когда карла достал и подал ему листы, усеянные бисерными и вершковыми, чёткими и нечёткими подписями, Савелий благоговейно зашептал:
– Изорвать… изорвать сию драгоценность! Нет! нет! с нею в темницу; с нею на крест; с нею во гроб меня положите!
И он, к немалому трепету карлика, начал проворно свёртывать эту бумагу и положил её на грудь себе под подрясник.
– Позвольте же, батушка, это ведь надо подать!
– Нет, не надо!
Туберозов покачал головой и, помахав отрицательно пальцем, подтвердил:
– Нет, Никола, не надо, не надо.
И с этим он ещё решительнее запрятал на грудь просьбу и, затянув пояс подрясника, застегнул на крючки воротник.
Отнять у него эту просьбу не было теперь никакой возможности: смело можно было ручаться, что он скорее расстанется с жизнию, чем с листом этих драгоценных каракуль «мира».
Карлик видел это и не спеша заиграл на собственных нотах Савелия. Николай Афанасьич заговорил, как велико и отрадно значение этого мирского заступничества, и затем перешёл к тому, как свята и ненарушима должна быть для каждого воля мирская.
– Они, батушка, отец протопоп, в горести плачут, что вас не увидят.
– Все равно сего не минет, – вздохнул протопоп, – немного мне жить; дни мои все сочтены уже вмале.
– Но я-то, батушка, я-то, отец протопоп: мир что мне доверил, и с чем я миру явлюсь?
Туберозов тронулся с места и, обойдя несколько раз вокруг своей маленькой каморки, остановился в угле пред иконой, достал с груди бумагу и, поцеловав её ещё раз, возвратил карлику со словами:
– Ты прав, мой милый друг, делай, что велел тебе мир.
Глава 2
Николай Афанасьевич имел много хлопот, исполняя возложенное на него поручение, но действовал рачительно и неотступно. Этот маленький посланец большого мира не охладевал и не горячился, но как клещ впивался в кого ему было нужно для получения успеха, и не отставал. Савелия он навещал каждый вечер, но не говорил ему ничего о своих дневных хлопотах; тот, разумеется, ни о чем не спрашивал. А между тем дело настолько подвинулось, что в девятый день по смерти Натальи Николаевны, когда протопоп вернулся с кладбища, карлик сказал ему:
– Ну-с, батушка, отец протопоп, едемте, сударь, домой: вас отпускают.
– Буди воля господня о мне, – отвечал равнодушно Туберозов.
– Только они требуют от вас одного, – продолжал карлик, – чтобы вы подали обязательную записку, что впредь сего не совершите.
– Хорошо; не совершу… именно не совершу, поелику… слаб я и ни на что больше не годен.
– Дадите таковую подписку?
– Дам, согласен… дам.
– И ещё прежде того просят… чтобы вы принесли покаяние и попросили прощения.
– В чем?
– В дерзости… То есть это они так говорят, что «в дерзости».
– В дерзости? Я никогда не был дерзок и других, по мере сил моих, от того воздерживал, а потому каяться в том, чего не сделал, не могу.
– Они так говорят и называют.
– Скажи же им, что я предерзостным себя не признаю.
Туберозов остановился и, подняв вверх указательный палец правой руки, воскликнул:
– Не наречён был дерзостным пророк за то, что он, ревнуя, поревновал о вседержителе. Скажи же им: так вам велел сказать ваш подначальный поп, что он ревнив и так умрёт таким, каким рождён ревнивцем. А более со мной не говори ни слова о прощении.
Ходатай отошёл с таким решительным ответом и снова ездил и ходил, просил, молил и даже угрожал судом людским и божиим судом, но всуе дребезжал его слабеющий язык.
Карлик заболел и слёг; неодолимость дела, за которое взялся этот оригинальный адвокат, сломила и его силу и его терпение.
Роли стариков переменились, и как до сих пор Николаи Афанасьевич ежедневно навещал Туберозова, так теперь Савелий, напилив урочные дрова и отстояв в монастыре вечерню, ходил в большой плодомасовский дом, где лежал в одном укромном покойчике разболевшийся карлик.
Савелию было безмерно жаль Николая Афанасьевича, и он скорбел за него и, вздыхая, говорил:
– Сего лишь единственно ко всему бывшему недоставало, чтобы ты за меня перемучился.
– Батушка, отец протопоп, что тут обо мне, старом зайце, разговаривать? На что уж я годен? Нет, вы о себе-то и о них-то, о своём первосвященнике, извольте попечалиться: ведь они просят вас покориться! Утешьте их: попросите прощения!
– Не могу, Николай, не могу!
– Усиленно, отец протопоп, просят! Ведь они только по начальственному высокомерию об этом говорить не могут, а им очень вас жаль и неприятно, что весь город за вас поднялся… Нехорошо им тоже всем отказывать, не откажите ж и вы им в снисхождении, утешьте просьбой.
– Не могу, Николай, не могу! Прощение не потеха.
– Смиритесь!
– Я пред властью смирен, а что есть превыше земной власти, то надо мною властнее… Я человек подзаконный. Сирах вменил в обязанности нам пещись о чести имени, а первоверховный Павел протестовал против попранья прав его гражданства; не вправе я себя унизить ради просьбы.
Карлик был в отчаянии. Подзаконный протопоп не подавал ни малейшей надежды ни на какую уступку. Он как стал на своём, так и не двигался ни вперёд, ни назад, ни направо, ни налево.
Николай Афанасьевич не одобрял уже за это отца Савелия и хотя не относил его поведения к гордости или к задору, но видел в нем непохвальное упрямство и, осуждая протопопа, решился ещё раз сказать ему:
– Ведь нельзя же, батушка, отец Савелий, ведь нельзя же-с и начальства не пожалеть, ведь надо же… надо же им хоть какой-нибудь реваншик предоставить. Как из этого выйти?
– А уж это их дело.
– Ну, значит, вы к ним человек без сожаления.
– О, друже, нет; я его, сие скорбное начальство наше, очень сожалею!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83