Ни Джон, ни Йоко не перезвонили. Киоко была потрясена, когда поняла, что не может поговорить с мамой даже по телефону. Тогда Мэгги пришлось позвонить Тони, который приехал и забрал дочь.
Развод Иоко обошелся Джону значительно дороже, чем его собственный. Он согласился оплатить долги Кокса, общая сумма которых составила порядка 100 тысяч фунтов? Никто не знает; сколько в точности получил Тони, но, по словам его брата Ларри, он уехал из Англии «с набитыми карманами». Из-за налоговых сложностей эти деньги были проведены через бухгалтерию компании «Эппл филмз» как платеж за приобретение кинокамер и за аренду судна для съемок фильма в районе Виргинских островов: Свидетельство о разводе, датированное 30 января 1969 года, положило конец этой запутанной истории, за исключением одного: опеки над Киоко. В акте было записано, что решение по этому вопросу должно быть принято позднее «компетентными судебными инстанциями». Почему столь важный вопрос остался нерешенным? По свидетельству Аллена Кляйна, Джон Леннон, отказавшись от опеки над собственным ребенком, требовал, чтобы Йоко поступила так же. Однако Йоко захотела оставить лазейку, которая позволила бы ей позднее заявить на Киоко свои права.
Глава 33
Медовый месяц с героином
Задолго до того как Джон и Йоко обрели свободу, они стали рабами героина. Йоко рассказала Марии Хеа, что Джон пристрастился к наркотикам задолго до того, как впервые дал попробовать их ей, при этом она добавила, что, в отличие от нее, он мог свободно отказаться от наркотиков. Тем не менее для прессы она припасла совсем другую историю: «Джон... спросил меня, пробовала ли я его когда-нибудь (героин. -А. Г.). Я ответила, что когда он был в Индии, на одной из вечеринок мне представилась возможность его попробовать. Я не знала, что это такое. Вероятно, в тот раз доза была невелика, так как потом мне не было плохо (читай: не тошнило. – А. Г.). Поэтому, думаю, Джон скорее всего начал принимать их как раз потому, что я ему сказала, что мне понравилось». Какая разница, кто из них кого втянул, гораздо серьезнее то, что случилось дальше.
«Тони-Испанец» Санчес, приятель Роберта Фрэзера, популярного среди поп-звезд торговца искусством (который был арестован вместе с «Роллинг Стоунз» в мае 1967 года и посажен в тюрьму за хранение героина), частенько составлял тем летом компанию Джону Леннону и наблюдал, как тот накачивался наркотой в обществе известных наркоманов Брайена Джонса и Кейта Ричарда. "Мне казалось, что Джон, – писал он, – последует за Брайеном в тот мир, где безраздельно властвуют наркотики. (Леннон принимал героин, кокаин и гашиш, равно как ЛСД, марихуану и таблетки амфетаминов. – А. Г.) Он звонил мне чуть ли не каждый день и просил раздобыть очередную дозу... Однажды он повел себя очень агрессивно, потребовав, чтобы я достал героина. Он даже прислал ко мне своего шофера. Джон настолько замучил меня своим постоянным давлением, что я взял у шофера двести фунтов и вручил ему пакетик с двумя раздавленными таблетками аспирина. Я надеялся, что после этого он отстанет от меня раз и навсегда. Но на следующий день Джон снова позвонил и потребовал еще. «Так тебе понравилось?» – спросил я. «Да я как-то об этом не думал, – ответил Джон, – но заторчал слабовато».
Квартира Ринго на Монтегю-сквер повидала немало наркотических безумств еще до того, как сюда переехали Джон и Йоко. Задолго до них здесь какое-то время жил Джимми Хендрикс, который в наркотическом угаре развлекался тем, что швырял в стены и в шторы из синего шелка баночки с красками. После этого Ринго все перекрасил в белый цвет. И вот он опять приютил наркоманов. «Почти весь июль они провели в подвале на Монтегю-сквер, валяясь в состоянии полного добровольного отупения, – вспоминает Питер Браун. – Очень скоро квартира стала напоминать свинарник, настоящий притон, где никогда не застилались постели, а пол был завален грязным бельем и газетами». Они повесили на стену коллаж Ричарда Чемберлена, составленный из газетных вырезок, посвященных аресту «Роллинг Стоунз», и любовались им сквозь дым ароматических палочек так, будто наблюдали за собственным падением в пропасть.
Позднее Йоко вспоминала, что в то лето они с Джоном соблюдали диету, состоявшую из шампанского, икры и героина. Для Джона это был «необычный коктейль из любви, секса и полного забытья». Вероятно, никогда больше они не были так близки друг к другу и так счастливы, как тогда. Несмотря на видимую запущенность и отупение, они испытывали блаженство, сравнимое разве что с тем чувством, которое испытали те, кому довелось отведать настоящего любовного эликсира. Лежа в кровати и взирая на мир через телевизионное окно, или занимаясь любовью, или шатаясь, точно зомби, по квартире, они плавились и сливались воедино. Подобный симбиоз стал еще одним героиновым чудом, заставившим обоих в высшей степени эгоистичных любовников праздновать свою любовь так, словно они были единым существом, поселившимся в двух человеческих телах.
Кроме всего прочего, героин обладал свойством возвращать Джона в детство. «Я ощущал себя ребенком, завернутым в пеленку и плывущим по теплой воде», – говорил он. Когда Джон возвращался в детство, он неизбежно встречал в конце пути свою мать, в результате чего и появилась песня «Джулия». Записанная тем летом песня лучше любых слов выражает суть того чувства, которое Джон испытывал к Йоко.
В этой песне слушателя сразу поражает теплая, расслабленная, почти воркующая интонация голоса Леннона, когда в приступе любви и радости он начинает повторять имя матери, точно ребенок, который тянет свои ручонки для объятий. В этой песне Джон снова превратился в того нежного ребенка, каким был до того, как его бросили. Используемый здесь замечательный музыкальный язык, полный реминисценций покоя и чувственности океанского побережья, очень схож по стилистике с творчеством одного из талантливейших современников «Битлз» Антонио Карлоса Жобина. Джон Леннон никогда не отличался особой любовью к бразильскому композитору, но на этот раз именно стилистика Жобина вдохновила его, когда, называя мать «дитя Океана», он напрямую ассоциирует ее с Иоко.
Заставив воскреснуть душу нежного ребенка, которая в течение стольких лет скрывалась под маской школьного хулигана, затем подростка-тедди-боя, рокера из Мерсисайда и, наконец, прославленной, но глубоко несчастной поп-звезды, Джон Леннон повернул ход своего духовного развития. Несмотря на презрительное доселе отношение к женщинам, он внезапно отказался от своих мачистских претензий и ударился в противоположную крайность: он то изображал ребенка, то идентифицировал себя с противоположным полом, в частности, с Иоко, всегда ненавидевшей мужчин.
Начало столь революционного преображения было обозначено на выставке Леннона в галерее Роберта Фрэзера, открывшейся 1 июля 1968 года. Темой выставки стала общеизвестная маниакальная страсть Джона к калекам и уродам. Но гораздо большее значение имела стилистика разработки этой темы, заимствованная у Иоко.
Когда вечером на открытие выставки собрались критики, журналисты и другие приглашенные, они оказались в совершенно пустом выставочном зале. В самом дальнем конце галереи на стене висел большой круг, вырезанный из куска белой материи, на котором мелким шрифтом было написано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Развод Иоко обошелся Джону значительно дороже, чем его собственный. Он согласился оплатить долги Кокса, общая сумма которых составила порядка 100 тысяч фунтов? Никто не знает; сколько в точности получил Тони, но, по словам его брата Ларри, он уехал из Англии «с набитыми карманами». Из-за налоговых сложностей эти деньги были проведены через бухгалтерию компании «Эппл филмз» как платеж за приобретение кинокамер и за аренду судна для съемок фильма в районе Виргинских островов: Свидетельство о разводе, датированное 30 января 1969 года, положило конец этой запутанной истории, за исключением одного: опеки над Киоко. В акте было записано, что решение по этому вопросу должно быть принято позднее «компетентными судебными инстанциями». Почему столь важный вопрос остался нерешенным? По свидетельству Аллена Кляйна, Джон Леннон, отказавшись от опеки над собственным ребенком, требовал, чтобы Йоко поступила так же. Однако Йоко захотела оставить лазейку, которая позволила бы ей позднее заявить на Киоко свои права.
Глава 33
Медовый месяц с героином
Задолго до того как Джон и Йоко обрели свободу, они стали рабами героина. Йоко рассказала Марии Хеа, что Джон пристрастился к наркотикам задолго до того, как впервые дал попробовать их ей, при этом она добавила, что, в отличие от нее, он мог свободно отказаться от наркотиков. Тем не менее для прессы она припасла совсем другую историю: «Джон... спросил меня, пробовала ли я его когда-нибудь (героин. -А. Г.). Я ответила, что когда он был в Индии, на одной из вечеринок мне представилась возможность его попробовать. Я не знала, что это такое. Вероятно, в тот раз доза была невелика, так как потом мне не было плохо (читай: не тошнило. – А. Г.). Поэтому, думаю, Джон скорее всего начал принимать их как раз потому, что я ему сказала, что мне понравилось». Какая разница, кто из них кого втянул, гораздо серьезнее то, что случилось дальше.
«Тони-Испанец» Санчес, приятель Роберта Фрэзера, популярного среди поп-звезд торговца искусством (который был арестован вместе с «Роллинг Стоунз» в мае 1967 года и посажен в тюрьму за хранение героина), частенько составлял тем летом компанию Джону Леннону и наблюдал, как тот накачивался наркотой в обществе известных наркоманов Брайена Джонса и Кейта Ричарда. "Мне казалось, что Джон, – писал он, – последует за Брайеном в тот мир, где безраздельно властвуют наркотики. (Леннон принимал героин, кокаин и гашиш, равно как ЛСД, марихуану и таблетки амфетаминов. – А. Г.) Он звонил мне чуть ли не каждый день и просил раздобыть очередную дозу... Однажды он повел себя очень агрессивно, потребовав, чтобы я достал героина. Он даже прислал ко мне своего шофера. Джон настолько замучил меня своим постоянным давлением, что я взял у шофера двести фунтов и вручил ему пакетик с двумя раздавленными таблетками аспирина. Я надеялся, что после этого он отстанет от меня раз и навсегда. Но на следующий день Джон снова позвонил и потребовал еще. «Так тебе понравилось?» – спросил я. «Да я как-то об этом не думал, – ответил Джон, – но заторчал слабовато».
Квартира Ринго на Монтегю-сквер повидала немало наркотических безумств еще до того, как сюда переехали Джон и Йоко. Задолго до них здесь какое-то время жил Джимми Хендрикс, который в наркотическом угаре развлекался тем, что швырял в стены и в шторы из синего шелка баночки с красками. После этого Ринго все перекрасил в белый цвет. И вот он опять приютил наркоманов. «Почти весь июль они провели в подвале на Монтегю-сквер, валяясь в состоянии полного добровольного отупения, – вспоминает Питер Браун. – Очень скоро квартира стала напоминать свинарник, настоящий притон, где никогда не застилались постели, а пол был завален грязным бельем и газетами». Они повесили на стену коллаж Ричарда Чемберлена, составленный из газетных вырезок, посвященных аресту «Роллинг Стоунз», и любовались им сквозь дым ароматических палочек так, будто наблюдали за собственным падением в пропасть.
Позднее Йоко вспоминала, что в то лето они с Джоном соблюдали диету, состоявшую из шампанского, икры и героина. Для Джона это был «необычный коктейль из любви, секса и полного забытья». Вероятно, никогда больше они не были так близки друг к другу и так счастливы, как тогда. Несмотря на видимую запущенность и отупение, они испытывали блаженство, сравнимое разве что с тем чувством, которое испытали те, кому довелось отведать настоящего любовного эликсира. Лежа в кровати и взирая на мир через телевизионное окно, или занимаясь любовью, или шатаясь, точно зомби, по квартире, они плавились и сливались воедино. Подобный симбиоз стал еще одним героиновым чудом, заставившим обоих в высшей степени эгоистичных любовников праздновать свою любовь так, словно они были единым существом, поселившимся в двух человеческих телах.
Кроме всего прочего, героин обладал свойством возвращать Джона в детство. «Я ощущал себя ребенком, завернутым в пеленку и плывущим по теплой воде», – говорил он. Когда Джон возвращался в детство, он неизбежно встречал в конце пути свою мать, в результате чего и появилась песня «Джулия». Записанная тем летом песня лучше любых слов выражает суть того чувства, которое Джон испытывал к Йоко.
В этой песне слушателя сразу поражает теплая, расслабленная, почти воркующая интонация голоса Леннона, когда в приступе любви и радости он начинает повторять имя матери, точно ребенок, который тянет свои ручонки для объятий. В этой песне Джон снова превратился в того нежного ребенка, каким был до того, как его бросили. Используемый здесь замечательный музыкальный язык, полный реминисценций покоя и чувственности океанского побережья, очень схож по стилистике с творчеством одного из талантливейших современников «Битлз» Антонио Карлоса Жобина. Джон Леннон никогда не отличался особой любовью к бразильскому композитору, но на этот раз именно стилистика Жобина вдохновила его, когда, называя мать «дитя Океана», он напрямую ассоциирует ее с Иоко.
Заставив воскреснуть душу нежного ребенка, которая в течение стольких лет скрывалась под маской школьного хулигана, затем подростка-тедди-боя, рокера из Мерсисайда и, наконец, прославленной, но глубоко несчастной поп-звезды, Джон Леннон повернул ход своего духовного развития. Несмотря на презрительное доселе отношение к женщинам, он внезапно отказался от своих мачистских претензий и ударился в противоположную крайность: он то изображал ребенка, то идентифицировал себя с противоположным полом, в частности, с Иоко, всегда ненавидевшей мужчин.
Начало столь революционного преображения было обозначено на выставке Леннона в галерее Роберта Фрэзера, открывшейся 1 июля 1968 года. Темой выставки стала общеизвестная маниакальная страсть Джона к калекам и уродам. Но гораздо большее значение имела стилистика разработки этой темы, заимствованная у Иоко.
Когда вечером на открытие выставки собрались критики, журналисты и другие приглашенные, они оказались в совершенно пустом выставочном зале. В самом дальнем конце галереи на стене висел большой круг, вырезанный из куска белой материи, на котором мелким шрифтом было написано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131