– рассуждала она, не сводя изумлённого взгляда с двери, за которою скрылся Термосесов. – У всех строгости, заказы, а тут ничего: все позволяется, все можно, и между тем этот человек все-таки никого не боится. Вот с каким человеком легко жить; вот кому даже сладко покоряться.
Коварный незнакомец смертельно покорил сердце Данки. Вся прыть, которою она сызмлада отличалась пред своим отцом, мужем, Варнавкой и всем человеческим обществом, вдруг её предательски оставила. После беседы с Термосесовым Бизюкина почувствовала неодолимое влечение к рабству. Она его уже любила – любила, разумеется, рационально, любила за его несомненные превосходства. Бизюкиной все начало нравиться в её госте: что у него за голос? что в нем за сила? И вообще какой он мужчина!.. Какой он прелестный! Не селадон, как её муж; не мямля, как Препотенский; нет, он решительный, неуступчивый… настоящий мужчина… Он ни в чем не уступит… Он как… настоящий ураган… идёт… палит, жжёт…
Да; бедная Дарья Николаевна Бизюкина не только была влюблена, но она была неисцелимо уязвлена жесточайшею страстью: она на мгновение даже потеряла сознание и, закрыв веки, почувствовала, что по всему её телу разливается доселе неведомый, крепящий холод; во рту у корня языка потерпло, уста похолодели, в ушах отдаются учащённые удары пульса, и слышно, как в шее тяжело колышется сонная артерия.
Да! дело кончено! Где-то ты, где ты теперь, бедный акцизник, и не чешется ли у тебя лоб, как у молодого козлёнка, у которого пробиваются рога?
Глава 9
Влюблённая Бизюкина уже давно слышала сквозь затворенную дверь кабинета то тихое утиное плесканье, то ярые взбрызги и горловые фиоритуры; но все это уже кончилось, а Термосесов не является. Неужто он ещё не наговорился с этим своим бессловесным вихрястым князем, или он спит?.. Чего мудрёного: ведь он устал с дороги. Или он, может быть, читает?.. Что он читает? И на что ему читать, когда он сам умнее всех, кто пишет?.. Но во время этих впечатлений дверь отворилась, и на пороге предстал мальчик Ермошка с тазом, полным мыльною водой, и не затворил за собою двери, а через это Дарье Николаевне стало все видно. Вон далеко, в глубине комнаты маленькая фигурка вихрястого князька, который смотрел в окно, а вон тут же возле него, но несколько ближе, мясистый торс Термосесова. Ревизор и его письмоводитель оба были в дезабилье. Борноволоков был в панталонах и белой как кипень голландской рубашке, по которой через плечи лежали крест-накрест две алые ленты шёлковых подтяжек; его маленькая белокурая головка была приглажена, и он ещё тщательнее натирал её металлическою щёткой. Термосесов же стоял весь выпуклый, представляясь и всею своею физиономией и всею фигурой: ворот его рубахи был расстегнут, и далеко за локоть засученные рукава открывали мускулистые и обросшие волосами руки.
На этих руках Термосесов держал длинное русское полотенце с вышитыми на концах красными петухами и крепко тёр и трепал в нем свои взъерошенные мокрые волосы.
По энергичности, с которою приятнейший Измаил Петрович производил эту операцию, можно было без ошибки отгадать, что те весёлые, могучие и искренние фиоритуры, которые минуту тому назад неслись из комнаты сквозь затворенные двери, пускал непременно Термосесов, а Борноволоков только свиристел и плескался по-утиному. Но вот Ермошка вернулся, дверь захлопнулась, и сладостное видение скрылось.
Однако Термосесов в это короткое время уже успел окинуть поле своим орлиным оком и не упустил случая утешить Бизюкину своим появлением без вихрястого князя. Он появился в накинутом наопашь саке своём и, держа за ухо Ермошку, выпихнул его в переднюю, крикнув вслед ему:
– И глаз не смей показывать, пока не позову! Затем он запер вплотную дверь в кабинет, где оставался князь, и в том же наряде прямо подсел к акцизнице.
– Послушайте, Бизюкина, ведь этак, маточка, нельзя! – начал он, взяв её бесцеремонно за руку. – Посудите сами, как вы это вашего подлого мальчишку избаловали: я его назвал поросёнком за то, что он князю все рукава облил, а он отвечает: «Моя мать-с не свинья, а Аксинья». Это ведь, конечно, все вы виноваты, вы его так наэмансипировали? Да?
И Термосесов вдруг совершенно иным голосом и самою мягкою интонацией произнёс: «Ну, так да, что ли? да?» Это да было произнесено таким тоном, что у Бизюкиной захолонуло в сердце. Она поняла, что ответ требуется совсем не к тому вопросу, который высказан, а к тому, подразумеваемый смысл которого даже её испугал своим реализмом, и потому Бизюкина молчала. Но Термосесов наступал.
– Да? или нет? да или нет? – напирал он с оттенком резкого нетерпения.
Места долгому раздумью не было, и Бизюкина, тревожно вскинув на Термосесова глаза, начала было робко:
– Да я не зн…
Но Термосесов резко прервал её на полуслове.
– Да! – воскликнул он, – да! и довольно! И больше мне от тебя никаких слов не нужно. Давай свои ручонки: я с первого же взгляда на тебя узнал, что мы свои, и другого ответа от тебя не ожидал. Теперь не трать время, но докажи любовь поцелуем.
– Не хотите ли вы чаю? – пролепетала, как будто бы не слыхав этих слов, акцизница.
– Нет, этим меня не забавляй: я голова не чайная, а я голова отчаянная.
– Так, может быть, вина? – шептала, вырываясь, Дарья Николаевна.
– Вина? – повторил Термосесов, – ты – «слаще мирра и вина», – и он с этим привлёк к себе мадам Бизюкину и, прошептав: – Давай «сольёмся в поцелуй», – накрыл её алый ротик своими подошвенными губами.
– А скажи-ка мне теперь, зачем же это ты такая завзятая монархистка? – начал он непосредственно после поцелуя, держа пред своими глазами руку дамы.
– Я вовсе не монархистка! – торопливо отреклась Бизюкина.
– А по ком же ты этот траур носишь: по мексиканскому Максимилиану? – И Термосесов, улыбаясь, указал ей на чёрные полосы за её ногтями и, отодвинув её от себя, сказал: –Ступай вымой руки!
Акцизница вспыхнула до ушей и готова была расплакаться. У неё всегда были безукоризненно чистые ногти, а она нарочно загрязнила их, чтобы только заслужить похвалу, но какие тут оправдания?.. Она бросилась в свою спальню, вымыла там свои руки и, выходя с улыбкой назад, объявила:
– Ну вот я и опять республиканка, у меня белые руки. Но гость погрозил ей пальцем и отвечал, что республиканство – это очень глупая штука.
– Что ещё за республика! – сказал он, – за это только горячо достаться может. А вот у меня есть с собою всего правительства фотографические карточки, не хочешь ли, я их тебе подарю, и мы их развесим на стенку?
– Да у меня они и у самой есть.
– А где же они у тебя? Верно, спрятаны? А? Клянусь самим сатаной, что я угадал: петербургских гостей ждала и, чтобы либерализмом пофорсить, взяла и спрятала? Глупо это, дочь моя, глупо! Ступай-ка тащи их скорее сюда, я их опять тебе развешу.
Пойманная и изобличённая акцизница снова спламенела до ушей, но вынула из стола оправленные в рамки карточки и принесла по требованию Термосесова молоток и гвозди, которыми тот и принялся работать.
– Я думаю, их лучше всего здесь, на этой стене, разместить? – рассуждал он, водя пальцем.
– Как вы хотите.
– Да чего ты все до сих пор говоришь мне вы, когда я тебе говорю ты? Говори мне ты. А теперь подавай мне сюда портреты.
– Это все муж накупил.
– И прекрасно, что он начальство уважает, и прекрасно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83