В месяц получалось
по плану Огурцова каждому на пару-тройку сотен
больше. Одно лишь «но»
— необходимо было заключить негласный договор
с начальством безусловным, то есть, высшим
— партийным, профсоюзным, даже творческим,
включая режиссеров-лауреатов, их именитых сценаристов
и актеров.
Последних, впрочем, и в расчет никто не брал.
Престижу ради лишь заигрывать с актерами рабочие могли.
Рабочему не след якшаться с лицедеем.
Но это отступленье.
Договор, хоть и негласный, был довольно строгим.
Рабочие должны, случись нужда у власть имущих,
без вопросов
перевозить их семьи, мебель, пианино
в квартиры новые, на дачи,
стеречь имущество и бережно следить,
не поломалась чтобы новенькая мебель
при перевозке через город,
дороги коего все в ямах и ухабах,
одно названье, что культурная столица.
Рабочие, отринув искушение, восстали,
как и подобает им.
"Не станем, дескать, холуями и прислугой.
Цемент там, доски разгрузить для производства
— святое дело, пусть и не за триста.
И не за двести даже рубликов.
А за сто двадцать.
Пускай. Но унижаться ради злата — нет!!!
А на портвейн хватает
И на закуску незатейливую так же".
Их быстро Огурцов лукавый раскусил.
Все дело в том, что алиментщиками были
все почти в его бригаде мужики.
Невыгодно им было денег больше получать
— возрастал процент, который вынуждены были
отдавать оставленным своим, любимым прежде женам
неверные мужья.
Ну что же? Огурцов решил, что не удастся грубым мужикам
разрушить славную идею.
Он просто начал увольнять строптивцев безобразных
— одних за пьянку, подло указав
в момент распитья алкоголя на рабочем месте
на них начальникам высоким.
Прочих — за прогулы, опозданья,
или просто хамство,
что свойственно для алиментщиков любых…
Уволив всех, он получил карт-бланш
для выбора кандидатур, чтобы создать особую бригаду
— способную уважить просьбы боссов и, вместе с тем,
работу делать основную, но уже с окладами,
которые укажет, выписав наряды, Огурцов.
Спорилось дело — первым прибыл Мюнхен
— старый приятель бригадира, впрочем, парень молодой.
Он невысок был ростом, но силен ужасно,
ходил обычно летом в майке, что обнажала бицепсы,
на улицах смущающие массы.
«Не отдадим татарам Крым!» — на майке
литерами алыми сверкала надпись,
смущающая пуще бицепсов народ.
За ним явились Скандалист,
Свинья и Вилли —
все трое были панки.
Зеленый следующим прибыл — яростный трофейщик,
он в выходные дни раскапывать места
боев по пригородам ездил.
Оружье находил, а что он делал с ним
не знал никто.
Рыба подтянулся, известный тем, что хиппи был и панком,
дружил со всеми видными людьми,
что занимались русским роком в Ленинграде.
Сначала новая бригада пугала внешним видом персонал «Ленфильма»,
после же, когда к ним люди попривыкли,
их стали уважать, любили даже
— за юмор, исполнительность и храбрость.
И, главное, за то,
что исполняли все они со рвеньем план Огурцова по отъему денег
у государства, дряхлого уже,
но все еще смущающего мир своим размером,
войска численностью и суровостью одежды граждан.

— Переходи на прозу, — устало сказал Полянский. — Задолбал.
— Ладно… Это меня у Вилли подсадили. Вчера весь день стихами разговаривали.
— Много выпили?
— Порядочно. Да, собственно, как всегда.
— Ну, понятно. Кому-то жизнь — карамелька…
— Давай я сбегаю, — Огурцов вскочил с кресла. — Я же расчет получил. Деньги есть. И не только расчет.
Лицо Александра расплылось в ехидной улыбке.
— Да? Так что же ты сидишь, мозги мне компостируешь? Беги, пулей лети! Только водки этой мерзкой, андроповской — не бери.
— А что брать?
— А портвейн.
Огурца не было минут сорок.
— Ты где бродил? — спросил Полянский, когда, наконец, Огурцов появился в дверях его комнаты. И, не дав ответить, бросил следующий вопрос:
— Кто дверь открыл?
— Да эта твоя… Луноликая. Как ее — Татьяна, что ли?
— Да. Сука… Ладно, давай, заходи. Чего ты там накупил-то?
Огурцов, пыхтя и заливаясь потом, втащил в комнату Полянского два туго набитых полиэтиленовых пакета. Причем, один из них ему приходилось придерживать снизу кистью второй руки, в которой, в свою очередь, был зажат другой пакет — верхний совершенно явно начал расползаться под тяжестью гостинцев.
— Ну, ты молодец, — прокомментировал Полянский. — Давай все сюда.
— Помог бы лучше, — просипел Огурцов, с трудом пробирающийся по лабиринту комнаты. — Леша, помоги… Сейчас порвется.
Полянский, впрочем, быстро оценив ситуацию, вскочил и чрезвычайно элегантно лавируя между предметами обстановки, подлетел к своему юному другу.
— Давай. Ух ты!…
С трудом приятели водрузили оба пакета, которые, как убедился Полянский, оказались по-настоящему тяжелыми, на стол.
— Это по-мужски, — серьезно глядя в глаза Огурцова, сказал хозяин квартиры. — По-мужски.
— А то!
Огурец начал вываливать на стол, на диван, на кресла бутылки — содержимое пакетов, однако, не уменьшалось.
— Ну ты, брат…
— Ничего, ничего… Я, знаешь, Дюк, претерпел…
— Хорош, хорош. Не надо только на белый стих сползать. Тошно слушать. Особенно, когда ты о себе в третьем лице.
— Ладно.
Когда, наконец, оба пакета были опустошены и отброшены в сторону — в темную глубину комнаты, Полянский, проглотив комок в горле, смог, наконец, обозреть поле предстоящего пиршества. Иначе то, что ожидало его и бесшабашного дружка — Огурца и назвать было нельзя.
Кроме зеленых бутылок с портвейном Огурец притащил пару плоских фляжек с виски, упаковку баночного пива, несколько узких коричневых цилиндриков с кока-колой. Но все это меркло перед горами закуски — банки красной икры, шпроты, две палки твердокопченой колбасы, зеленый горошек, буженина, балык, хлеб, зелень, яблоки, апельсины…
— Ты, это… Где взял? — спросил Полянский, подозрительно глянув на довольно потирающего руки приятеля.
— Где-где… Какая разница… Бабки есть, вот и потратил.
— А это?
Полянский указал на баночное пиво и икру.
— Это, что, в «Березке»?
— В какой, еще, «Березке»? Пошел на рынок, с грузинами перебазарил. Грузины — великая нация. Все могут.
— Да-да, конечно. Были в истории прецеденты.
— Ну вот. А если бабки есть, то…
Огурцов пошарил в карманах и лицо его на мгновение затуманилось.
— … нет, -с облегчением выдохнул он. — Еще осталось мала-мала.
— Ну, осталось, так осталось. Давай, Огурец, — плотоядно поглядывая на икру, неровной горкой замерзшую в пузатой стеклянной баночке, сказал Полянский, — давай, Богу помолясь, начнем.
— Не поминай имя Божье всуе, — важно заметил Огурцов.
— Иди ты на в жопу со своей суей, — отмахнулся Дюк. — Какая тут может быть суя, когда я с утра... кроме спинки мента у меня ничего во рту не было!
— Садись, садись, — милостиво разрешил Огурец. — Давай отметим…
— Что?
— Ну… Как сказать?… Мой первый криминальный опыт.
— В каком смысле?
— В прямом. Я теперь, Алеша, вор.
— Да ну! Что, банку тушенки в гастрономе спер?
— Нет, выше бери.
— Не могу выше взять. У меня диапазон маленький. Голос не поставлен. Только, разве, так — пи-и-и!
Дюк запищал фальцетом так пронзительно, что Огурцов вздрогнул и едва не выронил граненый стакан, в который собирался налить виски.
— Хорош, хорош… Давай-как махнем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90