У Сергея Антоиыча нет внуков, и Бублик — один из любимых его собеседников. Поэтому пришлось терпеливо дожидаться окончания партии, и только тогда посулами и угрозами удалось эагнать Бублика в спальню.
— Леля, крепкого чаю, одну заварку, — потребовал Сергей Антоныч. — С чего начинать?
— С того, как вы вошли в клуб, — предложила Ольга. — Кажется, при этом вы произнесли не совсем обычное приветствие?
— Необычное? — удивился Сергей Антоныч. — Я, как всегда, проревел: «Привет, дровосеки!», а если Капустин — это он, конечно, тебе наябедничал!
— стал нервничать и эевнул слона, то это его сугубо личное дело. Ага, нашёл с чего начать! У меня когда-то брали интервью для газеты, но завотделом спорта, сам шахматист, квалифицировал мои мысли как возмутительные и интервью забодал. Давай-ка врубим дровосекам в солнечное сплетение, а? Вот что я тогда говорил: мне кажутся смехотворными споры вокруг того, что есть шахматы — спорт, искусство или даже наука? Все это полная ерунда: шахматы есть игра вроде, скажем, преферанса, а шахматист — игрок, не более того. Спорт? Гимнастика для мозга! Искусство? Очевиднейшая чушь: не менее блестящие комбинации совершают финансисты и политики, которым и в голову не приходит называть свою деятельность искусством. Наука? Попробуйте сказать это в Академии наук! Увлекательная игра, умственная гимнастика в порядке отдыха от полезной деятельности — с этим я согласен, но нельзя же из людей, кто лучше эту гимнастику делает, творить себе кумиров! Шахматисты — народ хитроумный и практичный, они, как щит, выставляют впереди себя великих людей, игравших в шахматы: Петра Первого, Наполеона, Льва Толстого, Сергея Прокофьева и других, но ни словом не заикаются о том, что эти воистину великие люди смотрели иа шахматы исключительно как на развлечение и игроками были посредственными, в лучшем случае где-то на уровне Капустина, да и уделяли они шахматам самый минимум своего времени. Представьте, как обеднело бы человечество, если б Толстой бросил сочинять романы, а Прокофьев музыку ради того, чтобы совершенствоваться в шахматах! Наполеон — другое дело, если б он не отходил от шахматной доски, человечество оказалось бы в чистом выигрыше. Скажу больше: повального увлечения шахматами, особенно профеосионального ими занятия, я бы ни в коем случае не поощрял, ибо оно не только отвлекает от общественно полезной деятельности, но и вредно для здоровья, истощает нервную систему… Ну, каково, осмелишься написать? Смотри, Леля, Капустин перестанет раскланиваться, шахматисты в порошок сотрут! Ладно, за дело.
Сергей Антоныч взял лист бумаги и быстро набросал план левого крыла восьмого этажа.
— Вася, рисую по памяти, поправишь, если надо… Коридор, кажется, метров около шестидесяти? Шахматный клуб расположен здесь, в десятке метров от левой внутренней лестницы… все пять окон на фасад. В коридоре напротив
— литобъединение. Признайся, Вася, ты их выручил, чтобы книги по блату получать, да? Дверь клуба массивная, дубовая, за ней небольшая прихожая, нынче принято говорить — холл, зал вытянут в длину метров на двадцать, вдоль стен шкафы с книгами и подшивками журналов, здесь же различные призы и грамоты — свидетельства бессмертных побед маэстро Капустина и его дровосеков, на стенах — портреты корифеев, таблицы турниров. Прошу обратить пристальное внимание на правый торец зала, здесь две двери: та, что ближе к окну, ведёт прямо в буфет — шахматисты частенько забегают туда, поддерживать гаснущий творческий потенциал, а вторая дверь ведёт в умывальник, откуда прямая дорога, извините, в туалет и в две непонятного назначения душевые кабины. Уже потом я выяснил, что по первоначальному замыслу данное помещение предназначалось хореографической студии, что делает понятными душевые кабины, но близость буфета вдохновила шахматистов на блестящую комбинацию, в ходе которой они совершили с балеринами длинную рокировку. Кстати говоря, за эту комбинацию и я Капустину аплодирую, так как благодаря душевым кабинам имею честь молоть весь этот вздор. По центру зала, во всю его длину стоят шахматные столики, десять или одиннадцать штук… в правом углу, ближе к входу, штук двадцать стульев для болельщиков… Вот, кажется, и весь очаг шахматной мысли.
Начнём восстанавливать события. Когда я вошёл, турнир уже начался, в зале было тихо, болельщики перешёптывались и глазели на единственную демонстрационную доску с партией Никифоров — Капустин; я сердечно поздоровался с присутствующими, о чем было сказано выше; увидев меня, Капустин занервничал, зевнул слона и поднял крик, что его творческая личность не может раскрыться «в столь невыносимых условиях». Но не успел я насладиться тем, что олицетворяю собой «невыносимые условия», как выяснилось, что маэстро имеет в виду совсем иное: в зале так накурили, что хоть вешай топор. Кто-то из болельщиков приоткрыл окно, а потом дверь, в зал сразу же пошёл дым, все повскакивали с мест — и на этом турнир закончился. Все дальнейшее, друзья мои, происходило примерно в течение пятидесяти минут, отдельные детали из памяти выветрились, но основные этапы борьбы за выживание я все-таки запомнил.
Должен сразу и категорически подчеркнуть: базисная теория Лели, согласно которой Попрядухин оказался единоличным лидером, хотя и льстит моему самолюбию, но является недостаточно научной. Роль моей личности в этой истории не следует преувеличивать, поскольку власть взял в свои руки триумвират. Своей же заслугой я считаю немедленное введение военной дисциплины, необходимой для обуздания паникёров, изучения обстановки и создания прочной обороны. Каково сказано? Недаром в армии я дорос до старшины! Когда люди бросились к выходу, я встал в дверях, изобразив собой распятие, и проорал: «Назад! Слушать мою команду!» Моя внушительная фигура и особенно баритон — Дед не даст соврать, в полку меня называли «иерихонской трубой», произвели на публику впечатление, и она на мгновенье притихла. Как и всякий узурпатор, я сразу же окружил себя преторианской гвардией, в которую завербовал шофёра Гришу Никифорова и своего аспиранта Андрюху Прошкина, двух самых сильных шахматистов города — имеются в виду бицепсы. Я громогласно объявил, что эти здоровеиные парни будут смертным боем лупить каждого, кто осмелится бунтовать, отправил их в глубокую разведку, а сам стал изучать обстановку из открытого окна. Через минуту, обобщив добытые сведения, я пришёл к неутешительному выводу; внутренние лестницы, центральная и левая, в дыму и горят, а из десятков окон, подобно мне, высовываются погорельцы и, стараясь перекричать друг друга, докладывают подъезжающим пожарным о своём желании пожить на этом свете. Хороши бы мы были, если бы всей толпой устремились в коридор! Дед, а ведь я тебя увидел! Я даже послал тебе мысленную телеграмму, что если ты не поспешишь, то здорово рискуешь остаться послезавтра без выпивки на моем дне рождения: у страха глаза велики, мне казалось, что мы и пяти минут не продержимся. Дед, ребята, был великолепен, рванул, как добрый конь, к центральному подъезду, а за ним его жеребцы с брандспойтами.
— Были когда-то и мы рысаками, — поцокав языком, подтвердил Дед. — А помнишь, как ты утюжил блиндаж, провалился и с задранной пушкой даже отстреливаться не мог?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76