разнес телеграммой своего приказчика Балаковского пункта, введшего хозяина в ошибку случайным повышением цены, которая тотчас же снизилась. Возвращение на попятный Узмина могло бы поколебать авторитет фирмы. «Узмину нечем платить» — это было бы охулкой на всю жизнь.
Чем бы все это кончилось — неизвестно, если бы не вмешался второй заинтересованный.
К обеденной передышке к амбарам Узмина спешно прибежал Ульян Косой, ссыпщик из другой группы. Влетел прямо в круг и сказал:
— Ребята, мы, так раз-эдак, ошибку даем — нужна прибавка, наши порешили на полкопейке...
Решение было принято.
Полетел старший сын хозяина на легких санках к отцу.
По городу загудело...
На место происшествия прибыл исправник. Ему, конечно, трудно было в то время разобраться в наличии преступности с той или другой стороны, но он должен был прибыть на шум, так как шум всегда явление недоброе для всех видов власти.
— Братцы, что у вас здесь такое?—деланно отечески обратился он к грузчикам.
Григорий Водкин от артели дал разъяснение о копейке и полкопейке.
— Что же дальше?—спросил исправник.
— Дальше? .. — Григорий и сам не знал в точности, что же дальше, но знал одно:
— Это, вашродие, дело наше—междоусобное... Поезжай к себе на квартиру — мы это всем миром обладим, и тебе зазора не будет...
Два дня бурлил Хлыновск.
Постоялые дворы и площади заполнялись возами.
Мужик себя чувствовал, как невеста между двумя спорящими из-за нее женихами.
Иван Узмин сам приезжал к грузчикам. Бил себя в грудь. Наконец упал на колени, покаялся в своей ошибке с надбавкой и расплакался.
Ссыпщики сочувственно вздыхали, жалостливо матюкались, но остались на своем.
Дело решил третий заинтересованный — он же и производитель первой ценности.
На нижнем базаре взобрался на воз заросший бородой, как обезьяна, крохотный мужичонко и крикнул речь:
— Мужики, хрестьяне, айда в Балаково...
Простой и такой естественный выход, как искрой, поджег толпы хлебопашцев:
— Айда в Балаково... Айда в Духовницкое... Запрягайся, мужики, айда...
Заскрипели мерзлые гужи об оглобли; занукались лошаденки; завизжали полозья, и потянулся головной обоз через Волгу и вдоль Волги — к Балакову.
От последнего решения содрогнулся весь город... Окровянилось бы зерновое дело. Это означало безработицу в городе, голод ребятишек и крах хлебной кампании для местных воротил.. .
Через какие-нибудь полчаса верховые и легкие сани помчались за отбывающим зерном.
Скупщики сдались и разверстали между собой ошибку Ивана Узмина. И замелькали снова черного железа пудовки по лестницам амбаров.
Весело было в городе в зерновой разгар. Крендельщики, сбитенщики снуют, перекликаясь товаром. Ларьки разбиты у самых возов с душистым, свежего помола, хлебом, с леденцами, парнушками с яблочной пастилой, с кадушечным и сотовым медом.
В других лавках весь товар налицо выставлен, и не протолкаться в лавках от покупающего люда.
Товар что надо: расписная посуда, платки бахромные с разводами, тульские самовары, сияющая от дегтя нагольная обувь, ярославские валенки в рост человеческий с хитрыми узорами. ..
А для ребятишек столько всякой всячины, что, бывало, дыхание сдавит от восторга. Нос мерзнет, ноги коченеют, а внутри — как в кипящем горшке.
А среди всего этого и на крышах и под ногами зобастые голуби белые, сизые, розовые, у них также праздник зерна, ушедшего с полей.
Звенела медь и шуршали бумажки, переходя из-за пазух мужичьих в заприлавки...
На торгу шло большое дело.
Скупщик совал руку в глубину воза и на весу определял сорт и качество зерна. Оно янтарными бусами сверкнет на морозном солнце и сольется с руки обратно в гущу янтарей.
Объявлялась цена. Мужик получал ярлык с номером амбара. Воз трогался по адресу и становился в очередь по приемке.
Весы в то время считались излишними, хотя и находились возле приемщика,— хлеб принимался пудовкой. Приемщик делал три жеста: зачерпывал первым жестом, вторым срезывал ладонью руки излишние зерна обратно в воз и третьим, приподымая слегка на руке пудовку, произносил счет, повторявшийся громко приказчиком, и ссыпал зерно грузчику.
Покупатель мог потребовать взвески любой зачерпнутой пудовки, но эта проверка обычно вызывала только насмешки окружающих — весы всегда отмечали точную меру. И, когда недоверчивый продавец получал ярлык, например, на двадцать восемь проданных пудов пшеницы, принимавший бросал вопрос:
— Сколько сам считал?
Мужик, осклабившись, отвечал:
— Так что двадцать шесть с четью... — Его подымали на смех:
— Хороша твоя мера, чать сарафаном бабы мерил.
Мужик и сам с приятностью смеялся над собой.
Точность веса на глаз и ощупь — в этом честь профессионала-приемщика, и такие специалисты очень ценились, с другой стороны, и честь купца. Ну-ка, разнесись базаром: «Махалов обвешивает»,— это было бы позором до провала дела.
Между прочим, приемщики обладали удивительным мускульным ощущением тяжести. Приходил такой мастер на базар покупать хотя бы мясо. Брал кусок на руку и сообщал мяснику: «девять фунтов и три восьмых». Молодые мясники, больше от удивления, проверяли вес — вес был точен всегда.
Когда зерно попадало грузчикам, с ним происходила новая удаль, игра со взлетавшими к верхнему люку железными пудовыми мерами: они непрерывной цепью достигали до назначения и, как подстреленные птицы, падали обратно, руки людей как бы не касались их.
Пудовка с зерном, вздернутая пятерней правой руки кверху, получала пальцами круговое движение. Ладонью левой руки ей давался боковой лижущий жест, и так она передавалась выше и выше, принимающему приходилось делать пустяковую затрату сил, чтобы пудовка продолжала данное ей движение и взлет.
Работа сопровождалась рифмующей движение песней:
по овражку,
по долинке
шла девчонка
по малинке...
Амбар, казалось, раздувался своей утробой — вот затрещат скрепы кругляшей бревен. Янтарное зерно заполняло доверху закрома амбара. Здесь оно будет ждать дальнейшего движения.
Опасный для жизни омут представляет собой приведенное в неестественное скопление зерно.
Умная крыса, чтоб поживиться им, точит дерево закрома снизу, зная опасность засоса.
Требуется большая осторожность от проходящего по перекладам верхнего яруса над хлебным колодцем. Сорвавшемуся в него нет возможности из него выбраться. Никакое движение не способствует хотя бы остановке на одном уровне, наоборот, чем резче жестикуляция, тем быстрее засасывает жертву ко дну.
Говорят, упавшему в зерно надо окаменеть, чтобы ни один мускул его не шевельнулся — это замедляет расщепление зерна и дает возможность близко случившимся товарищам помочь утопающему доской, шестом или веревкой.
Отец рассказывал мне о такой смерти, случившейся с его молодым приятелем.
После погрузки ссыпщики покидали амбар. Юноша шел последним, шагах в десяти от впереди идущего.
Раздавшийся крик оступившегося на перекладе сейчас же вернул уходивших товарищей, но... на поверхности виднелись только руки и скрывающаяся волосами голова... Пришлось открыть нижний люк амбара. Сюда, к этому отверстию, и вытянуло струей хлеба задушенного и сдавленного до неузнаваемости несчастного юношу.
— Видно, умереть по-всячески можно,— закончил отец о смерти друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Чем бы все это кончилось — неизвестно, если бы не вмешался второй заинтересованный.
К обеденной передышке к амбарам Узмина спешно прибежал Ульян Косой, ссыпщик из другой группы. Влетел прямо в круг и сказал:
— Ребята, мы, так раз-эдак, ошибку даем — нужна прибавка, наши порешили на полкопейке...
Решение было принято.
Полетел старший сын хозяина на легких санках к отцу.
По городу загудело...
На место происшествия прибыл исправник. Ему, конечно, трудно было в то время разобраться в наличии преступности с той или другой стороны, но он должен был прибыть на шум, так как шум всегда явление недоброе для всех видов власти.
— Братцы, что у вас здесь такое?—деланно отечески обратился он к грузчикам.
Григорий Водкин от артели дал разъяснение о копейке и полкопейке.
— Что же дальше?—спросил исправник.
— Дальше? .. — Григорий и сам не знал в точности, что же дальше, но знал одно:
— Это, вашродие, дело наше—междоусобное... Поезжай к себе на квартиру — мы это всем миром обладим, и тебе зазора не будет...
Два дня бурлил Хлыновск.
Постоялые дворы и площади заполнялись возами.
Мужик себя чувствовал, как невеста между двумя спорящими из-за нее женихами.
Иван Узмин сам приезжал к грузчикам. Бил себя в грудь. Наконец упал на колени, покаялся в своей ошибке с надбавкой и расплакался.
Ссыпщики сочувственно вздыхали, жалостливо матюкались, но остались на своем.
Дело решил третий заинтересованный — он же и производитель первой ценности.
На нижнем базаре взобрался на воз заросший бородой, как обезьяна, крохотный мужичонко и крикнул речь:
— Мужики, хрестьяне, айда в Балаково...
Простой и такой естественный выход, как искрой, поджег толпы хлебопашцев:
— Айда в Балаково... Айда в Духовницкое... Запрягайся, мужики, айда...
Заскрипели мерзлые гужи об оглобли; занукались лошаденки; завизжали полозья, и потянулся головной обоз через Волгу и вдоль Волги — к Балакову.
От последнего решения содрогнулся весь город... Окровянилось бы зерновое дело. Это означало безработицу в городе, голод ребятишек и крах хлебной кампании для местных воротил.. .
Через какие-нибудь полчаса верховые и легкие сани помчались за отбывающим зерном.
Скупщики сдались и разверстали между собой ошибку Ивана Узмина. И замелькали снова черного железа пудовки по лестницам амбаров.
Весело было в городе в зерновой разгар. Крендельщики, сбитенщики снуют, перекликаясь товаром. Ларьки разбиты у самых возов с душистым, свежего помола, хлебом, с леденцами, парнушками с яблочной пастилой, с кадушечным и сотовым медом.
В других лавках весь товар налицо выставлен, и не протолкаться в лавках от покупающего люда.
Товар что надо: расписная посуда, платки бахромные с разводами, тульские самовары, сияющая от дегтя нагольная обувь, ярославские валенки в рост человеческий с хитрыми узорами. ..
А для ребятишек столько всякой всячины, что, бывало, дыхание сдавит от восторга. Нос мерзнет, ноги коченеют, а внутри — как в кипящем горшке.
А среди всего этого и на крышах и под ногами зобастые голуби белые, сизые, розовые, у них также праздник зерна, ушедшего с полей.
Звенела медь и шуршали бумажки, переходя из-за пазух мужичьих в заприлавки...
На торгу шло большое дело.
Скупщик совал руку в глубину воза и на весу определял сорт и качество зерна. Оно янтарными бусами сверкнет на морозном солнце и сольется с руки обратно в гущу янтарей.
Объявлялась цена. Мужик получал ярлык с номером амбара. Воз трогался по адресу и становился в очередь по приемке.
Весы в то время считались излишними, хотя и находились возле приемщика,— хлеб принимался пудовкой. Приемщик делал три жеста: зачерпывал первым жестом, вторым срезывал ладонью руки излишние зерна обратно в воз и третьим, приподымая слегка на руке пудовку, произносил счет, повторявшийся громко приказчиком, и ссыпал зерно грузчику.
Покупатель мог потребовать взвески любой зачерпнутой пудовки, но эта проверка обычно вызывала только насмешки окружающих — весы всегда отмечали точную меру. И, когда недоверчивый продавец получал ярлык, например, на двадцать восемь проданных пудов пшеницы, принимавший бросал вопрос:
— Сколько сам считал?
Мужик, осклабившись, отвечал:
— Так что двадцать шесть с четью... — Его подымали на смех:
— Хороша твоя мера, чать сарафаном бабы мерил.
Мужик и сам с приятностью смеялся над собой.
Точность веса на глаз и ощупь — в этом честь профессионала-приемщика, и такие специалисты очень ценились, с другой стороны, и честь купца. Ну-ка, разнесись базаром: «Махалов обвешивает»,— это было бы позором до провала дела.
Между прочим, приемщики обладали удивительным мускульным ощущением тяжести. Приходил такой мастер на базар покупать хотя бы мясо. Брал кусок на руку и сообщал мяснику: «девять фунтов и три восьмых». Молодые мясники, больше от удивления, проверяли вес — вес был точен всегда.
Когда зерно попадало грузчикам, с ним происходила новая удаль, игра со взлетавшими к верхнему люку железными пудовыми мерами: они непрерывной цепью достигали до назначения и, как подстреленные птицы, падали обратно, руки людей как бы не касались их.
Пудовка с зерном, вздернутая пятерней правой руки кверху, получала пальцами круговое движение. Ладонью левой руки ей давался боковой лижущий жест, и так она передавалась выше и выше, принимающему приходилось делать пустяковую затрату сил, чтобы пудовка продолжала данное ей движение и взлет.
Работа сопровождалась рифмующей движение песней:
по овражку,
по долинке
шла девчонка
по малинке...
Амбар, казалось, раздувался своей утробой — вот затрещат скрепы кругляшей бревен. Янтарное зерно заполняло доверху закрома амбара. Здесь оно будет ждать дальнейшего движения.
Опасный для жизни омут представляет собой приведенное в неестественное скопление зерно.
Умная крыса, чтоб поживиться им, точит дерево закрома снизу, зная опасность засоса.
Требуется большая осторожность от проходящего по перекладам верхнего яруса над хлебным колодцем. Сорвавшемуся в него нет возможности из него выбраться. Никакое движение не способствует хотя бы остановке на одном уровне, наоборот, чем резче жестикуляция, тем быстрее засасывает жертву ко дну.
Говорят, упавшему в зерно надо окаменеть, чтобы ни один мускул его не шевельнулся — это замедляет расщепление зерна и дает возможность близко случившимся товарищам помочь утопающему доской, шестом или веревкой.
Отец рассказывал мне о такой смерти, случившейся с его молодым приятелем.
После погрузки ссыпщики покидали амбар. Юноша шел последним, шагах в десяти от впереди идущего.
Раздавшийся крик оступившегося на перекладе сейчас же вернул уходивших товарищей, но... на поверхности виднелись только руки и скрывающаяся волосами голова... Пришлось открыть нижний люк амбара. Сюда, к этому отверстию, и вытянуло струей хлеба задушенного и сдавленного до неузнаваемости несчастного юношу.
— Видно, умереть по-всячески можно,— закончил отец о смерти друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71