Рикардо Рейс перебирает в памяти обрывки давних, лет двадцать тому назад написанных стихов, как время летит: Бог печальный, нуждаюсь в тебе, ибо подобный тебе мне неведом, Ты — не больше всех прочих богов, но их и не меньше, Я к тебе не питаю ни злобы, ни даже презренья, Но берегись, не захватывай то, что другим принадлежно по праву, вот что, проходя по улице Дона Педро V бормочет он, словно опознавая кости ископаемых животных или останки исчезнувших цивилизаций, и вот настает минута, когда его охватывают сомнения — а в самом ли деле больше смысла в завершенных одах, нежели в этой охапке разрозненных клочков, которые еще сохраняют связность, хоть уже непоправимо тронуты тленом, обращаются в труху отсутствием того, что было прежде и что придет потом, и не обретают ли они, сами себе противореча, сами себя калеча, иной смысл и исчерпывающую определенность, присущую поставленному в начале книги эпиграфу? Он спрашивает, можно ли определить ту деталь, которая на манер крючка или штифта скрепляет и сводит воедино разное и противоположное — вот взять хоть того святого, который целым и невредимым взобрался на гору, а с горы спустился весь в крови, точившейся из пяти источников, и будем надеяться, что к вечеру ему удалось свернуть струны и добраться до дому, и, должно быть, он чувствовал усталость, как после тяжкой работы, и нес под мышкой бумажного змея, который был на волосок от гибели, а заснул, положив его к изголовью — сегодня победил, а завтра, может, и проиграет. Пытаться объединить чем-то одним такие разные разности — столь же глупо, как пытаться ведром вычерпать море, и дело тут не в том, что эта задача невыполнима — отчего же? хватило бы только времени да сил — а в том, что сначала надо отыскать на земле подходящего размера яму для этого нового моря, а вот это вряд ли удастся — морей много, а земли мало.
А Рикардо Рейс сумел отвлечься от раздумий над вопросом, который сам же себе и задал, оказавшись на площади Рио-де-Жанейро — прежде она называлась площадью Принсипе Реал и, как знать, может, когда-нибудь и снова будет так называться, опять же: поживем — увидим. Стояла бы жара — как славно бы укрыться под сенью этих деревьев — вязов, кленов, кедров, у которых такая широкая, такая раскидистая крона, сулящая прохладу, не следует, однако, полагать, будто этот поэт и врач так уж осведомлен в ботанике — надо же кому-то восполнить пробелы в познаниях и в памяти человека, шестнадцать лет проведшего среди иной, куда более барочной, тропической флоры. Но нет, погода не способствует отрадным отдохновениям, присущим летней поре — сейчас градусов десять, не больше, и скамейки в саду мокры. Рикардо Рейс зябко запахивает плащ, сворачивает на другую аллею и возвращается: он решил пройти по улице Секуло, сам не зная, что его подвигло на это решение, ибо место пустынно и уныло — несколько старинных палаццо рядом с низенькими домиками бедноты: что ж, по крайней мере, в прежние времена знатные люди не отличались чрезмерной щепетильностью и не гнушались соседства плебеев — нам с вами не позавидуешь: если так и дальше пойдет, мы еще увидим кварталы-«эксклюзив», сплошь состоящие из особняков, населенные промышленной и финансовой буржуазией, вытеснившей и проглотившей последних аристократов, с собственными гаражами, с садами соответствующего размера, со сторожевыми псами, яростно облаивающими прохожего — даже и собак коснутся перемены, ибо в прошедшие времена исправно драли они и богатого, и бедного. И идет Рикардо Рейс вниз по улице, никуда не торопясь, опираясь на сложенный зонтик как на трость, ударяя его кончиком по плитам тротуара в лад стуку подошвы — и звук получается очень четкий, отчетливый и ясный, но не гулкий, а какой-то жидкий, не в смысле «слабый», а в смысле «влажный» — сказали бы мы, если б не боялись, что это прозвучит нелепо, но все же скажем, что встреча стали и известняка производит звук влажный — или кажущийся таковым, и эти ребяческие размышления отвлекают его от собственных шагов, как вдруг он замечает, что словно бы с той минуты, когда он покинул отель, не встретилось ему ни единой живой души, в чем готов присягнуть, если приведут его к присяге, поклясться, как говорится, в здравом уме и так далее, что дошел вот до этого места и никого не встретил: Любезнейший, да как же такое может быть, город-то не маленький, куда же люди-то подевались? Но с подсказки здравого смысла, вместилища знания, которое тот же самый здравый смысл считает истинным и несомненным, он знает, что это — не так, что и по дороге сюда встречались ему люди, да и сейчас, на этой улице — тихой, где почти нет магазинов, а есть лишь несколько мастерских — проходят они, причем все — в одну сторону, вниз, и люди все по виду принадлежат к беднякам, некоторые вообще больше похожи на нищих, идут целыми семьями, ведут шаркающих шамкающих стариков, тащат за руку детей, крича им: Шевелись, а то не хватит! Трудно судить, что имели в виду эти матери, но ненадолго хватило тишины и покоя на этой вмиг преобразившейся улочке: мужчины пыжатся, изображая значительность, подобающую всякому главе семьи, и делают вид, будто вперед их влечет некая иная цель, нежели та, которую они преследуют на самом деле — и все дружно, один за другим, сворачивают в первый же проулок, где стоит дворец с пальмами — просто-таки Счастливая Аравия — во внутреннем дворике: эти средневековые улочки не утратили и по сей день своей прелести и таят приятные неожиданности, не то что нынешние городские, словно по линейке прочерченные магистрали, где все на виду, как будто человек способен довольствоваться видом. Перед Рикардо Рейсом, занимая все пространство, распространяясь во все стороны сразу, чернеет толпа, одновременно терпеливая и взбудораженная, и по морю голов прокатывается время от времени зыбь или рябь, словно по воде или по пшеничному полю под ветром. Рикардо Рейс подходит ближе: Позвольте, а стоящий впереди движением головы и плеч в позволении отказывает, оборачивается, готовясь сказать что-то вроде: Куда прешь, больно долго дрыхнешь, но видит приличного господина в светлом плаще, из-под которого выглядывают белая рубашка и галстук, и этого достаточно, чтобы посторониться, дать дорогу и, не ограничиваясь этим, потыкать кулаком в спину переднего: Слышь, пусти-ка, а тот делает то же самое, и вот мы видим, как серая шляпа Рикардо Рейса плывет в этом множестве плавно и легко, точно лебедь Лоэнгрина по внезапно смирившимся водам Черного моря, хотя продвижение и требует известного времени, ибо народу — тьма, не говоря уж о том, что, чем ближе к середине, тем трудней становится прокладывать себе путь и не потому, что люди подвигаются неохотно, а просто потому, что они стиснуты до такой степени, что подвигаться им некуда. Что же это такое? — спрашивает себя Рикардо Рейс, но вслух повторить вопрос не решается, полагая, что там, где по всем известной причине собралось такое множество народу, это прозвучит бестактно, неучтиво, неуместно — люди могут обидеться, никогда ведь не знаешь наверное, на что отзовется их чувствительность, да и откуда взяться такой уверенности, если даже собственная наша чувствительность, которую мы вроде бы познали, ведет себя совершенно непредсказуемым образом и всякий раз — по-разному?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120