«Что бы это могло значить!» – подумала она и, выдернув булавку, развернула листок и прочитала:
«Милостивая государыня! Извините меня, что я пред вами откровенный, потому что военный всегда откровенный. Душевно радуюсь и Бога благодарю, что вы отъезжаете устроить к ночи ваших любезных детей. Дай Боже им достигнуть такой цели, как матушка ихняя. Прошу вас покорнейше написать ответ. Если же вы находите, что Повердовня не заслужил расположения, то удостойте своим неземным подчерком, который будет оценён в душе моей.
Неземной я вас называю,
Вы души моей кумир,
Вам всю душу открываю, –
В вас сокрыт волшебный мир.
Капитан Повердовня».
Мордоконаки расхохоталась, ещё раз прочитала послание влюблённого капитана и, закрыв серебряным колпачком парафиновую свечку, сладко уснула, подумав «Bon Dieu, voila la veritable Russie!».
Глава 12
В тот же самый день, когда в Старом Городе таким образом веселились, далеко, в жёлтой каморке ссыльного протопопа, шла сцена другого рода. Там умирала Наталья Николаевна.
По своей аккуратности и бережливости, протопопица все время своего пребывания при муже в его ссылке обходилась без прислуги и брала на себя труды, вовсе ей непривычные и непосильные. Добравшись до последней двадцатипятирублевой ассигнации в своей коробке, она испугалась, что у них скоро не будет ни гроша, и решила просить своего хозяина, жандарма, подождать на них за квартиру, пока выйдет им прощение. Жандарм на это согласился, и Наталья Николаевна, тщательно скрывая все это от мужа, искала всеми мерами отслужить чем-нибудь своему хозяину: она копала с его работницей картофель, рубила капусту и ходила сама со своим бельём на реку.
Её годы и её плохое здоровье этого не вынесли, и она заболела и слегла.
Протопоп осуждал её хлопотливость и заботливость.
– Ты думаешь, что ты помогаешь мне, – говорил он, – а я когда узнал, что ты делала, так… ты усугубила муки мои.
– Прости, – прошептала Наталья Николаевна.
– Что прости? Ты меня прости, – отвечал протопоп и с жаром взял и поцеловал женину руку. – Я истерзал тебя моею непокорною нравностью, но хочешь… скажи одно слово, и я сейчас пойду покорюсь для тебя…
– Что ты, что ты! Никогда я не скажу этого слова! Тебя ли мне учить, ты все знаешь, что к чему устрояешь!
– К чести моей, друг, все сие переношу.
– И боже тебе помогай, а обо мне не думай. Протопоп опять поцеловал женины руки и пошёл дьячить, а Наталья Николаевна свернулась калачиком и заснула, и ей привиделся сон, что вошёл будто к ней Дьякон Ахилла и говорит: «Что же вы не помолитесь, чтоб отцу Савелию легче было страждовать?» – «А как же, – спрашивает Наталья Николаевна, – поучи, как это произнести?» – «А вот, – говорит Ахилла, – что произносите: господи, ими же веси путями спаси!» – «Господи, ими же веси путями спаси!» – благоговейно проговорила Наталья Николаевна и вдруг почувствовала, как будто дьякон её взял и внёс в алтарь, и алтарь тот огромный-преогромный: столбы – и конца им не видно, а престол до самого неба и весь сияет яркими огнями, а назади, откуда они уходили, – все будто крошечное, столь крошечное, что даже смешно бы, если бы не та тревога, что она женщина, а дьякон её в алтарь внёс. «В уме ли ты, дьякон! – говорит она Ахилле, – тебя сана лишат, что ты женщину в алтарь внёс». А он отвечает: «Вы не женщина, а вы сила!» и с этим не стало ни Ахиллы, ни престола, ни сияния, и Наталья Николаевна не спит, а удивляется, отчего же это все вокруг неё остаётся такое маленькое: вон самовар не как самовар, а как будто игрушка, а на нем на конфорочке яичная скорлупочка вместо чайника…
В это время вернулся из монастыря Туберозов и что-то ласково заговорил, но Наталья Николаевна так и замахала ему руками.
– Тише, – говорит, – тише: ведь я скоро умру. Протопоп удивился.
– Что ты, Наташа, бог с тобой!
– Нет, умру, дружок, умру: я уже вполовину умерла.
– Кто же тебе это сказал?
– Как кто сказал? Я уж все вполовину вижу. Пришёл лекарь, пощупал пульс, посмотрел язык и говорит: «Ничего, простуда и усталость».
Туберозов хотел сказать, что больная все вполовину видит, да посовестился.
– Что ж, отлично, что ты ему не сказал, – отвечала на его слова об этом Наталья Николаевна.
– А ты все видишь вполовину?
– Да, вполовину; вон ведь это на небе, должно быть, месяц?
– Месяц в окно на нас с тобой, на старых, смотрит.
– А я вижу точно рыбий глазок.
– Тебе это все кажется, Наташа.
– Нет; это, отец Савелий, верно так.
Туберозов, желая разубедить жену, показал ей вынутую из коробки заветную двадцатипятирублевую ассигнацию и спросил:
– Ну, скажи: а это что такое?
– Двенадцать с полтиной, – кротко отвечала Наталья Николаевна.
Туберозов испугался: что это за притча непонятная, а Наталья Николаевна улыбнулась, взяла его за руку и, закрыв глаза, прошептала:
– Ты шутишь, и я шучу: я видела, это наша бумажка; все маленькое… а вот зажмурюсь, и сейчас все станет большое, пребольшое большое. Все возрастают: и ты, и Николай Афанасьич, дружок, и дьяконочек Ахилла… и отец Захария… Славно мне, славно, не будите меня! И Наталья Николаевна заснула навеки.

Часть пятая
Глава 1
Карлик Николай Афанасьевич не один был поражён страшным спокойствием лица и дрогающею головой Туберозова, который медленно ступал по глубокой слякоти немощёных улиц за гробом своей усопшей жены Натальи Николаевны. В больших и молчаливых скорбях человека с глубокою натурой есть несомненно всеми чувствуемая неотразимая сила, внушающая страх и наводящая ужас на натуры маленькие, обыкшие изливать свои скорби в воплях и стенаниях. То чувствовали теперь и люди, которым было какое-нибудь дело до осиротелого старика, лишённого своей верной подруги. Когда могильная земля застучала по крышке гроба Натальи Николаевны и запрещённый протопоп обернулся, чтобы сойти с высокого отвала, все окружавшие его попятились и, расступясь, дали ему дорогу, которою он и прошёл один-одинёшенек с обнажённою головой через все кладбище.
У ворот он остановился, помолился на образ в часовне и, надев свою шляпу, ещё раз оглянулся назад и изумился: перед ним стоял карлик Николай Афанасьевич, следовавший за ним от самой могилы в двух шагах расстояния.
На серьёзном лице протопопа выразилось удовольствие: он, очевидно, был рад встрече со «старою сказкой» в такую тяжёлую минуту своей жизни и, отворотясь в сторону, к чёрным полям, покрытым замёрзшею и свернувшеюся озимою зеленью, уронил из глаз тяжёлую слезу – слезу одинокую и быструю как капля ртути, которая, как сиротка в лесу, спряталась в его седой бороде.
Карлик видел эту слезу и, поняв её во всем её значении, тихонько перекрестился. Эта слеза облегчила грудь Савелия, которая становилась тесною для сжатого в ней горя. Он мощно дунул пред собою и, в ответ на приглашение карлика сесть в его бричку, отвечал:
– Да, Николаша, хорошо, я сяду.
Они ехали молча, и когда бричка остановилась у жандармской хибары в монастырской слободке, Туберозов молча пожал руку карла и молча пошёл к себе.
Николай Афанасьевич не следовал за ним, потому что он видел и понимал желание Туберозова быть с самим собою. Он навестил вдовца только вечером и, посидев немного, попросил чайку, под тем предлогом, что он будто озяб, хотя главною его целию тут была попытка отвлечь Савелия от его горя и завести с ним беседу о том, для чего он, Николай Афанасьевич, приехал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83