Где давали, а где за целый день ничего они так и не выстаивали. Год тот неурожайным выдался, оттого много попрошаек по Руси ходило — всех все равно не накормить...
Один-то сынок ее скоро помер. Видно, застудился, как на голой земле спал. Сперва сильно кашлял, а после его в жар бросило, и он в одночасье сгорел.
Только все перед смертью плакал и покушать у маменьки просил. Да только дать ему было нечего.
Зарыла его Матрена при дороге да дальше побрела.
А за ней, за юбку ее держась, — два оставшихся сыночка.
Один — ее, а другой не родной — приблудный. Ране то все они для нее ровней были, а ныне, как живот подвело, — нет. Вот и надумала она от приблудыша избавиться — все одно, если при себе оставить, помрет.
Долго она шла да пришла в Москву — где сирым да убогим прожить легче, где одних церквей, может быть, сто! Пришла, сыскала имение Лопухиных да ночью возле крыльца их его оставила. Сказала только:
— Помни — Яковом тебя кличут, а кто батька твой с мамкой — мне неизвестно! Покойный барин тебя привез, Лопухин, а боле я ничего не ведаю. Может, приютят они тебя, а нет — так живи сам, как сможешь!
Только Яков не понимает — плачет, слезы по щекам мажет, кричит-надрывается: «Мамка! Не уходи!» За подол хватается. Еле Матрена ручки его от юбки оторвала. Куда он ей — своего в сберечь!
Оставила подле забора, повернулась да пошла.
Сперва-то он за ней по дороге бежал, криком исходя, да потом отстал, из сил выбился.
Матрена ушла — он остался.
Утром его дворовые нашли да прогонять стали палками грозя да пугая, что собак с цепей спустят. Ладно мимо подьячий проезжал — увидал мальца пожалел, спросил, кто он таков.
Тот, как матушка его учила, сказал, что Яков он и что к папеньке с маменькой его барин привез. Поглядел на мальца подьячий — да и ахнул, так тот на младшую дочь Лопухина Анисью, ту, что в Яузе-реке утопилась, был похож.
Кликнул хозяйку.
Та сразу все смекнула! Муж-то говорил ей, что сынок Анисьин помер, а тот, выходит, жив! Завела его в дом, стала расспрашивать — тот ей про тятеньку да маменьку, братьев своих да жизнь лесную рассказывает. А барыня думает: «Не знаешь ты, кто твои матушка с батюшкой?» Да еще думает, куда его тепереча девать.
При себе-то не оставишь — нагулянный он, а гнать с глаз долой жалко: все ж таки не чужой — помрет ведь!
Разве только в приют сиротский сдать...
Призвала к себе няньку да велела Якова в приют, что при монастыре, свесть и там оставить. И рубль за то дала.
Записали мальца в книге Яковом.
В приюте жизнь несладкая — на волю не пущают, кормят впроголодь, ежели сам чего добудешь, хоть даже своруешь, — твое счастье, а нет — так слушай, как у тебя в животе урчит! Мрут сироты чуть не каждый божий день — кто с голодухи, кто от болячек, кто с тоски. Якову-то еще повезло: его хоть прикармливали — раз в неделю приходила в приют женщина, приносила в корзинке еду да велела ему передавать. От кого — не говорила, да никто и не спрашивал.
Тем и жив остался.
А как Яков подрос, его в школу определили.
Учили все больше божьим заповедям да молитвам. Коли урока не выучишь, собьешься али перепутаешь чего — колотили нещадно кого вицей по ногам, а кого и кулаком. Или того хуже — обеда с ужином лишали!
Кое-как день перетерпевали. А после, вечером, новая беда — ученики, аки волчата злые, друг над дружкой расправы чинили за дневные обиды. Соберутся вдвоем-втроем да одного кого колошматят. Не по-детски, а так, что ребра трещат!
Сколь раз Якову доставалось, сколь раз он сам другим носы в кровь разбивал. А не станешь бить — заклюют. Такие законы...
А уж как настанет ночь, встанет Яков пред иконой на колени, да не про то молится, об чем надобно, а о том только, чтоб батюшка его али матушка объявились да забрали его отсель поскорей, покуда он еще жив!
Уж так просит!...
Да не он один — все о том бога молят!
Да только, видно, бог к их молитвам глух — не приходит за ними никто...
Кончился день... Лежит Яков да, коль сон к нему не идет, тихо плачет в тюфяк, солому слезами кропя. Так уж ему обидно за жизнь свою, за брюхо пустое, а пуще — за обиды всеми и каждым ему чинимые, да за битие, да за то, что просвету его жизнь не имеет, а один только мрак!
И никто-то его не защитит и не пожалеет!
И где ж его родные?...
Плачет Яков, уж навзрыд, хошь и тихо, и знать не знает и ведать не ведает, что матушка его туточки рядом. Что лежит она на монастырском кладбище в земле сырой под тяжелым камнем и ничем-то ему помочь не может.
А батюшка его то ли жив, то ли нет — неизвестно!
Навряд ли...
Коли жив был бы — давно сказался!...
А коли не сказывается, — значит, помер!...
Глава 35
Долго ли судили, коротко ли, но придумать так ничего и не смогли. Нужен им был Федька позарез — никак без него, а тот будто бы сквозь землю провалился — ни слуху ни духу! И даже Валериан Христофорович, уж на что с хитрованскими жителями дружбу водил, а и тот ничего путного узнать не смог!
— Вот мы его ищем, а может, его и в Москве-то давно уже нет, может, сбег куда? — предположил Митяй. — А чего — уехал куда-нибудь в глушь да в подполе хоронится!
— А вот тут, милостивый государь, позвольте-ка с вами не согласиться! — покачал головой Валериан Христофорович. — Я их, субчиков таких, лучше знаю. Хитрованские — они далече не побегут, куда им из Белокаменной? Здесь их промысел и вся-то их жизнь, здесь марухи, дружки фартовые и верные, которые завсегда спрячут, людишки. Ранее, бывало, побежит иной с каторги, да через месяц на Хитровке и объявится, хоть знает, что его непременно там ловить будут! Да и куда им ныне? В Москве сытно да весело, а в деревне мужички себе на уме — чужака за просто так прятать да кормить не станут, а коли прознают про его богатства, могут и вовсе пристукнуть по-тихому и где-нибудь в укромном месте закопать. Здесь он, в Москве, боле негде!...
Здесь-то, может, здесь, да Москва-то — она большая!
— Я вам так скажу, милостивые государи, — продолжил Валериан Христофорович. — Ныне искать его — дело пустое, только зря каблуки бить! Он теперь где-нибудь на самое дно, яко налим, залег и в тину зарылся — всего-то боится и никого к себе не подпущает. Только ежели кого из верных ему людей к нему подослать...
Хорошо бы подослать, да только где взять?
— А ежели маруху его, Любаню? — вспомнил Лексей Шмаков.
— Любаня, конечно, девица сладкая, но за ради нее он из берлоги не вылезет, — возразил Валериан Христофорович. — Ему ныне не до амуров. Его на иной интерес ловить надобно.
— И на какой же? — спросил Мишель.
— Известно на какой — на страх да корысть! Вот ежели бы он прознал, что может куш сорвать, да такой, чтоб на всю жизнь хватило, то, глядишь, и выполз бы из своей норы на белый свет...
По всему было видно, что Валериан Христофорович что-то задумал, да только не спешит разом все козыри выкладывать.
— Тут ведь все дело в чем — Федька теперь фартовый, при золотишке да камешках, да только он им цены не знает. И надо бы, чтобы кто-нибудь ему про то шепнул да намекнул, что покупатель есть!...
— А покупатель есть?
— Есть! — уверенно заявил Валериан Христофорович.
— И кто он?
— Как кто — я! — приосанившись, ответил старый сыщик. — Неужто не похож?
А ведь похож, особенно когда в своей шубе. Уж так похож, что впору пред ним шапку ломить! Ну просто барин!
Все обалдело глядели на довольного собой Валериана Христофоровича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63