старый кавказский майор, по поводу которого в городе ходила пословица: «глуп как кавказский майор», и с ним дьякон Ахилла. Эти три лица были искусно спрятаны в прохладном чулане, где стояли вина и приготовленная закуска. Эти изгнанники сидели здесь очень уютно при одной свечке и нимало не тяготились своим удалением за фронт. Напротив, им было здесь очень хорошо. Без чинов и в ближайшем соседстве с закуской, они вели самые оживлённые разговоры и даже философствовали. Майор добивался, «отчего бывает дерзость?», и объяснял происхождение её разбалованностью, и приводил тому разные доказательства; но Ахилла возражал против множественности причин и говорил, что дерзость бывает только от двух причин: «от гнева и ещё чаще от вина».
Майор подумал и согласился, что действительно бывает дерзость, которая происходит и от вина.
– Это верно, я вам говорю, – пояснил дьякон и, выпив большую рюмку настойки, начал развивать. – Я вам даже и о себе скажу. Я во хмелю очень прекрасный, потому что у меня ни озорства, ни мыслей скверных никогда нет; ну, я зато, братцы мои, смерть люблю пьяненький хвастать. Ей-право! И не то чтоб я это делал изнарочно, а так, верно, по природе. Начну такое на себя сочинять, что после сам не надивлюсь, откуда только у меня эта брехня в то время берётся.
Голова и майор засмеялись.
– Право! – продолжал дьякон – Вдруг начну, например, рассказывать, что прихожане ходили ко владыке просить, чтобы меня им в попы поставить, чего даже и сам не желаю; или в другой раз уверяю, будто губернское купечество меня в протодьяконы просят произвесть; а то… – Дьякон оглянулся по чулану и прошептал: – А то один раз брякнул, что будто я в юности был тайно обручён с консисторского секретаря дочерью! То есть, я вам говорю, после я себя за это мало не убил, как мне эту мою продерзость стали рассказывать!
– А ведь дойди это до секретаря, вот бы сейчас и беда, – заметил майор.
– Да как же-с, не беда! Ещё какая беда-то! – подтвердил дьякон и опять пропустил настойки.
– Да, я вам даже, если на то пошло, так ещё вот что расскажу, – продолжал он, ещё понизив голос. – Я уж через эту свою брехню-то раз под такое было дело попал, что чуть-чуть публичному истязанию себя не подверг. Вы этого не слыхали?
– Нет, не слыхали.
– Как же-с! Ужасное дело было; мог быть повешен по самому первому пункту в законе.
– Господи!
– Да-с; да этого ещё-с мало, что голова-то моя на площади бы скатилась, а ещё и семь тысяч триста лет дьякон в православия день анафемой поминал бы меня, вместе с Гришкой Отрепьевым и Мазепой!
– Не может быть! – воскликнул, повернувшись на своём месте, майор.
– Отчего же так не может? Очень просто бы было, если б один добрый человек не спас.
– Так вы, отец дьякон, это расскажите.
– А вот сейчас выпью водочки и расскажу.
Ахилла ещё пропустил рюмочку и приступил к продолжению рассказа о своём преступлении по первому пункту.
Глава 6
– Фортель этот, – начал дьякон, – от того зависел, что пред Пасхой я поехал в губернию, моя лошадь, да Серёги-дьячка, парой спрягли. Серёга ехал за ребятёнками, а я так: даже враг меня знает, зачем и поехал-то? Просто чтобы с знакомцами повидаться. Приехали-с мы таким манером под самый город; а там мост снесён, и паром через реку ходит. Народу ждёт видимо-невидимо; а в перевозчицкой избе тут солдатик водкой шинкует. Ну, пока до очереди ждать, мы и зашли, да с холоду и выпили по две косушечки. А тут народу всякого: и послушники, и извозчики, и солдаты, и приказь – это уж самый вредный народ, – и нашей тоже братии духовенства. Знакомцы хорошие из нашей округи тож нашлись, ну, для соблюдения знакомства и ещё по две косушечки раздавили. А тут приказный, что к парому отряжен, и этакий шельма речистый, все нас заводить начал. Я говорю: «Иди, брат, откуда пришёл, иди, ты нам не родня». А он: «Я, говорит, государю моему офицер!» Я говорю: «Я и сам, брат, все равно что штаб-офицер». – «Штаб-офицер, – он говорит, – поп, а ты ему подначальный». Я говорю, что у престола божия точно что я ниже попа стою по моему сану, а в политике, говорю мы оба равны. Спор пошёл. Я разгорячился от этих самых от косушечек-то да и говорю, что, говорю, ты знаешь, строка ты этакая! Ты, я говорю, божьего писания понимать не можешь; у тебя кишок в голове нет. Ты вот, говорю, скажи, был ли хоть один поп на престоле? «Нет, говорит, не был». А, мол, то-то и есть, что не был. А дьякон был, и короною венчался. «Кто такой? Когда это, говорит, было?» – «То-то, мол, и есть когда? Я не арихметчик и этих годов в точности не понимаю, а ты возьми да в книгах почитай, кто таков был Григорий Отрепьев до своего воцарения заместо Димитрия, вот ты тогда и увидишь, чего дьяконы-то стоют?» – «Ну, то, говорит, Отрепьев; а тебе далеко, говорит, до Отрепьева». А я это пьяненький-то и брехни ему: «А почём, говорю, ты знать можешь, что далеко? А может быть, даже и совсем очень близко? Тот, говорю, на Димитрия был похож, а я, може, на какого-нибудь там Франца-Венецыяна или Махмуда сдамся в одно лицо, вот тебе воцарюсь!» Только что я это проговорил как, братцы вы мои, этот приказный сделал сейчас крик, шум, свидетелей, бумаги. Схватили меня, связали, посадили на повозку с сотским и повезли. Да дай господи вечно доброе здоровье, а по смерти царство небесное жандармскому полковнику Альберту Казимировичу, что в те поры у нас по тайной полиции был. Призвал он меня утром к себе, жену свою вызвал, да и говорит: «Посмотри, душечка, на самозванца!» Посмеялся надо мной, посмеялся, да и отпустил. «Ступай, говорит, отец Махмуд, а вперёд косушки-то счётом глотай». Дай бог ему много лет! – повторил ещё раз отец дьякон и, ещё раз подняв рюмочку с настойкой, добавил: – вот даже и сейчас выпью за его здоровье!
– Ну, это вы избавились от большой беды, – протянул майор.
– Да как же не от большой? Я потому и говорю: поляк – добрый человек. Поляк власти не любит, и если что против власти – он всегда снисходительный.
Около полуночи беседа этих трех отшельников была прервана; настало и их время присоединиться к обществу: их позвали к столу.
Когда немножко выпивший и приосанившийся дьякон вошёл в залу, где в это время стоял уже накрытый к ужину стол и тесно сдвинутые около него стулья, капитан Повердовня взял Ахиллу за локоть и, отведя его к столику, у которого пили водку, сказал:
– Ну-ка, дьякон, пусти на дам хорошего глазенапа.
– Это зачем? – спросил дьякон.
– А чтоб они на тебя внимание обратили.
– Ну да, поди ты! стану я о твоих дамах думать! Чем мне, вдовцу, на них смотреть, так я лучше без всякого греха две водки выпью.
И, дав такой ответ, Ахилла действительно выпил, да и все выпили пред ужином по комплектной чарке. Исключение составлял один отец Захария, потому что у него якобы от всякого вина голова кружилась. Как его ни упрашивали хоть что-нибудь выпить, он на все просьбы отвечал:
– Нет, нет, освободите! Я ровно, ровно вина никакого не пью.
– Нынче все пьют, – уговаривали его.
– Действительно, действительно так, ну а я не могу.
– Курица, и та пьёт, – поддерживал потчевавших дьякон Ахилла.
– Что ж, пускай и курица!.. Глупо это довольно, что ты, братец, мне курицу представляешь…
– Хуже курицы вы, отец, – укорял Ахилла.
– Не могу! Чего хуже курицы? Не могу!
– Ну, если уж вина никакого не можете, так хоть хересу для политики выпейте!
Захария, видя, что от него не отстают, вздохнул и, приняв из рук дьякона рюмку, ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83