Отставка испанского правительства — вот вам одно — принята кортесами, в своей телеграмме, направленной в Лигу Наций абиссинский негус заявляет, что итальянцы применяют удушающие газы, вот и другое, чего ж и взять с газет, рассказывающих только о том, что уже случилось и произошло, когда уже слишком поздно исправлять ошибки, и невозможно избежать опасности, а хорошая газета — это та, которая первого января девятьсот четырнадцатого года сообщила бы о том, что двадцать четвертого июля начнется война, и вот тогда бы у нас было в запасе почти семь месяцев, чтобы отвести эту угрозу — да хотя бы вовремя смыться, а еще бы лучше — появился бы на газетной полосе список тех, кому предстоит погибнуть, и миллионы мужчин и женщин за утренним кофе с молоком прочли бы в газете известие о собственной смерти, узнали бы день, час и место, когда выпадет им этот неотвратимый жребий, и имя полностью, и что бы, интересно знать, предпринял Фернандо Пессоа, случись ему два месяца назад прочесть: 30 ноября от приступа печеночной колики скончается автор «Послания»: может, к доктору пошел бы и пить бросил, а может, отменил бы уже назначенную консультацию у врача и пить стал вдвое больше, чтобы, не откладывая дело в долгий ящик, поскорее сыграть туда самому. Сложив газету, смотрит Рикардо Рейс в зеркало, являющее собой двойной обман — оно и отображает глубину пространства, и отрицает его, представляя как всего лишь проекцию, где на самом-то деле ровным счетом ничего не происходит, где есть лишь внешняя, призрачная и безмолвная оболочка людей и предметов: вот дерево склонилось над водой, лицо свое в нем ищет отраженье, и образы дерева и лица никак воду эту не взволнуют, не изменят и даже не коснутся ее. Зеркало — и это, и все прочие — всегда отображает лишь видимость, а потому всегда защищено от человека, и перед ним мы теряем свою суть, становясь такими, каковы были или есть в данный момент, уподобляясь тому, кто, отправляясь на войну девятьсот четырнадцатого, не столько смотрел на себя, сколько суетно любовался собой в новеньком, необмятом еще обмундировании, того не зная, что в это зеркало ему больше не смотреться, что минута эта минула навсегда. Так уж устроено зеркало: мы отражаемся в нем, но, может быть, оно отражает нас, как отражают удар? Рикардо Рейс отвел глаза. Он пересаживается, он — а кто он-то? — сейчас повернется к нему спиной. Да наверно, я — то, что отражает, я тоже в известном смысле зеркало.
Часы на лестничной площадке пробили восемь, и не успел еще стихнуть последний отзвук, как ударил гонг — слабенько, только вблизи его и расслышишь, а уж к постояльцам с верхних этажей этот призыв не долетит — однако надо чтить традицию, нельзя же только делать вид, что веришь, будто бутыли, в которых подают нам вино, оплетены ивняком, хотя ивняк давно уж не в ходу. Рикардо Рейс складывает газету, поднимается в номер вымыть руки, пригладить пробор, поправить галстук и сразу же идет назад, садится за тот же стол, где сидел в первый раз, и ждет. Так со стороны посмотришь на поспешные его эволюции, подумаешь — должно быть, аппетит у человека разыгрался или он торопится куда-нибудь, наверно, обед-то у него сегодня был ранний и скудный, в театр, например, и билет уже купил. Полноте, мы-то с вами знаем, что отобедал он поздно, и на скудость не сетовал, и в театр, равно как и в кино, не собирается, а в такую погоду, вернее, в такую непогоду, только слабоумный или чудак отправится гулять по улицам. Рикардо Рейс — всего лишь сочинитель од, а не чудак и тем более — не слабоумный, да и вообще он — не отсюда. Так зачем же тогда я так спешил — постояльцы только еще подтягиваются к дверям ресторана: и сухопарый господин в трауре, и благодушный толстяк с хорошим пищеварением, и все прочие, кого я не видел вчера вечером, не хватает лишь безмолвных детей и их родителей, должно быть, они были здесь проездом, нет, решено — с завтрашнего дня раньше половины девятого не приходить, это будет самое время, а то что же это за нелепый провинциализм? Подумают — вот дикарь: первый раз попал в город, первый раз остановился и гостинице. Рикардо Рейс долго мешал ложкой в тарелке и медленно ел суп, а потом, разделав рыбу, поклевывает ее, есть и вправду не хотелось, и когда официант принес второе блюдо, он увидел, как мэтр провел троих посетителей к тому столику, где накануне ужинали сухорукая девушка и ее отец. Значит, их нет, подумал он, уехали. Или решили поужинать где-нибудь еще, тотчас возразил он себе и тотчас согласился принять то, что давно уже понял, хоть и делал вид, что не понял, отчужденно поглядывая на входящих в двери постояльцев, притворяясь перед самим собой — он спустился сюда так рано, чтобы увидеть эту девушку. А зачем? — В самом вопросе звучит притворство: во-первых, потому что иные вопросы и задают лишь для того, чтобы сделать еще очевидней отсутствие ответа, во-вторых, потому что возможный и сам собой напрашивающийся ответ — не нужно более основательных резонов или задних мыслей, чтобы заинтересоваться девушкой, которая ласкает свою парализованную левую руку, как ручного зверька, вопреки, а может быть, не вопреки, а благодаря тому, что не владеет ею — так вот, ответ этот будет одновременно и лживым, и искренним. Рикардо Рейс поторопился завершить ужин, а кофе — да, с коньяком! — попросил подать в гостиную, и это явно было способом убить время до тех пор, пока не представится возможность приступить с расспросами к управляющему Сальвадору, пока нельзя осуществить теперь уже вполне осознанное намерение узнать, что это за люди, отец с дочкой, такое впечатление, знаете ли, что я их уже где-то видел, может быть, в Рио? нет, ну, разумеется не в Португалии, эта барышня тогда была совсем малюткой, и так вот вяжет и плетет Рикардо Рейс эти кружева околичностей — какое дотошное расследование проводит он ради такого пустякового дела. Но покуда управляющий занят с другими постояльцами — один уезжает завтра рано утром и просит счет, другой жалуется, что створки жалюзи всю ночь хлопали под ветром и не давали ему уснуть — и со всеми-то он, нечистозубый, пушистоусый Сальвадор, неизменно учтив и внимателен. Тощий господин в трауре зашел в гостиную, о чем-то справился в газете и, не задерживаясь, вышел, а в дверях, пожевывая зубочистку, появился толстяк, но наткнувшись на холодный взгляд Рикардо Рейса, затоптался на месте и понуро ретировался — ему явно не хватило храбрости войти: случаются такие вот приступы малодушия, причины коих человек никому — и прежде всего самому себе — объяснить не в силах.
И полчаса спустя любезный Сальвадор может удовлетворить любознательность гостя: Нет, сеньор, вы наверняка обознались и спутали их с кем-то, насколько мне известно, они никогда не бывали в Бразилии, они приезжают сюда уже три года, о, да, разумеется, мы разговаривали, и было бы вполне естественно с их стороны рассказать мне о таком путешествии. В самом деле, я, должно быть, обознался, как вы сказали — уже три года? Да-да, они из Коимбры, там и живут, отец — нотариус, доктор Сампайо. А барышню как зовут? У нее редкое имя, вообразите — Марсенда, они очень хорошего рода, мать умерла. А что у нее с левой рукой? Рука отнялась, вот потому они каждый месяц на три дня и приезжают в Лиссабон показаться врачам, останавливаются всегда у нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120