История с Зейдлицем и Национальным комитетом не выходила у меня из головы. Я уже больше не мог избавиться от впечатления, что составители листовок были правы, когда спрашивали, почему и зачем мы воюем. Но с другой стороны, я считал, что нельзя просто прекратить борьбу. Я также не мог составить себе какое-либо представление о том немецком демократическом государстве, о котором говорилось в листовках. В Веймарской республике я разочаровался. Я ни в коем случае не желал возврата к аналогичным условиям.
Я сделал ставку на национал-социализм; с этим «новым порядком» я связывал надежды на лучшее будущее моего отечества. Но мне были противны методы нацистской партии и ее вмешательство во все сферы жизни; однако Гитлер оставался для меня исключением. Вероятно, немалую роль играло то, что в качестве верховного главнокомандующего вермахта он был моим начальником, и я считал, что обязан при любых обстоятельствах повиноваться и сохранять ему верность.
Хотя меня раздражали лживые сводки вермахта, а нелепые приказы ставки фюрера часто возмущали, все же обвинения, содержавшиеся в листовках, вызывали у меня внутреннее сопротивление. Гитлер — преступник, и эта война — позор для Германии?
Нет, это не так. Правда, я уже не верил в полную конечную победу, но я надеялся, что возможен сносный итог войны, но только не поражение, в крайнем случае — ничейный исход. Таким образом, я продолжал покорно выполнять приказы. Для моих тогдашних настроений является показательным то, что я с такой охотой согласился на предложение командира дивизии отправиться на лечение.
Я взял с собой денщика, который уже полтора года не был в отпуске. Нам понадобилось три дня, пока мы наконец в Дебрецене попали в поезд для отпускников, который шел через Будапешт в Вену. Там наши пути разошлись. Генерал уехал в Ганновер, а я — в Кольберг, в больницу, где меня оперировали.
Покушение
В светлой больничной палате нас было шесть офицеров: четверо пехотинцев, один моряк и обер-лейтенант медицинской службы из парашютно-десантных войск.
Капитан-лейтенант прибыл с береговой батареи во Франции. В этом районе американцы и англичане высадились 6 июня 1944 года. Обер-лейтенант медицинской службы доктор Клаас прибыл с дивизионного медицинского пункта на французском побережье Атлантики. Капитан-лейтенант был ранен в первый день вторжения, а доктор Клаас — на шестой. Из их рассказов видно было, что там творилось нечто страшное, потому что противник полностью господствовал в воздухе.
Офицер флота полагал, что англичан и американцев еще удастся сбросить в море.
Доктор Клаас держался иного мнения, которое он достаточно ясно высказывал, а именно что западные союзники вскоре окажутся на Рейне.
Меня больше интересовали события на Восточном фронте, где русские, поддерживая вторжение на западе, предприняли большое наступление, возвратили Минск, Вильно, Гродно, а также обширные территории на юге. Обстановка для Германии складывалась весьма плохо.
Капитан-лейтенант становился все более сдержанным в своих прогнозах.
Мы, три пехотинца, не были согласны ни с капитан-лейтенантом, ни с доктором Клаасом. Мы считали, что наиболее целесообразным было бы заключить перемирие на западе и освободившиеся там дивизии как можно быстрее перебросить на Восточный фронт, чтобы остановить продвижение Красной Армии.
Главный врач лазарета, доктор Петри, маленький, невзрачный подполковник медицинской службы в резерве, славился как отличный хирург. В его больнице царил безупречный порядок и соблюдалась идеальная чистота.
Если время позволяло, доктор Петри иногда задерживался на несколько минут в палате, чтобы выслушать наше мнение относительно обстановки или для того, чтобы наблюдать за ходом шахматной партии между мной и доктором Клаасом. Обычно он охотнее всего говорил о своей работе до войны, о своей семье, о музыке и книгах.
Видимо, он желал лишь одного: как можно скорее снова иметь возможность вернуться к мирной жизни. Он уклонялся от определенного ответа на наши вопросы, но как-то заметил:
— Понаблюдайте как-нибудь всего часок за тем, как я оперирую, взгляните на искалеченных людей, которых сюда доставляют, и тогда вы узнаете, как я отношусь к войне.
Однажды он зашел в нашу палату необычайно рано; это было 21 июля 1944 года.
Доктор прикрыл дверь и сказал — на сей раз, как мне показалось, с легкой торжествующей усмешкой:
— На Гитлера вчера совершено покушение — в ставке в «Вольфшанце».
Вскочив, мы наперебой закричали:
— Расскажите, что случилось?
Мы с напряженным вниманием ждали ответа: не может же наш доктор ограничиться кратким сообщением?
Взаимное недоверие и страх перед доносом были столь сильны, что ни один из нас не рисковая хотя бы единым словом выдать свои затаенные мысли.
Может быть, это не так, но мне почудилось, что легкая усмешка на устах подполковника медицинской службы исчезла, когда он снова заговорил в наэлектризованной тишине:
— Фюрер остался жив. Он лишь ранен. То был офицерский заговор. Преступник, совершивший покушение, схвачен в Берлине и тотчас же расстрелян.
Итак, Гитлер жив, и ничего не изменилось. От моего внимания не ускользнуло, что главный врач сначала сказал «Гитлер», а потом уже говорил «фюрер» — тонкое различие, показательное для реакции всех нас на случившееся. Возможно, что в первое мгновение, находясь в состоянии, близком к шоку, каждый из нас в душе по-разному реагировал на случившееся, но теперь мы вернулись в привычную колею.
Миновала возможность хоть раз услышать подлинное мнение другого человека, но одновременно миновала и опасность скомпрометировать себя слишком поспешным высказыванием по поводу событий.
Только обер-лейтенант медицинской службы доктор Клаас решился пойти на риск, когда он — впрочем, весьма ловко — снова и снова восстанавливал ход событий, и каждый раз приходил к выводу, что, собственно, просто непостижимо, каким образом фюрер так счастливо спасся. Доктор так глубоко вникал во все обстоятельства, что нам, право же, казалось, что он втайне осуждает покушавшихся за то, что они не воспользовались более мощной бомбой или пистолетом. Но, уловив недоуменный взгляд кого-либо из нас, он заканчивал тираду фразой:
— Да, провидение сохранило нам фюрера.
Доктор Клаас и я стали друзьями. Мы играли в шахматы, гуляли в больничном саду, вместе с его женой-шведкой совершали прогулки по улицам или по пляжу; иной раз вечером в винном погребке при кольбергской ратуше мы посиживали за бутылкой вина, которую хозяин приносил нам из своих особых запасов.
Иногда я беседовал о событиях 21 июля с капитаном запаса из 12-й дивизии, по профессии юристом.
Как-то я спросил его:
— Что бы теперь было, если бы фюрер пал жертвой покушения?
— Этого не случилось, тем самым всякое дальнейшее обсуждение излишне, — ответил юрист.
При этом он дружелюбно усмехнулся. Конечно, он был прав. Но наши беседы на эту тему продолжались.
— Как вы думаете, кто стал бы преемником фюрера?
— Трудно сказать. При известных обстоятельствах могло бы начаться соперничество между кандидатами в преемники, поскольку заместитель фюрера Рудольф Гесс в Англии. Сомневаюсь в том, чтобы дела пошли хорошо. Я, безусловно, не принадлежу к тем, кто все приемлет на все сто процентов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124