..
Все было кончено. С ними...
Человек в кожанке подошел к дергающимся, шевелящимся, скребущим землю пальцами телам и, тыча в них револьвером, несколько раз выстрелил...
Дверь захлопнулась.
С той, другой стороны...
И что-то теперь будет?... Пока Мишель испытывал только счастье — мелкое, гнусное, противное. Он был рад тому, что остался жив, что не валяется теперь там, в подвале, с простреленной головой, что не он — другие валяются!
Наверное, это было ужасно, но было простительно — всякая живая тварь цепляется за жизнь, как может...
Ему повезло, он не умер, он остался жив!... Пока...
Впрочем, как знать, не будет ли он в самом скором времени сожалеть о том, что остался жив.
Как знать!...
Глава 17
И все-таки есть в деревенской жизни что-то по-настоящему здоровое, доброе и вечное. Особенно в сравнении с надоевшей суетой Парижей и Монте-Карлов.
Встать утречком пораньше, вместе с солнышком, накинуть на себя что-нибудь, хоть даже случайный ватник, выйти на крыльцо, увидеть тонущие в подымающемся с трав тумане милые сельские пейзажи, вдохнуть полной грудью сумасшедшие луговые ароматы...
Хорошо-то как!...
А после, сидя на простой лавке, испить парного, только что из-под коровы молочка, которое подаст красавица-селянка. Что еще нужно для полного счастья?
И почему россияне так стремятся проводить отпуска где-нибудь на Лазурном берегу или в Испании? Что они там позабыли — жара, толчея, переполненные пляжи, взбаламученное сотнями тел море, общепитовские завтраки в третьесортных с пятью звездами ресторанах, дежурные улыбки обслуживающего персонала...
А тут тишина, простор, покой, истинное дружелюбие соседки тетки Дарьи и мужа ее дядьки Семена.
— Как ты топор-то держишь, остолоп ты этакий, башка дурья, чтоб тебя переколдобило!... — кричит, сердится дядя Семен. — Эдак разве колуном рубают, он же тебе не топор какой, так-то можно и ногу себе зараз срубить!
А Мишель Герхард фон Штольц и не знал, что помимо топоров бывают еще и тупые, как утюги, колуны.
— Ты в самую середку бей, да с придыхом, чурбак-то надвое и развалится, — учил дядька Семен. — Вот так-то...
— Так?
— Да не так, а так, обормот ты эдакий!...
Поставит Мишель Герхард фон Штольц, облаченный в просторную домотканую рубаху, на колоду чурбачок, размахнется, замрет на мгновение, примериваясь, и, шумно выдохнув: «И-ээ-х!», уронит колун, так что чурбак, будто сухой орех, лопнув, надвое разлетится. Новый поставит и снова ахнет...
Силушка в нем играет...
А на крыльце, платком повязанная, в сарафане ситцевом, Ольга стоит, из-под руки на него смотрит, на удаль его молодецкую любуется. Отчего Мишелю приятно и работа спорится.
Уж и не видать его за поленьями, только руки взмахивают.
— Буде! — степенно говорит дядька Семен. — Отдохни чуток, не то, не ровен час, надсадишься.
И то верно.
Встанет Мишель Герхард фон Штольц, колун под ноги отбросит, пот со лба смахнет, Ольга ему водицы студеной, из колодца «журавлем» поднятой поднесет, он выпьет, холодные струи на грудь роняя, плеснет на себя, крякнет, привлечет ее, притянет к себе да в уста поцелует.
— Ишь, баловник! — одобрительно усмехнется дядька Семен.
Из окна высунется тетка Дарья, крикнет:
— Аида полдничать, работнички, проголодались, чай.
И то...
Фон Штольц руки в рукомойнике — ах, прелесть-то какая! — ополоснет, по крыльцу скрипящему в горницу поднимется да на лавку сядет. Тетка Дарья ухватом чугун со щами из печи вынет, на стол поставит.
— Откушайте, гости дорогие.
А после обеда Мишель Герхард фон Штольц и дядька Семен на крыльцо сядут, самосад закурят. Солнышко припекает, по двору куры степенно ходят, что-то клюют, в сарайке корова мычит, в доме тетка Дарья с Ольгой посудой гремят.
Чего еще для полного счастья надо?
Ничего не надо!
Вечером банька да разговоры душевные за самоваром про то про се. Темно за окошком, в стекло, светом привлеченная, мошка бьется, сквозь занавеску месяц просвечивает, будто подглядывает, самовар гудит, беседа неспешно течет. Подле Мишеля Ольга сидит, ладошкой щеку подперев, глядит на него неотрывно, влюбленно, а то, бывало, голову склонит да на плечо ему положит... А за стеной, в спаленке, койка с латунными шарами их дожидается и перины такие, что утонуть в них можно, как в теплой морской волне...
Да разве можно какие Парижи на такое променять?!
Уж так хорошо, что, верно, добром все это не кончится...
И точно!...
Пришел новый день, а с ним, не спросясь, беда...
Глава 18
То, чему быть суждено, того не в силах человечьих изменить! Уж как Карл того ни желал и как ни боялся, зная, что ему за то может быть, а уберечься не смог!
Да и как?!. Разве мыслимо такое?...
Почитай, всю весну и пол-лета учительствовал Карл, кажный божий день приходя к дочерям Лопухина учить их языкам да манерам иноземным. Да только нехорошо кончились те уроки. Как не надобно!...
Словечко за словечко, то немецкое, то голландское, — пришла беда! А уж ворота сами отворились!...
Полюбил-таки Карл Анисью. Да так, что жизни без нее помыслить не мог!
Но это всего-то полбеды.
Беда в ином — что и Анисья-то его полюбила. И тут уж удержать их никак невозможно стало!
Сперва они вздыхали да один от другого глаз не отводили, после, как без пригляда оставались, друг дружку за ручку брали, а уж опосля и вовсе до дурного дела дошло! А как — они и сами того не поняли, как-то само собой! Известно — дело-то молодое!
А было так...
Отпросил Лопухин Карла на две недели в свое имение, что под Рязанью, куда сам поехал да дочерей своих свез. Сам-то по деревням поехал, а дочерям велел в имении безвылазно сидеть да зело прилежно языки учить. Да только неохота их учить — на дворе жара стоит, травы пряно пахнут, птички щебечут, в окна солнышко светит, на реке ребетня гомонит, плещется, да так, что отсель слышно. Невмоготу в доме сидеть, хочется во двор выйти, на реку да в лес.
Стали в саду в беседке, плющом увитой, заниматься. А в беседке — какой пригляд?... Карл слова иноземные говорит, а сам глаз с Анисьи не сводит, все норовит ее за ручку взять да притиснуться поближе. Сестры ее на них косятся, шушукаются да хихикают.
Позубрят ученицы слова, сомлеют от жары да начнут Карла с толку сбивать, уговаривая по аллеям погулять. Как им откажешь? Соберутся тихонечко и айда в сад.
Там дубы вековые, липы да акации. Бродят они по тропкам, болтают, Карл им про жизнь иноземную рассказывает, да уж не только про то, что сам видел, а про то, что слышал. А то в жмурки играть зачнут — глаза повяжут и станут друг дружку руками ловить да друг от дружки уворачиваться. Хохочут... Али прятаться станут — скроются в кусты, затаятся, сидят ни живы ни мертвы. Сестриц тех Карл долго искал, а вот Анисью-то сразу находил — уж больно недалече она пряталась! Сыщет ее в укромном месте, да не кричит, а присядет рядышком и по голове гладит да по шее. Анисья дышит тяжко и глазки за веки заворачивает. Шибко ей это нравится. А то сама начнет Карла гладить. Ведь не видит их никто!
И совсем себя Карл помнить перестал — и лямку свою солдатскую, и уставы с артикулами, будто в детство обратно попал.
Раз подбили его сестрицы на реку пойти, куда батюшка с матушкой им настрого ходить заказывали, — но уж больно охота. Пришли. Жарко!... Травы сохнут, кузнечики стрекочут, во все стороны от ног прыгают, на деревьях листы шуршат, будто переговариваются, тропка сухая вдоль реки вьется, а вода под берегом уж так блестит, так журчит, прохладой к себе манит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Все было кончено. С ними...
Человек в кожанке подошел к дергающимся, шевелящимся, скребущим землю пальцами телам и, тыча в них револьвером, несколько раз выстрелил...
Дверь захлопнулась.
С той, другой стороны...
И что-то теперь будет?... Пока Мишель испытывал только счастье — мелкое, гнусное, противное. Он был рад тому, что остался жив, что не валяется теперь там, в подвале, с простреленной головой, что не он — другие валяются!
Наверное, это было ужасно, но было простительно — всякая живая тварь цепляется за жизнь, как может...
Ему повезло, он не умер, он остался жив!... Пока...
Впрочем, как знать, не будет ли он в самом скором времени сожалеть о том, что остался жив.
Как знать!...
Глава 17
И все-таки есть в деревенской жизни что-то по-настоящему здоровое, доброе и вечное. Особенно в сравнении с надоевшей суетой Парижей и Монте-Карлов.
Встать утречком пораньше, вместе с солнышком, накинуть на себя что-нибудь, хоть даже случайный ватник, выйти на крыльцо, увидеть тонущие в подымающемся с трав тумане милые сельские пейзажи, вдохнуть полной грудью сумасшедшие луговые ароматы...
Хорошо-то как!...
А после, сидя на простой лавке, испить парного, только что из-под коровы молочка, которое подаст красавица-селянка. Что еще нужно для полного счастья?
И почему россияне так стремятся проводить отпуска где-нибудь на Лазурном берегу или в Испании? Что они там позабыли — жара, толчея, переполненные пляжи, взбаламученное сотнями тел море, общепитовские завтраки в третьесортных с пятью звездами ресторанах, дежурные улыбки обслуживающего персонала...
А тут тишина, простор, покой, истинное дружелюбие соседки тетки Дарьи и мужа ее дядьки Семена.
— Как ты топор-то держишь, остолоп ты этакий, башка дурья, чтоб тебя переколдобило!... — кричит, сердится дядя Семен. — Эдак разве колуном рубают, он же тебе не топор какой, так-то можно и ногу себе зараз срубить!
А Мишель Герхард фон Штольц и не знал, что помимо топоров бывают еще и тупые, как утюги, колуны.
— Ты в самую середку бей, да с придыхом, чурбак-то надвое и развалится, — учил дядька Семен. — Вот так-то...
— Так?
— Да не так, а так, обормот ты эдакий!...
Поставит Мишель Герхард фон Штольц, облаченный в просторную домотканую рубаху, на колоду чурбачок, размахнется, замрет на мгновение, примериваясь, и, шумно выдохнув: «И-ээ-х!», уронит колун, так что чурбак, будто сухой орех, лопнув, надвое разлетится. Новый поставит и снова ахнет...
Силушка в нем играет...
А на крыльце, платком повязанная, в сарафане ситцевом, Ольга стоит, из-под руки на него смотрит, на удаль его молодецкую любуется. Отчего Мишелю приятно и работа спорится.
Уж и не видать его за поленьями, только руки взмахивают.
— Буде! — степенно говорит дядька Семен. — Отдохни чуток, не то, не ровен час, надсадишься.
И то верно.
Встанет Мишель Герхард фон Штольц, колун под ноги отбросит, пот со лба смахнет, Ольга ему водицы студеной, из колодца «журавлем» поднятой поднесет, он выпьет, холодные струи на грудь роняя, плеснет на себя, крякнет, привлечет ее, притянет к себе да в уста поцелует.
— Ишь, баловник! — одобрительно усмехнется дядька Семен.
Из окна высунется тетка Дарья, крикнет:
— Аида полдничать, работнички, проголодались, чай.
И то...
Фон Штольц руки в рукомойнике — ах, прелесть-то какая! — ополоснет, по крыльцу скрипящему в горницу поднимется да на лавку сядет. Тетка Дарья ухватом чугун со щами из печи вынет, на стол поставит.
— Откушайте, гости дорогие.
А после обеда Мишель Герхард фон Штольц и дядька Семен на крыльцо сядут, самосад закурят. Солнышко припекает, по двору куры степенно ходят, что-то клюют, в сарайке корова мычит, в доме тетка Дарья с Ольгой посудой гремят.
Чего еще для полного счастья надо?
Ничего не надо!
Вечером банька да разговоры душевные за самоваром про то про се. Темно за окошком, в стекло, светом привлеченная, мошка бьется, сквозь занавеску месяц просвечивает, будто подглядывает, самовар гудит, беседа неспешно течет. Подле Мишеля Ольга сидит, ладошкой щеку подперев, глядит на него неотрывно, влюбленно, а то, бывало, голову склонит да на плечо ему положит... А за стеной, в спаленке, койка с латунными шарами их дожидается и перины такие, что утонуть в них можно, как в теплой морской волне...
Да разве можно какие Парижи на такое променять?!
Уж так хорошо, что, верно, добром все это не кончится...
И точно!...
Пришел новый день, а с ним, не спросясь, беда...
Глава 18
То, чему быть суждено, того не в силах человечьих изменить! Уж как Карл того ни желал и как ни боялся, зная, что ему за то может быть, а уберечься не смог!
Да и как?!. Разве мыслимо такое?...
Почитай, всю весну и пол-лета учительствовал Карл, кажный божий день приходя к дочерям Лопухина учить их языкам да манерам иноземным. Да только нехорошо кончились те уроки. Как не надобно!...
Словечко за словечко, то немецкое, то голландское, — пришла беда! А уж ворота сами отворились!...
Полюбил-таки Карл Анисью. Да так, что жизни без нее помыслить не мог!
Но это всего-то полбеды.
Беда в ином — что и Анисья-то его полюбила. И тут уж удержать их никак невозможно стало!
Сперва они вздыхали да один от другого глаз не отводили, после, как без пригляда оставались, друг дружку за ручку брали, а уж опосля и вовсе до дурного дела дошло! А как — они и сами того не поняли, как-то само собой! Известно — дело-то молодое!
А было так...
Отпросил Лопухин Карла на две недели в свое имение, что под Рязанью, куда сам поехал да дочерей своих свез. Сам-то по деревням поехал, а дочерям велел в имении безвылазно сидеть да зело прилежно языки учить. Да только неохота их учить — на дворе жара стоит, травы пряно пахнут, птички щебечут, в окна солнышко светит, на реке ребетня гомонит, плещется, да так, что отсель слышно. Невмоготу в доме сидеть, хочется во двор выйти, на реку да в лес.
Стали в саду в беседке, плющом увитой, заниматься. А в беседке — какой пригляд?... Карл слова иноземные говорит, а сам глаз с Анисьи не сводит, все норовит ее за ручку взять да притиснуться поближе. Сестры ее на них косятся, шушукаются да хихикают.
Позубрят ученицы слова, сомлеют от жары да начнут Карла с толку сбивать, уговаривая по аллеям погулять. Как им откажешь? Соберутся тихонечко и айда в сад.
Там дубы вековые, липы да акации. Бродят они по тропкам, болтают, Карл им про жизнь иноземную рассказывает, да уж не только про то, что сам видел, а про то, что слышал. А то в жмурки играть зачнут — глаза повяжут и станут друг дружку руками ловить да друг от дружки уворачиваться. Хохочут... Али прятаться станут — скроются в кусты, затаятся, сидят ни живы ни мертвы. Сестриц тех Карл долго искал, а вот Анисью-то сразу находил — уж больно недалече она пряталась! Сыщет ее в укромном месте, да не кричит, а присядет рядышком и по голове гладит да по шее. Анисья дышит тяжко и глазки за веки заворачивает. Шибко ей это нравится. А то сама начнет Карла гладить. Ведь не видит их никто!
И совсем себя Карл помнить перестал — и лямку свою солдатскую, и уставы с артикулами, будто в детство обратно попал.
Раз подбили его сестрицы на реку пойти, куда батюшка с матушкой им настрого ходить заказывали, — но уж больно охота. Пришли. Жарко!... Травы сохнут, кузнечики стрекочут, во все стороны от ног прыгают, на деревьях листы шуршат, будто переговариваются, тропка сухая вдоль реки вьется, а вода под берегом уж так блестит, так журчит, прохладой к себе манит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63