Я даже знаю этого человека.
— Почему вы не сделали этого раньше?
— Как раз потому что я его знаю. Но теперь сделаю.
— И отдадите «Курьер» в чужие руки?
— Да. Последнее время я все чаще думаю: а зачем мне «Курьер»? Последнее время я все меньше понимаю, что такое журналист в России.
Откинувшись к спинке кресла, Кольцов внимательно и как бы с любопытством посмотрел на Лозовского:
— С нашей первой встречи в «Правде» я чувствую ваше неприязненное отношение ко мне. Такое впечатление, что вы невзлюбили меня с первого взгляда. Почему?
— Что вы, господин Кольцов, вы ошибаетесь, — заверил Лозовский. — Я как только увидел вас, так сразу подумал: вот человек, с которым мы будем дружить домами!
— А если серьезно?
— Вы любите тех, кто подставляет ваших друзей?
— Разумеется, нет.
— Я тоже.
— Кого я подставил?
— Бориса Федоровича Христича.
— Он ваш друг?
— Не могу на это претендовать, для меня это слишком большая честь. Он один из двух самых уважаемых мной людей.
— Кто второй?
— Николай Иванович Рыжков.
— Тот самый? Председатель Совета Министров СССР?
— Да, тот самый, — подтвердил Лозовский.
— Вы с ним знакомы?
— Мы пили с ним водку. В Спитаке.
Кольцов нажал клавишу интеркома:
— Машину для господина корреспондента.
В комфортабельном мерседесовском микроавтобусе, на котором Лозовского отправили в аэропорт, его не покидало ощущение, что он упустил что-то очень важное. Оно было не в содержании разговора, не в обстановке кабинета Кольцова, удручающе безликого, как и его хозяин, даже не в вышколенности персонала, от которой веяло армейской муштрой, дрессурой. Это было как запах. Нечто. Ничто. Но все же имевшее быть. Может быть — главное.
И лишь когда в сгустившихся морозных сумерках показались огни аэропорта «Рощино», Лозовский понял. За весь разговор Кольцов ни разу не улыбнулся. Даже не усмехнулся. Он не знал, что это такое. Он был лишен чувства юмора. Начисто. Как лишен его камень. Как лишен его волк. Как лишены его живущие своей жизнью миллиарды долларов, к которым был причастен Кольцов.
Миллиарды!
Теплый, унизительный, парализующий страх на мгновение охватил Лозовского. Такой же, от какого он обомлел и едва не обмочился тогда, в Афгане, в вертолете, когда до него дошло, что он только что, час назад, проехал по минному полю. Много лет, особенно с похмелья, его преследовало жуткое ощущение бездны, в которую он заглянул. Сейчас бездна была не сзади. Она была впереди. Она была рядом.
Как смерть, которая превращает автобиографию человека в житие, а биографию в предисловие к некрологу.
"Он был журналистом. Это была его профессия, его образ жизни и образ мысли.
(Потому что ни к какой другой деятельности он был неспособен из-за лени и врожденного верхоглядства.)
Он никогда не уклонялся от выполнения профессионального и человеческого долга — так, как его понимал.
(А когда уклонялся, всегда находил этому оправдания, потому что сознавал меру своих возможностей).
На страшных руинах Спитака, на еще более страшных развалинах домов в московских Печатниках, в перепаханной войной и переполненной злобой Чечне и на Дубровке, куда выплеснулась животная жестокость этой войны, — во всех эпицентрах беды, куда приводила его профессия, он остро ощущал нарастающее неблагополучие мира.
(Но все же надеялся, что его самого минует чаша сия.)
Он был..."
Усилием воли Лозовский стряхнул с себя наваждение.
Наваждение это. Морок. Вот и все. Но холодок остался. Озноб, как после трех суток дежурства возле Театрального центра на Дубровке.
Он уже стоял в очереди на регистрацию, когда по радио объявили:
— Пассажира Лозовского, вылетающего в Москву, просят подойти к справочному бюро.
Возле табло его ждал охранник Кольцова. В руках у него был большой желтый конверт с логотипом ОАО «Союз», заклеенный скотчем.
— Велено передать.
— Что это?
— Не мои дела.
— Спасибо.
Охранник не уходил. Смотрел так, словно хотел запомнить Лозовского. Словно оценивал, на что тот способен.
— Что-то еще?
— Есть, — кивнул охранник. — Ты вот что, москвич. Ты больше не посылай меня на... Не советую. Договорились, да?
— Ах, как я вас понимаю! — мгновенно отреагировал Лозовский на его наглый, угрожающий тон. — Мне тоже очень не нравится, когда меня посылают на ... Но у меня репутация хама, мне приходится ее поддерживать. И потому вынужден сказать вам со всем моим уважением: пошел на ...!
В самолете он открыл конверт. В нем была ксерокопия очерка Степанова с пометками на полях. Пометки, как понял Лозовский, были сделаны рукой Кольцова.
Очерк назывался «Формула успеха».
Глава четвертая
ФОРМУЛА УСПЕХА

I
"Он выпрыгнул из кабины вездехода, закуржавевшего, как лошадь-монголка после долгого перехода по зимней тайге.
Высокий, с красивым смуглым лицом, с густой серебряной изморозью в длинных вьющихся волосах, когда-то черных, как вороново крыло, а теперь навечно обметенных полярными вьюгами.
Борис Федорович Христич. Генеральный директор компании «Нюда-нефть». Человек-легенда.
След вездехода уходил к северу по заснеженному руслу реки Нюды, терялся в распадках и болотах Самотлора, где день и ночь кланяются тундрам тысячи «качалок» «Нюда-нефти» и стоят вагончики промысловиков, по самые крыши заметенные декабрьскими буранами. След был таким же бесконечно длинным, непростым и прерывистым, как и судьба этого человека..."
"Николай Степанович!
«Качалок», как Вы называете штанговые глубинные насосы, на промыслах «Нюда-нефти» не тысячи. Их меньше. Лучше написать просто: "кланяются тундрам «качалки».
У читателей «Российского курьера» может сложиться неверное представление об условиях, в которых трудятся рабочие «Нюда-нефти». Правильнее будет так: «стоят современной конструкции вагончики промысловиков, в которых есть все условия для нормальной жизни людей: горячий душ, биотуалеты, телевизоры, оборудованные микроволновыми печами кухни».
«Самотлор» — не просто географическое название. Это веха в нашей истории. Такая же яркая, как затертые от назойливого повторения, но не утратившие от этого своего значения Днепрогэс, Магнитка и БАМ.
«Самотлор» — это имя победы.
Я на всю жизнь запомнил день, когда там ударил первый нефтяной фонтан. Отец, буровой мастер, взял меня с собой на точку. На рассвете меня разбудил необычный шум. Я выскочил из балка и увидел, что все бегут к буровой, из которой на пятидесятиметровую высоту хлещет толстая черная струя и обрушивается на землю, заливает трапы, насосы, штабеля труб, землю с золотыми карликовыми березами, делает все черным и жирным. И люди не прячутся, а подставляют руки под летящую сверху нефть, кричат, хохочут, мажут ею лица, себе и другим. Они были как дети. Они радовались, как дети. Они были счастливы.
Я часто вспоминал этот день. Особенно в Афганистане, где служил в составе ограниченного контингента советских войск, выполнявших интернациональный долг. Не хочу казаться умным задним числом. Не стану утверждать, что мы понимали, что оказались заложниками бездарной политики кремлевских маразматиков. Но сомнения возникали. И тогда я вспоминал первую нефть Самотлора. Я думал: может быть, мы все-таки недаром воюем здесь, среди диких хребтов и дикого, ненавидящего нас народа? Мне хотелось верить, что мы защищаем здесь жизнь, которая стоит того, чтобы ее защищать — ту жизнь, в которой люди могут быть беспредельно счастливы только от того, что из земли ударила нефть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92