Не хочу быть шпионом. Унижать себя и вас. Но рано или поздно, ты знаешь, правда откроется. Вспомни Ларина. Он опоздал на сбор и был отчислен на две недели. И как это сказалось? Слабо начал сезон, пришлось попотеть, чтобы вернуться на место в основном составе. По сути, сезон пропал. А число его сезонов не бесконечно. Как, впрочем, и твоих…
Палкин опять кивнул, добродушно и согласно. Он сегодня был удивительно покладист, словно понимал, что другого подобного разговора по душам может с Рябовым и не сложиться.
– Ах, Борис Александрович, вы лучше меня знаете, что нет такой специальности -удачник. Я должен играть, и я буду играть…
– Вопрос, как играть… Ты можешь играть, как другие, но можешь играть, как никто в мире.
Палкин хмыкнул:
– Я не тщеславен. Мне не нужно бессмертия… Достаточно самой игры. Я ведь играю, потому что люблю саму игру. Это чувство движения… Сладкое обладание шайбой. Умение распорядиться ею как хочешь. Заставить соперника извиваться в тщетной попытке отобрать у тебя шайбу… Может быть, я веду игру по собственным правилам. Может быть… На той струне, которую слышу только я. Я – часть игры… Такая же часть, как шайба, клюшка. И движусь я по законам музыки, звучащей во мне. А она бывает разная… Мою игру надо показывать в полутемном зале – со светящимися шайбой, коньками и клюшкой, чтобы каждый слышал эту светомузыку движений…
Рябов с невероятным удивлением смотрел на Палкина. В его рассуждениях было что-то заумное, болезненное, но все им сказанное – бесспорно истинное, как им чувствуется. Не это ли, сегодня высказываемое Палкиным вслух, он почувствовал в нем давно, сразу же…
– Я не могу и не хочу, делить: хоккей – и все, что меня окружает! Не хочу делить свою жизнь… Что такое скорость? Скорость быстрая или медленная? Скорость тоже зависит от меня. Если я сегодня собран, то, как бы сильно ни была пущена шайба, она приближается ко мне медленно, как в специальной съемке. Как и музыка, которая рождается во мне. Все вокруг театр: и спорт, и, танцы, и путешествия. Я не могу разделить мир: вот это нужно для хоккея, а это – для жизни, для музыки…
Вы помните, я не стал играть суперстаровскими клюшками?! Вы гневались… А я не мог… Пробовал, но не мог… Звук шайбы, садившейся на крюк, меня раздражал. Это было что-то инородное… Не могу объяснить, но клюшка валилась у меня из рук. Этот новый звук не помещался в привычный для меня мир хоккея. И игра сыпалась… Каждая игра имеет свой звук, и я не приемлю ложного. Хоккей без звуков мертв для меня. И рев зала должен быть для меня созвучен щелчку по шайбе, посланной в борт. В каждом зале свой звук. Как в каждой клюшке. Как и в каждой душе. И если они не совпадают, у меня нет игры… И вам не понять, почему я сегодня не лезу в вашу великую систему. А я все стараюсь делать так, хорошо, как только могу…
– Ты никогда не говорил мне ничего подобного…
– Всякий разговор для меня слишком болезнен. А если написать надо что-то -так лучше сразу в ад…
Они переговорили тогда о многом. Но Рябов видел, что вряд ли сдвинул Палкина хоть на йоту со своих позиций. И это стало решающим для него в ближайшем новом конфликте.
Конверт письма от Палкина был серийным, купленным, видно, в ближайшем киоске Союзпечати. На нем шла размашистая надпись: «Рябову». Без привычного «т.» или «тов.». Без имени, отчества или инициалов. Без обратного адреса и подписи. Это очень походило на Палкина.
Рябов сел к столу, зажег зеленую лампу и посадил на нос очки. Он волновался. Как перед серьезной игрой. Содержание письма, которое он мог не получить ни сегодня, ни завтра, ни еще долгие годы, вплоть до своей смерти, вдруг стало для него невероятно значимым, будто сфокусировавшим в бумажном конвертике весь смысл его прошлой жизни. А может быть, и будущей?
В конверте оказался двойной лист из школьной тетрадки в клеточку, испещренный уродливым, неустойчивым почерком. И то же грубоватое обращение: «Борис Александрович!» Без «уважаемый» или «дорогой». От такого обращения – как бы оправдывались худшие предположения – сердце Рябова заныло.
«Ну что же! Это так похоже на Палкина. Он всегда был беспощадным». И к себе и к другим. Правда, больше к другим. Он выбрал, по его мнению, самый подходящий момент, чтобы кольнуть, чтобы хоть как-то отыграться– если можно отыграться в такой ситуации – за тот жестокий, не подлежавший обжалованию выгон из клуба».
Рябов уже давно был готов расстаться с Палкиным. Не хватало, казалось, лишь последней капли, которая бы переполнила чашу рябовского терпения. Такой каплей мог стать любой хамский поступок. Но было еще одно обстоятельство, заставлявшее Рябова выжидать. Это игра самого Палкина. Тот как бы чувствовал, что терпение Рябова подошло к концу. И каждый матч с его участием становился особым. Без него играли, как и требовал Рябов на тактическом разборе. Но когда на льду появлялся Палкин, игра всей команды, не только его тройки, становилась классом выше. Появлялись какой-то блеск, невероятная острота, захватывающая зрелищность. Он, хотя и выступал не каждый матч и часто, не имея достаточной подготовки, садился на скамью, сразу стал кумиром зрителей.
Крик «Палка, давай!» заглушал все кличи, несшиеся с трибун во время матчей клуба и сборной. Им, зрителям, не было дела до морально-нравственных качеств Палкина. Им не было дела до того, как тот терроризирует товарищей по команде, сколько крови испортил Рябову. Они видели Палкина только на льду, все время в атаке, в борьбе на грани дозволенного, в феерическом рывке, когда, кажется, невозможно удержать шайбу на крюке, в спурте, от которого перехватывает дыхание у болельщика, а у защитника, не удержавшего подопечного, опускаются руки.
Дешевая рекламная стоимость Палкина начинала разваливать команду. Рябов уже замечал по многим приметам, а как-то Глотов прямо сказал ему об этом. И впрямь, что там требования старшего тренера, что там за система самоотречения, когда, тренируясь абы как, можно стать любимцем публики. Вся команда работает и на тренировках, и на играх, а с трибун несется: «Палка, давай!»
Но Палкин в игре – это нечто за пределами постижимого. Рябова, словно кролика удав, гипнотизировала палкинская загадка. Он понимал, что Николай – игрок большого спортивного дарования. Он создан для хоккея. И сложением, и импульсивностью, и своей нечувствительностью к боли. Но только этим нельзя объяснить влияние одного игрока на игру всей команды. Он был одновременно и мобилизующим и разлагающим элементом. Где взять тот компьютер, который мог бы свести баланс и вынести единственно верный, безошибочный и, главное, бесспорный приговор. Палкин нужен команде или нет? Работать с ним – все равно что вкладывать деньги и материалы в производство, которому не суждено выпустить ни одной дельной вещи…
Последнюю неделю перед тем ответственным матчем Палкин тренировался повнимательнее. И хотя он по-прежнему исчезал с базы, не ставя никого в известность, но появлялся точно к назначенному сроку. Чувствовал Рябов, будто тот подобрался, как зверь, готовый к прыжку. Осунулся, почернел лицом, но яростно лез на каждую шайбу в двусторонней тренировочной игре. Его явно опасались. Партнеры по тройке все чаще не успевали за взрывной энергией Палкина. И тот, презрительно сплевывая и не оглядываясь на партнеров, упустивших возможность завершить блестяще начатую им атаку, молча укатывался на скамью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Палкин опять кивнул, добродушно и согласно. Он сегодня был удивительно покладист, словно понимал, что другого подобного разговора по душам может с Рябовым и не сложиться.
– Ах, Борис Александрович, вы лучше меня знаете, что нет такой специальности -удачник. Я должен играть, и я буду играть…
– Вопрос, как играть… Ты можешь играть, как другие, но можешь играть, как никто в мире.
Палкин хмыкнул:
– Я не тщеславен. Мне не нужно бессмертия… Достаточно самой игры. Я ведь играю, потому что люблю саму игру. Это чувство движения… Сладкое обладание шайбой. Умение распорядиться ею как хочешь. Заставить соперника извиваться в тщетной попытке отобрать у тебя шайбу… Может быть, я веду игру по собственным правилам. Может быть… На той струне, которую слышу только я. Я – часть игры… Такая же часть, как шайба, клюшка. И движусь я по законам музыки, звучащей во мне. А она бывает разная… Мою игру надо показывать в полутемном зале – со светящимися шайбой, коньками и клюшкой, чтобы каждый слышал эту светомузыку движений…
Рябов с невероятным удивлением смотрел на Палкина. В его рассуждениях было что-то заумное, болезненное, но все им сказанное – бесспорно истинное, как им чувствуется. Не это ли, сегодня высказываемое Палкиным вслух, он почувствовал в нем давно, сразу же…
– Я не могу и не хочу, делить: хоккей – и все, что меня окружает! Не хочу делить свою жизнь… Что такое скорость? Скорость быстрая или медленная? Скорость тоже зависит от меня. Если я сегодня собран, то, как бы сильно ни была пущена шайба, она приближается ко мне медленно, как в специальной съемке. Как и музыка, которая рождается во мне. Все вокруг театр: и спорт, и, танцы, и путешествия. Я не могу разделить мир: вот это нужно для хоккея, а это – для жизни, для музыки…
Вы помните, я не стал играть суперстаровскими клюшками?! Вы гневались… А я не мог… Пробовал, но не мог… Звук шайбы, садившейся на крюк, меня раздражал. Это было что-то инородное… Не могу объяснить, но клюшка валилась у меня из рук. Этот новый звук не помещался в привычный для меня мир хоккея. И игра сыпалась… Каждая игра имеет свой звук, и я не приемлю ложного. Хоккей без звуков мертв для меня. И рев зала должен быть для меня созвучен щелчку по шайбе, посланной в борт. В каждом зале свой звук. Как в каждой клюшке. Как и в каждой душе. И если они не совпадают, у меня нет игры… И вам не понять, почему я сегодня не лезу в вашу великую систему. А я все стараюсь делать так, хорошо, как только могу…
– Ты никогда не говорил мне ничего подобного…
– Всякий разговор для меня слишком болезнен. А если написать надо что-то -так лучше сразу в ад…
Они переговорили тогда о многом. Но Рябов видел, что вряд ли сдвинул Палкина хоть на йоту со своих позиций. И это стало решающим для него в ближайшем новом конфликте.
Конверт письма от Палкина был серийным, купленным, видно, в ближайшем киоске Союзпечати. На нем шла размашистая надпись: «Рябову». Без привычного «т.» или «тов.». Без имени, отчества или инициалов. Без обратного адреса и подписи. Это очень походило на Палкина.
Рябов сел к столу, зажег зеленую лампу и посадил на нос очки. Он волновался. Как перед серьезной игрой. Содержание письма, которое он мог не получить ни сегодня, ни завтра, ни еще долгие годы, вплоть до своей смерти, вдруг стало для него невероятно значимым, будто сфокусировавшим в бумажном конвертике весь смысл его прошлой жизни. А может быть, и будущей?
В конверте оказался двойной лист из школьной тетрадки в клеточку, испещренный уродливым, неустойчивым почерком. И то же грубоватое обращение: «Борис Александрович!» Без «уважаемый» или «дорогой». От такого обращения – как бы оправдывались худшие предположения – сердце Рябова заныло.
«Ну что же! Это так похоже на Палкина. Он всегда был беспощадным». И к себе и к другим. Правда, больше к другим. Он выбрал, по его мнению, самый подходящий момент, чтобы кольнуть, чтобы хоть как-то отыграться– если можно отыграться в такой ситуации – за тот жестокий, не подлежавший обжалованию выгон из клуба».
Рябов уже давно был готов расстаться с Палкиным. Не хватало, казалось, лишь последней капли, которая бы переполнила чашу рябовского терпения. Такой каплей мог стать любой хамский поступок. Но было еще одно обстоятельство, заставлявшее Рябова выжидать. Это игра самого Палкина. Тот как бы чувствовал, что терпение Рябова подошло к концу. И каждый матч с его участием становился особым. Без него играли, как и требовал Рябов на тактическом разборе. Но когда на льду появлялся Палкин, игра всей команды, не только его тройки, становилась классом выше. Появлялись какой-то блеск, невероятная острота, захватывающая зрелищность. Он, хотя и выступал не каждый матч и часто, не имея достаточной подготовки, садился на скамью, сразу стал кумиром зрителей.
Крик «Палка, давай!» заглушал все кличи, несшиеся с трибун во время матчей клуба и сборной. Им, зрителям, не было дела до морально-нравственных качеств Палкина. Им не было дела до того, как тот терроризирует товарищей по команде, сколько крови испортил Рябову. Они видели Палкина только на льду, все время в атаке, в борьбе на грани дозволенного, в феерическом рывке, когда, кажется, невозможно удержать шайбу на крюке, в спурте, от которого перехватывает дыхание у болельщика, а у защитника, не удержавшего подопечного, опускаются руки.
Дешевая рекламная стоимость Палкина начинала разваливать команду. Рябов уже замечал по многим приметам, а как-то Глотов прямо сказал ему об этом. И впрямь, что там требования старшего тренера, что там за система самоотречения, когда, тренируясь абы как, можно стать любимцем публики. Вся команда работает и на тренировках, и на играх, а с трибун несется: «Палка, давай!»
Но Палкин в игре – это нечто за пределами постижимого. Рябова, словно кролика удав, гипнотизировала палкинская загадка. Он понимал, что Николай – игрок большого спортивного дарования. Он создан для хоккея. И сложением, и импульсивностью, и своей нечувствительностью к боли. Но только этим нельзя объяснить влияние одного игрока на игру всей команды. Он был одновременно и мобилизующим и разлагающим элементом. Где взять тот компьютер, который мог бы свести баланс и вынести единственно верный, безошибочный и, главное, бесспорный приговор. Палкин нужен команде или нет? Работать с ним – все равно что вкладывать деньги и материалы в производство, которому не суждено выпустить ни одной дельной вещи…
Последнюю неделю перед тем ответственным матчем Палкин тренировался повнимательнее. И хотя он по-прежнему исчезал с базы, не ставя никого в известность, но появлялся точно к назначенному сроку. Чувствовал Рябов, будто тот подобрался, как зверь, готовый к прыжку. Осунулся, почернел лицом, но яростно лез на каждую шайбу в двусторонней тренировочной игре. Его явно опасались. Партнеры по тройке все чаще не успевали за взрывной энергией Палкина. И тот, презрительно сплевывая и не оглядываясь на партнеров, упустивших возможность завершить блестяще начатую им атаку, молча укатывался на скамью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82